Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье*

Французский писатель Паскаль Брюкнер (род. в 1948-м), лауреат премий Медичи и Ренодо, известен в России в первую очередь как романист — на русский переведены его книги «Божественное дитя», «Похитители красоты»; вскоре появится и перевод романа «Горькая луна», послужившего основой знаменитого фильма Р. Поланского. Эссе Брюкнера у нас почти не переводились. Между тем публицистический талант Брюкнера, продолжающего традиции европейского рационализма и не устающего подчеркивать свою связь с философами Просвещения, заслуживает не меньшего внимания. Обычно его эссе, составляющие как бы единую серию, носят парадоксальные названия: «Искушение невинностью» (опубликовано на русском в 2003 году в журнале «Иностранная литература»), «Принудительное счастье», «Нищета богатства»... Сквозная инвентаризация существующих ценностей, пересмотр мифов о всеобщем счастье, равноправии, богатстве, свободной любви.

Взгляды Брюкнера на современный мир отличаются прежде всего здравомыслием. Прожив много лет в Америке, этот сторонник гуманистической западной цивилизации, к которой он причисляет как Старый, так и Новый Свет, смог уберечься от узкого про- и антиамериканизма. Его последние эссе — «Плач белого человека» и «Тирания покаяния» — могут служить предостережением тем жителям «благополучной» Европы, которые склонны фетишизировать «обделенный» третий мир, предаваясь самоуничижению и прекраснодушным иллюзиям.

Книга «Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье» впервые издана в 2000 году и переиздавалась позднее. Автор пытается проследить развитие и извращение идеала счастья, свойственного европейской культуре после эпохи Просвещения. Эссе состоит из четырех частей. В первой излагается, можно сказать, история вопроса, говорится о том, как христианский культ страдания сменился в XVIIIвеке изнурительной погоней за земным счастьем, как постепенно это счастье сделалось чем-то вроде обязательного атрибута полноценного человека. Здесь же показано, как стремление к благополучию, здоровью, красоте, сексуальной привлекательности становится навязчивой идеей, порождает депрессию, лишает людей беззаботности и в конечном счете делает их несчастными. Вторая часть — обзор современного мира, в котором господствуют посредственность и пошлость. В третьей части идет речь о «блеске и нищете» буржуазии; автор признает, что счастье не в деньгах, но советует не слишком доверять тем, кто кричит об этом громче всех. Наконец, четвертая часть возвращается к теме страдания: запретное, изгнанное с поверхности жизни, оно взрывает царство вечной эйфории изнутри. Рецептов Брюкнер, разумеется, не дает, но выражает надежду на возможность разумного синтеза тезы (культа страдания) и антитезы (культа счастья) в виде «искусства счастливо жить, признавая страдание и преодолевая его».

В книге много документальных материалов, отступлений, иллюстрирующих то или иное положение автора; при всей серьезности избранного предмета читается она легко. В этом смысле Брюкнер верен духу французской классической эссеистики, от Монтеня до Чорана, которую так любят и ценят в России.

Объединение страдающих

В нашем отношении к болезни изменилось что-то почти незаметное, но, возможно, решающее. Мы так же, как прежде, боимся и стремимся избежать ее, однако уже не хотим, чтобы нас избавляла от нее внешняя сила, будь то медицина или что-то еще, а желаем по возможности сами принимать участие в процессе выздоровления. Показательна в этом смысле история со СПИДом. Поскольку длительное время, не в силах победить болезнь, общество довольствовалось тем, что клеймило заболевших, они — прежде всего, гомосексуалисты и наркоманы — были буквально вынуждены изобретать социальные, юридические, политические средства противостоять остракизму и презрению, вплоть до того, что придумали собственные, светские погребальные обряды. Это поразительный пример того, как активная деятельность объединенных общей бедой мужчин и женщин благотворно повлияла на все их мировоззрение. СПИД (хотя поначалу его существование отрицалось и многие считали, что это просто выдумка, которую сочинили, чтобы очернить геев) не только сделал очевидной древнюю связь секса и смерти. Он столкнул лицом к лицу два мира, которые давно игнорировали друг друга: мир молодости и мир смерти — в конце века, обещавшего если не бессмертие, то, по крайней мере, долголетие. Он опрокинул самые смелые надежды и поверг нас чуть ли не в средневековый ужас, поскольку в тени этого вируса могут таиться целые поколения новых, ждущих своей очереди, чтобы скосить нас. Главное же, он рассеял миф о всемогуществе медицины, заставил снова зазвучать страшное слово «неизлечимый», с позором изгнанное было из нашего языка, и поселил в людях почти забытый страх перед смертельными болезнями.

В силу всего этого СПИД обрел особое положение, стал столько же медицинской, сколько и политической проблемой: это оказалась самая, рискну сказать, «полезная» изо всех эпидемий; взрыв эмоций и проклятий, который она возбудила, заставил пересмотреть всё: ученых — изменить направление работы, больных — занять определенную позицию, общество — по-иному взглянуть на болезни, прежде считавшиеся постыдными и не подлежащими огласке. Быть может, именно благодаря СПИДу, этому кимвальному звону, прозвучавшему посреди всеобщей беспечности, больной стал объектом права (а не только пассивным клиентом врачей), членом общества, который может потребовать справедливого разбирательства (как это было в деле с зараженной кровью), обсуждает наравне с докторами методы терапии, а иногда и входит в состав руководящего совета больницы. Теперь он сознательно участвует во всех процедурах, не просто познает медицину через свою болезнь, но и, соединяя собственные усилия с усилиями других, помогает своему исцелению. Например, в одной швейцарской клинике для больных раком детей каждое утро рисуют на доске смертоносные клетки, и дети повторяют хором: «Клетки, вы меня не убьете, я убью вас сам!» Каждый, кто приходит со своей личной трагедией в товарищеский круг, начинает управлять своей болезнью и помогать другим — делиться с ними медицинским и юридическим опытом. Принимая таким образом свою судьбу, человек перестает быть ее рабом и обретает достоинство.

Разделенное страдание и воля к его преодолению прочно связывают людей и приводят к «осмысленному бытию»^[1]. Какую бы форму ни принимали объединения страдающих, все они исходят из одной и той же посылки: вся традиционная философия и политика безоружна перед несчастьем и не может предложить людям, которых оно постигло, ничего, кроме никому не нужной научной болтовни и полудохлого христианства. Вместо того чтобы рыдать, опускать руки и страдать в одиночку, эти люди собираются вместе. И вот, благодаря множеству часто мелких, трогательных, а иной раз незаурядных поступков, болезнь занимает свое законное место в человеческих помыслах, и вне всяких партий, религий и служб создается новая сеть взаимопомощи.

Рис.

Жертвы, или Разрушители барьеров

Когда говорится, что в нашем обществе возникает третья власть, власть жертв^[2], имеются в виду люди, которые отказываются считаться с физически ограниченными возможностями и хотят, невзирая на них, сравняться с другими в свободе и ответственности. Их не устраивает клеймо жертв, и вместо того чтобы козырять своим недугом, добиваясь для себя исключительных прав, они выходят в большой мир, чтобы их приняли как полноценных граждан. Пример такого поведения — молодая французская летчица, которая, оказавшись после аварии прикованной к инвалидному креслу, основала движение за право таких же, как она, вернуться к штурвалу. Эти люди не желают мириться с дискриминацией, выражают свое недовольство в юридических и политических формах и таким образом изменяют норму, повышают уровень толерантности для всех. Вынужденные бороться с равнодушием властей, недоверием медицинских, в том числе психиатрических, экспертиз, они должны выполнять неизбежное требование: «Докажите, что вы пострадали»^[3]. Тогда и только тогда они создадут судебный прецедент, послужат примером для других и расширят круг официально признанных жертв притеснения.

Все сместилось: осаждаемое исками больных гемофилией, раком, СПИДом, инвалидов разного рода, теперь уже само общество старается приспособиться к этой новой напасти и справиться со своими тяготами, проявляя как прагматизм, так и волюнтаризм. То, что вчера было само собой разумеющимся, сегодня представляется недопустимым. Раньше мы думали, что некоторым людям не повезло, теперь такие мысли объявлены предрассудками, можно говорить только о «поправимых дефектах» (Эрнст Кассирер). Как везде в мире наемного труда, идет борьба за достоинство, за непредвзятое отношение (изменить взгляд на инвалидов — такова главная цель общества «Телетон», помимо сбора средств на борьбу с миопатией). Таким образом тяжелобольные, жертвы аварий и несчастных случаев... борются с сегрегацией, с тем, что их чураются, как зачумленных, как нарушителей благолепия. Борются за свое место в человеческом сообществе^[4].

Микрореволюции

Что толку устраивать марши против СПИДа? — спрашивает один философ. Разве кто-нибудь выступает за него? И почему тогда нет маршей против рака или инфаркта?^[5] На это довольно резонное замечание можно ответить, что цель такой манифестации — собраться, мобилизовать силы, это символическая акция, напоминающая обществу, что проблема касается всех. <...> В самом деле, демонстрации Act Up^[6], участники которых одеты в темные одежды, несут плакаты в виде листков с подтверждением диагноза и свистят в свистки, очень похожи на процессии кающихся братьев, которые проходили по улицам средневековых городов, напоминая людям, что всех ждет смерть^[7]. Каждый раз, когда современное сознание сталкивается с самым существенным, т. е. со смертью, в нем просыпается религиозность. Современный человек — это страдалец, взбунтовавшийся против страдания, причем бунт может проявляться по-разному: как жалоба Провидению-Государству^[8], как иск о возмещении ущерба, наконец, как битва силами больших или малых объединений. Можно сочетать все три варианта, но в любом случае приходится выбирать между позицией жертвы, замкнувшейся в своем несчастье, и участием в борьбе, которая заставляет искать новые решения, вместо того чтобы ныть без толку. Или с головой уйти в болезнь и бесконечно пережевывать отвратительные подробности, или измениться самим и не корчить из себя мученика, а жить свободно. Может быть, наше время не сможет окончательно склониться к первому или второму решению. Что ж, выбор остается за нами.

Однако все эти микрореволюции ничуть не уменьшают отчаяния приговоренного, одиночества умирающего. Можно победить те или иные болезни и пороки, но не зло вообще, оно возрождается все в новых формах и с дьявольской изворотливостью ускользает из самых совершенных наших ловушек. Каждое время отменяет ужасы предыдущего, но тотчас получает свой собственный крест. Хорошо хоть наше отношение к страданию становится иным, не похожим на позитивистский оптимизм, религиозные догмы или сибаритское упрямство, неотличимое от капитуляции. «Самые тяжелые раны на войне получают те, кто бежит с поля боя» (Оскар Уайльд).

Сострадание — не любовь

Человечество совершило грандиозный переворот, объявив сочувствие, «это врожденное отвращение, которое мы испытываем при виде чужих страданий» (Руссо), естественной добродетелью; благодаря ей весь мир, включая как людей, так и животных, представляется единым телом, каждую царапину на котором мы остро ощущаем. Именно благодаря ужасу, который вызывает у нас боль, причиненная другому человеку или животному, нашему меньшому брату, развивается право. Когда Руссо пишет: «Любое страдающее существо — мой ближний», — он, разумеется, распространяет принцип равенства и солидарности на все народы и на все живое. Таким образом, в центре человеческой жизни оказывается не веселье и радость, а страдание. И его высказывание можно переиначить: «Мой ближний — только тот, кто страдает» (а кто наслаждается жизнью, тот враг?).

Остерегайтесь стервятников, которых раздражает, когда у нас все в порядке, и которые, чуть что неладно, слетаются к нашему порогу и лакомятся нашим горем. Остерегайтесь всех, кто превозносит бедных, отверженных, падших. Их сладкие речи отдают скрытым презрением, в бедняках они не видят людей, равных себе. Из-под маски милосердия проступает злобная гримаса... Снисхождения достойны только бедняки — пока они бедствуют.

«Если тебя жалеют, — говорил Цицерон, — значит, тебе завидуют, ибо кто опечален твоими невзгодами, может так же печалиться твоей удаче». Считать сострадание действенным участием в горе ближнего и признаком братства всего живущего на земле — выдумка Руссо. Давно пора заменить со-страдание со-радостью, со-весельем, лучше бы мы с удовольствием смотрели на чужие успехи, а не набрасывались, как цепные псы, на каждого, кому живется лучше, чем нам. Это и было бы истинное лицо, а не личина любви: не фальшивое сочувствие, а сердечная приязнь к человеку. «Delectatio in felicitate alterius», как говорил Лейбниц, т. е. радость, которую мы испытываем от счастья других людей. Куда великодушнее веселиться, когда другому хорошо, чем сокрушаться, когда ему плохо.

Перевод с французского и вступительная заметка Натальи Мавлевич.