Последний деятель свободы (Вернадский В. И. Дневники, 1935–1941)

Подлинно значительные события происходят несуетливо и без шума. Вот уже 12 лет издаются дневники Владимира Ивановича Вернадского. Два солидных тома, вышедшие в прошлом году, — это на самом деле уже пятая и шестая книжки. Сначала в Киеве были опубликованы два тома записей, сделанных в годы революции и Гражданской войны, затем еще два — с 1921-го по 1934 год — вышли в Москве^[1]. В двух рецензируемых томах записи доходят до начала войны (до 16 июля 1941 года). Сейчас В. П. Волков, редактор и составитель четырех последних книг, готовит к печати следующие — за 1941—1944 год, а там дело дойдет и до дореволюционных дневников. Вернадский вел их начиная с 14-летнего возраста. Таким образом, всего получится не менее десяти томов.

Но, конечно, не листажом определяется масштаб такого культурного события, как публикация записей «для себя», которые в течение всей жизни делал В. И. Вернадский. Перед нами дневники ученого глобального масштаба, создавшего новую научную картину мира, вписавшего в нее жизнь, разум и знание, человека, который и в Европе, и на родине встречался, работал и беседовал с самыми выдающимися людьми своей эпохи — учеными, философами, политиками, писателями. Воображение читателя не может не поразить число тех, кого Вернадский упомянул, охарактеризовал, о ком рассказал. Благодаря же потрясающей памяти, которая не изменила В. И. до конца дней, его дневники — истинный клад для историков. Напомним, что Вернадский знаменит не только как ученый: в старой России он был известным политическим деятелем, одним из лидеров либеральной оппозиции, а затем и конституционно-демократической партии, входил в состав Государственного совета, а потом — Временного правительства. Он всегда был активен и эффективен, даже в самые мрачные годы. В 1918 году, при Скоропадском, когда политическая ситуация вовсе не благоприятствовала научно-организационной деятельности, В. И. Вернадскому удалось сформировать Украинскую академию наук и сохранить ее при всех сменах власти в Киеве. В пореволюционной Совдепии он по-прежнему оставался выдающимся организатором науки и образования: его инициативе и поддержке обязаны своим существованием множество учреждений.

Но главное, Вернадский не может не привлекать нас как личность. Высоконравственный человек, один из лучших представителей старой интеллигенции, он всегда старался жить сознательно и достойно. Истинный гуманист, он верил в людей и обладал сейсмографически точным этическим чутьем, позволявшим неизменно верно оценивать ситуации, в которых запутывались самые умные его современники. Он всегда безошибочно различал добро и зло, а это, надо сказать, очень трудное дело.

Записи 1935—1941 годов — сложнейшие, многослойные, тесные, густо населенные людьми. Не давая себе поблажки, без скидки на возраст, Вернадский занимает активнейшую позицию, он всегда в центре множества дел и проблем. Не взаимодействуя с властями, В. И. с близкого расстояния наблюдает их возню — и фиксирует свои наблюдения в дневнике.

Именно в эти годы созрел свирепый тоталитарный строй. Террор стал главной темой, бытовым фоном, он парализовал жизнь, разъединил людей. Общество атомизировалось. Боясь за своих близких, за себя, за свое дело, каждый замыкался в своей скорлупе, опасался проговориться, сказать, сделать что-то не то — а что такое то, никто не знал. Сегодня мы не судим наших соотечественников: ведь никто не вправе требовать от людей, чтобы они были героями. Но мы с удивлением обнаруживаем, что по крайней мере один человек сопротивлялся тоталитарному режиму с его террором, насилием, грубостью и несусветной бестолочью. В. И. Вернадский не принял предложенные правила. В дневнике он называет вещи своими именами: палачей — палачами, диктатора — диктатором, партийных бездарей — бездарями. Прекрасно зная, что при обысках в первую очередь ищут рукописи, он не прибегает к эзоповскому языку, а пишет обо всем открытым текстом.

Люди из непосредственного окружения Вернадского стали исчезать начиная с 1934 года. Тогда арестовали его ближайшего сотрудника, геолога Бориса Леонидовича Личкова. Академик немедленно разыскивает его, поддерживает морально, стучится во все инстанции, доходит до В. М. Молотова, требуя облегчить участь арестованного, хотя бы использовать его по специальности и избавить от общего барака. До конца своих дней В. И. не переставал хлопотать об освобождении и устройстве академической карьеры Личкова. В 1942 году он добился невозможного: к защите на степень доктора наук были приняты работы ссыльного! 6 августа 1936 года В. И. записывает: «Удивительная психология складывается у ГПУ: частью и очень многие, думаю, психопатически больные. Борис Леонидович <Личков> относительно в хорошем положении. Его прямой начальник боится сделать послабление; он считает себя "геологом" и не понимает, что геологу надо быть в поле. Интересна большая работа по плану больших каналов (5 м глубины, 40 м ширины), а Москва должна соединиться с Белым морем» (I, с. 36). Мы видим и озабоченность судьбой ученого, и одновременно — сугубо научный интерес. Интереснейшая переписка Вернадского и Личкова была издана в 1979—80 годы^[2]. Вряд ли в Главлите могли заподозрить, что корреспондент Вернадского — заключенный, а потом ссыльный.

В. И. взял на себя заботу и о родных Личкова: он посылал в Киев деньги его престарелому отцу, помогал жене. Совершенно удивительный для советского времени сюжет — неизменная, привычная для В. И. тайная благотворительность. Читатель может попробовать подсчитать, скольких людей он опекал непосредственно. «5 сент. 1937. Арестована по ложному доносу мой личный секретарь Елизавета Павловна Супрунова... Обвинение связано с местью прежнего квартиранта. Пытались заманить и меня. Писал об этом в НКВД. Совершенно невинный человек — один из миллионов. В одном из мест, куда она (дочь Е. П. Супруновой Зина. — Г. А.) обращалась, ей указали, что она посылает много книг (моих) за границу. В связи с этим подал заявление следователю. Я взял содержание дочери — Зиночки Супруновой — на свой счет: 300 руб. в месяц (то, что получала мать). (IX 1940)» (II, с. 158). Он обращается к властям: «7.II. 1938. Письмо Вышинскому об Елизавете Павловне» (I, с. 218). В конце концов В. И. добился облегчения участи Е. П. Супруновой: ее освободили из лагеря под Биробиджаном и перевели в Кинешму, в ссылку.

28 июля 1938 года на В. И. обрушилось горе: был арестован его ближайший и самый дорогой еще со студенческих лет друг, Дмитрий Иванович Шаховской. Теперь В. И. не просто пишет заявления, он добивается личного свидания с А. Я. Вышинским. «21 декабря 1938 г.: Вчера был у Вышинского о Мите. Ждал (с извинениями что так пришлось). Подчеркнуто любезно. В комнате портреты: при входе направо Ленин, Сталин, Молотов, налево — Каганович, Ворошилов, Ежов (sic!). Дело Дм. Ив. при нем. У него только начало. Основание для ареста было — конечно, надо проверить (чувствуется прямая речь прокурора. — Г.А.) — но серьезные показания ряда лиц, м. б. неверные. Обещал следить за этим делом и смягчить, если будет осужден (сам это заявил). обещал держать в курсе дела. Был любезен до конца. Боюсь, что будет об остатках Национального Центра (имеется в виду подпольная организация сопротивления большевистскому режиму, в работе которой Шаховской в 1918—20 годах активно участвовал. — Г. А.)... Я видел раньше Вышинского издали и раз (до последнего процесса) вблизи. Меня поразило изменение — там (на сессии по Руставели) это был светски яркий не больной человек — тут старик живой, но явно болезненный — плата истории» (I, с. 378).

Через артиста МХАТ И. М. Москвина, депутата Верховного Совета, Вернадский организует письмо в защиту Шаховского от Академии наук. 30 декабря 1938 года он записывает: «Оказывается, Москвин был принят не Берией, а Вышинским. Вышинский — к удивлению Москвина — пошел навстречу, сказал, что Д. И. уже переведен в более теплое помещение — на Лубянку, что дело его несерьезное (так понял Москвин), что теплую одежду можно передать сейчас же» (I, с. 387). Но все старания остались втуне, друг исчез «без права переписки». В 1940 году, не поверив тому, что скрывалось за этим зловещим эвфемизмом, В. И. послал для Шаховского на имя Берии письмо и две свои брошюры. «11 мая посланный от Берии вернул мне брошюры, сообщив, что Д. И. умер и чтобы я подготовил жену Д. И... Били, мучили его физически или нет? Я не уверен» (II, с. 141). Теперь известно, что Дмитрия Ивановича «судили» еще 14 марта 1939 года, перед тем действительно мучили, допрашивали 78-летнего старика сутки «конвейером», и сразу же после вынесения приговора расстреляли в подвалах Лубянки. И тогда же Вернадский узнал о мужественном поведении князя Шаховского: по словам Вышинского, на суде тот вел себя «дерзко».

Можно насчитать несколько десятков сотрудников В. И. Вернадского (А. М. Симорин, Б. К. Бруновский, В. А. Зильберминц), работников Академии, за которых он хлопотал, просил, настаивал — в зависимости от инстанции. То были непрерывные и систематические усилия. Из дневниковых записей мы узнаем, что В. И., оказывается, организовывал и коллективные письма академиков в защиту арестованных. Так удалось облегчить участь минералога А. К. Болдырева, которого на Колыме перевели на работу по специальности с «общих», или отстоять академика Н. Н. Лузина, не допустив его ареста, когда против того началась травля в «Правде».

Вернадский — ученый, он изучает террор, поневоле находясь «внутри наблюдаемого объекта». Он вникает во все обстоятельства, связанные с арестами, анализирует, от кого зависят судьбы людей и страны в целом: «4.1. 1938... Две взаимно несогласованные инстанции — вернее, четыре: 1) Сталин, 2) Центр. Ком. Партии, 3) Управление Молотова — правительство Союза, 4) Ежов и НКВД. Насколько Сталин объединяет? Сейчас впервые страдают от грубого и жестокого произвола партийцы еще больше чем страна. Мильоны арестованных на этой почве. Как всегда, масса преступлений и ненужные никому страдания» (I, с. 179). Чувствуется, что В. И. собирает всю доступную ему информацию, пытаясь составить представление о положении дел и в центре, и на Украине, и в местах лишения свободы. Он фиксирует буквально каждый случай, о котором ему становится известно, даже если речь идет о людях, с которыми он лично не был знаком.

Кажется, что он стремится сохранить память о каждой жертве террора. Записи В. И. сообщают не только об арестах в ученой среде, но и о священниках, которые исчезают бесследно, как в средневековой Венеции, или о рабском труде на великих стройках. Вернадский пытается оценить, сколько же людей находится в лагерях (предполагает, что миллионы). Он не боится прямо говорить о последствиях террора с самим Вышинским: «По-видимому, мы имеем здесь явный случай действия, не оправдываемого действительностью, количество которых (подобных случаев. — Г.А.) неизбежно увеличивается, согласно непреложным статистическим законам в массовых случаях арестов и высылок, которые мы переживаем в настоящее время» (выдержка из письма А. Я. Вышинскому с ходатайством о Е. П. Супруновой приведена в примечаниях публикатора, I, с. 219).

В. И. не обманывают «показательные процессы», он называет их бутафорскими. Излишне упоминать о том, что он никогда не подписал ни одного письма с требованием расправы над «врагами народа». Он стоял совершенно в этом смысле особняком. «В своем ли уме власть?» — спрашивал он себя, когда начался процесс над «правотроцкистским блоком» (март 1938 года). Нравственный и умственный уровень лидеров вызывает его серьезную тревогу. Террор и дезорганизация убивают страну, утверждает Вернадский, дела идут все хуже, власть глупеет на глазах, при непрерывной смене функционеров уровень каждого следующего призыва все ниже: «В партии собираются подонки и воры, и Тит Титычи» (I, с. 268). Народ живет в неведении, верит всему, власть держится на терроре, делают дело только сознательные специалисты, масса ссыльных интеллигентов. «В действительности верхушка — деловая — ниже среднего умственного и морального уровня страны, конечно, им разобраться трудно» (II, с. 41). Основной деловой порок верхушки — подбор негодных людей, как Лысенко, который почему-то понравился Сталину. Наблюдая съезд партии, записывает: «Удивительное впечатление банальности и бессодержательности, раболепства к Сталину.. Это заставляет сомневаться в будущем большевистской партии. Во что она превратится? Наблюдения над ее представителями в Академии дают такое же впечатление» (II, с. 41). В. И называет Сталина единственным человеком с государственным умом. Полностью отдавая себе отчет в том, что за воссоздание российской империи заплачено страшной ценой, уничтожены массы людей, он высказывает опасение, что смерть диктатора приведет страну к полному упадку.

Много сил отнимает у Вернадского борьба с цензурой. Впервые в истории Академии наук академики лишились возможности свободно печатать свои труды. Даже идеологически нейтральные научные книги и брошюры из-за долгого согласования с трудом проходят в печать. Это резко снижает эффективность научной работы. Все сложнее получать «реакционные и буржуазные» научные издания. В. И. и тут демонстрирует полное нежелание принимать новые правила и открыто выступает против каждого случая цензурирования науки. Когда в феврале 1938 года приходит английский журнал «Nature» с вырезанной статьей Э. Резерфорда, В. И. немедленно начинает действовать через академика-коммуниста Г. М. Кржижановского. «Вчера утром писал письма Молотову в связи с вырезанной статьей Рутерфорда о превращении энергии. Послал заказным... Из разговора с Кржижановским выяснилось, что Ингулов (главный цензор. — Г.А.) не признает устава АН о праве бесцензурной выписки. Горбунов (непременный секретарь АН. — Г. А.) и Кржижановский по телефону поругались с Ингуловым и переносят дело Молотову в ЦК ВКП(б). Ингулов — плохонький, кажется, литератор политический — он, по-видимому, вполне во власти своих подчиненных, которые, вероятно, по партийной линии сильнее. С одним я говорил по телефону (столкновения все время): грубый и нахальный. Он, в сущности, останавливает решения Ингулова. Фамилия, кажется Борщевский. Вероятно, начитанный или фанатик, или дурак (вроде Рубинчика — цензора моей «Истории природных вод»). М. б. психически не уравновешенный — сужу по грубости разговора — постоянно надо осаживать» (I, с. 81). Вот выдержка из письма Вернадского Молотову (отрывок приведен в примечаниях): «Одним из самых основных недостатков научной работы в нашем Союзе, настоятельно требующим решительного, коренного и резкого перелома, является ограниченность возможности нашего знакомства с мировым научным движением. Она не организована и ухудшается. Это большое, но исправимое несчастье» (I, с. 82).

В. И. неустанно предпринимает шаги к тому, чтобы исправить ситуацию, не спускает ни одного случая и нередко добивается отмены решений. «От Горбунова письмо с корректурой <моей статьи> о пределах биосферы — из нее выброшена вся вводная часть (отношение к философии). Я отказался печатать в таком виде. Эти совершенно безумные люди еще считают себя "левыми". Совершенное повторение времен Магницкого и покоренья Крыма» (I, с. 82). В конце концов В. И. настоял на том, что статью его напечатали без сокращения, правда, снабдив комментарием мракобеса от марксизма А. А. Максимова.

Что же поражает больше всего при чтении дневников? Пожалуй, милосердие и абсолютное бесстрашие, упорное, въедливое сопротивление, ежедневная работа по спасению людей и дела. Из записей прекрасно видно, что к Вернадскому ручейком тянутся посетители, ища помощи и опоры. В его особнячок у Собачьей площадки идут не только вдовы, жены, но и академики, за него держатся, на него надеются. Он — моральная сила, и что самое удивительное, не только для гонимых, но и для гонителей. В его активной позиции — психологическое объяснение, почему его самого не тронули и даже не притесняли. Вернадского не могла не уважать даже та позорная власть, хотя можно вообразить, сколько доносов на него скопилось в недрах «министерства любви», сколько показаний против него было выбито из арестованных. Теперь мы знаем, что на Вернадского были заведены дела, но ход им дан не был. Воистину В. И. Вернадский принадлежит к тем немногим, кто не сдался, кто спас честь нации.

Завершая разговор об издании дневников ученого, нельзя не отметить огромную работу составителя, доктора геолого-минералогических наук В. П. Волкова. Его комментарии по объему больше самих записей: без расшифровки имен, без объяснения множества фактов дневники были бы чаще всего непонятны. Кропотливый труд составителя и комментатора существенно дополняет публикацию, которая является подлинным вкладом в национальную культуру.