Война XXI века. Вид из Америки

Войны сопровождали человеческую цивилизацию с момента ее рождения. Более того, несмотря на свою категорически антигуманную сущность, они, с точки зрения императоров и президентов, служили двигателем цивилизующего прогресса. От Pax Romana — заметьте, «мир» — до Pax Americana сильнейшие государства в инициативном порядке возлагали на себя высокоморальную миссию политической и культурной регенерации «отстающих» народов. Согласно их человеколюбивым намерениям, с устранением последнего дикаря, язычника или диктатора должен наступать всеобщий мир. Сегодня эта логика эскалирует вместе с исламским радикальным фундаментализмом, который со своей стороны рассчитывает на всеобщий мир по истреблению последнего неверного.

Осуждение войны является общим местом в образованном человечестве. Все согласны, что мир есть добро, а война — зло, и это утверждение неоспоримо. Однако война оказывается очень полезной штукой в политическом хозяйстве. Она служит государствам и народам и для решения внутренних и внешних проблем, и собственно для самоидентификации: «Война создает из народа нацию»^[1]. Но и эти весомые утилитарные причины не есть источник войны. Материальное насилие всегда вторично: война не создает зло, а лишь выявляет его — зло, которое наряду с добром и неотъемлемо от него составляет фундаментальный дуализм человека и жизни.

Глубинная сущность войны не меняется. Изменяются лишь ее политические и технические параметры. Современные философы, военные теоретики и практики на ближайшие десятилетия предсказывают активизацию военных конфликтов. Соединенные Штаты в силу своей исторической идентичности продолжат служить катализатором военных конфликтов и основным генератором военной мысли — в силу интенсивной практики. Насколько традиционные предпосылки войны остаются действенны в XXI веке? Какие типы войны они диктуют? Наконец, какие формы примет война в XXI веке, с точки зрения американских стратегов?

О пользе врага

В 84 году до нашей эры, после того как Рим победил последнего серьезного врага понтийского царя Митридата, консул Сулла вопросил: «Что станет с республикой теперь, когда мир лишил нас врагов?» В 1997-м американский историк Дэвид Кеннеди размышлял: «Что происходит с идентичностью нации, когда враги ее окончательно побеждены и долее не представляют угрозы существованию нации, возбуждающей в ней силу?»^[2]

История не заставила ждать с ответом: Римская республика несколько десятилетий спустя после знаменательной победы Суллы окунулась в деспотичный цезаризм. А Соединенным Штатам не потребовалось и десятилетия для того, чтобы найти нового врага. Все произошло так, как по окончанию холодной войны предсказывал влиятельный консервативный комментатор Чарльз Краутхаммер: «Нациям враг необходим. Отбери одного, они найдут другого».

От Конфуция до Аристотеля, французов эпохи Просвещения и Льва Толстого философы и политические мыслители, разделенные тысячами километров и тысячами лет, проклинали войну. Война есть прежде всего убийство одних людей другими, и убийство осуждается совестью, какой бы цивилизации совесть ни принадлежала. Война неизбежно влечет жертвы среди гражданского населения, какие бы строгие этические кодексы и высокие технологии ни применяли военные. И тем не менее, несмотря на неопровержимые аргументы и вероятную собственную смерть, люди, народы и государства осознанно и систематично балансируют на грани войны и регулярно валятся в ее пропасть. Не останавливаясь на аргументах против войны в силу их очевидности и бесспорности, проведем краткую ревизию причин и механизмов, стимулирующих войны.

Враг нужен государствам, враг нужен народам, враг нужен даже индивидам. Это не призыв, а констатация факта, с сожалением. Философы и историки разных времен и народов сходятся во мнении о неизбежности войн столь же категорично, сколь о ее бесчеловечности.

На общечеловеческом уровне война является главным средством политического объединения человечества. В истории великих держав каждое завоевание было расширением того круга, внутри которого война переставала быть нормальным явлением: «Несомненное, хотя и полусознательное стремление всемирных монархий было — дать земле мир, покорив все народы одной общей власти», — говорил Владимир Соловьев^[3]. Благодаря завоеваниям были построены греческая и римская империя, и их культура и цивилизация стали достоянием человечества. Вероятно, через века историки будут описывать распространение демократии по миру как главное наследие американской империи.

На уровне государства политическое руководство получает от войны целую серию преимуществ. Самюэль Хантингтон резюмирует положительные эффекты войны так: авторитет государства усиливается; внутренние антагонизмы — социальные, экономические, расовые — сглаживаются перед лицом общего врага и повышается национальное единство; кристаллизуются гражданские качества народа — служение общему делу, гражданская ответственность, сплоченность; экономические ресурсы мобилизуются и повышается экономическая производительность (если экономика физически не разрушена). Войны зачастую способствуют решению внутренних наболевших проблем. Для Америки самая кровопролитная в истории нации Гражданская война стала первым шагом в отмене рабства, а внешнеполитические требования холодной войны ускорили отмену расовой дискриминации и сегрегации, поскольку критика этих явлений давала силу аргументам советской стороны^[4].

Народы тоже, как ни странно — ведь именно они жертвуют собой: политическое руководство на поля сражений не ступает со времен Наполеона, — тоже вдохновляются войной. Коллективное эго нации требует постоянной сатисфакции. Потребность в самоуважении, признании, одобрении — то, что Платон называл thymos, а Адам Смит «тщеславием» — усиливается еще и оттого, что народ чувствует себя в каком-либо отношении неполноценным. Компенсация ущербности, часто воображаемой, и неуверенности в себе производится самыми доступными большинству людей методами — насилием. С первобытных времен насилие никуда не ушло. Как заметил экономист Кейнс, «...цивилизация — это тонкая и ненадежная корка, созданная личностью и волей единиц и поддерживаемая лишь искусно наложенными и хитро сберегаемыми законами и конвенциями»^[5].

Достоевский в «Парадоксалисте» устами своих героев дал присущее России эмоциональное видение вопроса: «На войну люди идут не убивать друг друга, а жертвовать собственной жизнью во имя великой цели. Это одна из великодушных идей, без которых человечество — а тем более русские люди — существовать не могут». Народ любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легендами и рассказами о ней. Эти слова Достоевского одинаково применимы и к американскому народу, у которого под поверхностным слоем рациональности так же кипят эмоции, а великодушие является частью национальной идеи.

В случае Америки война для народа имела особенно яркое формирующее значение. Как пишет Хантингтон, «.революция создала американский народ, Гражданская война — американскую нацию, Вторая мировая война стала явлением Америки американцам»^[6]. В победе американская нация познала себя, прошла, так сказать, обряд крещения. С победой во Второй мировой Америка окончательно сформулировала для себя «национальную идею»: ее миссия — это «спасение» мира, но спасение тираническое, деспотическое.

Помимо всего этого, враг необходим собственно для самоидентификации народа. Враг дает точку отсчета: в этом дуальном мире мы есть то, что не есть наш враг. Без ненависти к противоположному мы не можем любить то, что мы есть. Так, исчезновение Советского Союза лишило Америку империи зла, по отношению к которой она определяла себя. По словам Хантингтона, «...мы, американцы, перестали быть тем, кем были, и не знаем, кем мы становимся»^[7].

Однако истинные корни зла войны залегают глубже. Народ состоит из индивидов; государство в лице своего политического руководства тоже не что иное, как группа индивидов. Народы и государства — это проекция человеческой сущности на следующий уровень социальной организации. Не удивительно, что действия народных масс и правительств демонстрируют характеристики, присущие отдельному человеку, — другого было бы странно ожидать. В процессе проецирования, за счет массы участников и размывания индивидуальной ответственности в этой массе, отдельные черты человеческого поведения могут меняться — обычно в негативную сторону.

Американское восприятие человеческой природы покоится на учениях двух ключевых философов: Джона Локка, верившего в разум человека и наделившего его неслыханными материальными правами, и его оппонента Томаса Гоббса^[8], пессимистично считавшего необходимым ограничить злобную и неисправимую человеческую натуру вписанием ее в жесткие рамки государства-Левиафана. Западная философия, безусловно, проясняет источники конфликтов внутри человека, но делает это на уровне и посредством интеллекта.

Однако далеко не все в человеке объяснимо интеллектом. Инструментарий разума — логическое мышление, причинно-следственные связи, рациональность — не позволяет описать то, что происходит на уровне условно называемом «духовным». Мозг — великолепный инструмент для логических операций, но он не может анализировать своего создателя и вдохновителя (Бога, Жизнь, Высшее Сознание или другие силы — на выбор читателя).

Кроме того, человек далеко не всегда руководствуется рассудком: слишком часто он словно бросает вызов и собственному разуму, и интересам, и даже физическому выживанию. Просвещенному глазу прошлое и настоящее человечества представляется как настойчивая — и успешная — погоня за несчастьем и страданием, несмотря на заявляемые в качестве цели «счастье и процветание».

Ключ к частичному пониманию других, помимо рациональных, истоков войны может быть найден в работах русских философов XIX — начала XX века, которые смотрят на человечество и историю с позиции духовности. Кстати, некоторые западные профессора даже считают, что русская философия как таковая не существует — ибо она никогда не отделилась от религии. Эта самая ненаучная духовность русской философии в данном случае нам особенно полезна, ибо сегодня причины войны сдвигаются из политической плоскости в область культурно-цивилизационных и религиозных убеждений.

В размышлениях о природе войны русские философы и историки — Бердяев, Соловьев, Достоевский — фокусируют внимание на духовной сущности жизни и человека. Для Бердяева «.зло войны есть знак внутренней болезни человечества. Материальные насилия и ужасы войны лишь сыпь на теле человечества, от которой нельзя избавиться внешне и механически»^[9]. Война — это симптом хронической болезни человечества. Для человека при глубоком физическом расстройстве бывают необходимы и полезны такие болезненные явления, как жар и рвота; так и «война для человечества служит выводом разрушительного действия внутренних сил». Война есть материальное выявление исконных противоречий бытия и манифестации иррациональности жизни: «В глубинах жизни есть темный иррациональный источник. Из него рождаются глубочайшие трагические противоречия»^[10].

Традиционные предпосылки войны сегодня ничуть не потеряли в силе — ибо человеческая сущность ничуть не изменилась. Наоборот, они получают дополнительный заряд от идеологической убежденности и военной мощи Соединенных Штатов — цивилизующей империи XX-XXI веков.

Америка — катализатор конфликтов

Стоит заметить, что, несмотря на критический заголовок раздела, автор статьи не вдохновляется антиамериканскими настроениями. Нижеследующее не есть критика Америки, а стремление объективно разобраться в причинах и логике действий американского государства. Соединенные Штаты облачились в мундир всемирного морализатора и полицейского не столько из-за особого к тому желания и конспираторских замыслов, сколько в силу своей национальной идентичности, исторического пути и законов человеческой эволюции.

Соединенные Штаты допускают только очень низкий уровень угрозы своей безопасности. Америке, защищенной океанами с двух сторон и слабыми соседями с двух других, не приходилось, как европейским государствам, жить в нестабильных условиях, когда державы каждый день балансировали на грани конфликта, терпеливо ведя переговоры в поисках компромисса. Постоянная тревога и чувство незащищенности могущественной Америки покажутся парадоксальными всем остальным нациям, привыкшим жить в гораздо меньшей безопасности с меньшим арсеналом. Обладая гигантской военной мощью, Америка, тем не менее, чрезвычайно чувствительна к угрозам и стремится к абсолютной безопасности — которой не существует.

Опыт постоянной жизни в приграничной зоне во времена освоения Запада и регулярных конфликтов с индейскими племенами закрепил всепроникающий воинственный дух, который и сегодня выигрывает у либерального пацифизма и гедонизма общества потребления вместе взятых. Личное оружие, разрешенное во многих штатах, — это привычный предмет обихода, готовый служить, как только появится необходимость. В международных конфликтах Америка так же легко прибегает к использованию силы — таков ее темперамент.

Америке, к ее счастью, не пришлось пройти через катастрофические войны, в которых бы погибла и пострадала очень большая часть — как в Первой мировой для Европы и Великой Отечественной для России, — и поэтому она не знает страха перед опустошающей силой войны. Война в понимании большинства сегодняшних американцев — это локальные операции вдалеке от своих границ, чаще всего успешные, в которых задействована только армия, — как в Никарагуа, на Гаити, Гренаде, Персидском заливе и множестве других, в отличие от глубоко трагических народных войн, образами которых так пропитано европейское и российское сознание.

Убежденность в распространении по всему миру излечивающей от всех недугов демократии является частью американской национальной идентичности, и она непоколебима. Демократические стремления вдохновляли первых поселенцев в начале XVII века, отцы-основатели нации заложили либерально-демократические принципы в основополагающие документы 230 лет назад, эти принципы никогда не оспаривались. Они получили новый заряд после террористических атак 11 сентября 2001 года.

Ярким примером радикального варианта этой логики — присущей подавляющему меньшинству американцев, но, к сожалению, как раз тем, кто сегодня находится у власти, — может служить высказывание одного из идеологов неоконсерватизма Роберта Кэйгана. Он считает, что «либеральный демократический Иран станет менее параноидальным в отношении своей безопасности и, следовательно, перестанет стремиться к созданию ядерного оружия для защиты» и, может быть, даже «добровольно демонтирует ядерную программу, как это сделали Украина и ЮАР»!^[11] Это утверждение не есть пропаганда — хуже, это глубокое искреннее убеждение.

Масла в огонь добавляет высокая религиозность американского общества. Америка — самая религиозная страна развитого мира, где 92% населения верят в бога^[12], что вполне сравнимо с Пакистаном. Ситуация выглядит так, словно религиозное рвение христианской Америки нарастает параллельно исламу. А американские евангелисты тем временем рьяно выступают в защиту Израиля — удивительное явление.

Таким образом, нежелание терпеть опасность, техническая любовь к военному делу, практика достаточно успешных локальных войн, идеологический абсолютизм и политико-религиозный миссионерский дух плюс огромная кинетическая мощь армии делают Америку сегодня готовой к конфликтам и желающей их.

На уровне дискурса война XXI века для Америки — это идеологический конфликт с тиранией, деспотизмом и попранием прав человека во всех их проявлениях. В частном случае исламского экстремизма публичная риторика описывает цель войны как «защиту нашего образа жизни». Согласно общепринятым убеждениям, террористы ставят целью подорвать основы американского свободного общества, служащего ориентиром для миролюбивых людей всего мира. Первоначально военные действия, развернувшиеся в ответ на атаки 2001 года, получили название «глобальной войны против терроризма», где все слова пишутся с большой буквы: «Global War Оп Terror», и в лучших традициях сокращений ранних советских годов складываются в гортанный GWOT. Последовав, наконец, советам военных и экспертов, официальный дискурс перешел в 2005 году на более соответствующее реальности определение: «исламский экстремизм, использующий терроризм как средство борьбы».

Соединенные Штаты сегодня являются мировым законодателем военной мысли. Количество и качество исследований всех аспектов военной теории и практики поразят даже искушенного обозревателя. Этот креативный всплеск основывается на категорической и неотложной потребности — страна в состоянии войны с нетрадиционным и «мыслящим» врагом, постоянно адаптирующимся и меняющим свои методы, и это запустило на полную мощность все составляющие элементы военного механизма — организационные, интеллектуальные, технологические.

Многочисленные военные исследовательские центры, ориентированные на проблемы терроризма и исламского фундаментализма, были дополнены центрами по «извлечению уроков». Этими центрами руководят генералы, вернувшиеся из Афганистана и Ирака; их цель — в возможно более сжатые сроки передать офицерам и солдатам полученный опыт. Если в прошлом веке такая информация приходилась как раз к следующей войне, глубоко устарев, то сегодня, в условиях текущего конфликта с болезненными потерями, «уроки» интегрируются в обучение и подготовку едва ли не на ежедневной основе.

Недавно вышедший Четырехлетний военный план (Quadrennial Defense Review 2006), проектирующий военные угрозы, действия и расходы на 20-летнюю перспективу, дает полезный материал для понимания сегодняшнего американского военного мышления. План не передает всех деталей военной доктрины, но внятно демонстрирует направляющие мысли. Он призван ускорить адаптацию и переориентацию вооруженных сил к новым угрозам и отражает лучшее, что наличествует в бюрократических коридорах Пентагона, где творческая мысль чаще всего оказывается задушенной процедурами и идеологией. Независимые военные эксперты, признавая идеологизированность дискурса, оценивают его как достойный по сути документ.

Война: за «образ жизни»

Война в традиционном понимании — это конфликт между двумя или более государствами, и даже эксперты привыкли думать о войне как о столкновении государств-наций. Это свидетельствует об инерции нашего сознания, ибо за последние шестьдесят лет в мире произошло 225 гражданских конфликтов, совмещавших этнические распри, повстанческие и противоповстанческие операции, выборы с элементами насилия и другие «нетрадиционные» военные действия. Однако только в последние 15 лет специалисты, наконец, начали называть цивилизационные, культурные, этнические и религиозные факторы основными причинами будущих конфликтов. Сегодня эти утверждения стали общепринятыми.

Глобализация и демократизация мира, безусловно, нивелируют часть национальных различий. Но, несмотря на мощь этих течений, люди разных цивилизаций и народов по-прежнему по-разному смотрят на отношения между богом и человеком, родителями и детьми, мужем и женой, индивидом и группой, гражданином и государством, имеют разные представления о значимости прав и обязанностей, свободы и принуждения, равенства и иерархии¹³. Эти онтологические различия формировались веками, они залегают на самой глубине народной психеи и без агрессивного внешнего воздействия остаются неизменны веками — а при воздействии извне скорее утверждаются, чем теряют силу.

Более того, религиозные и культурные ценности и убеждения людей — это самое близкое и дорогое, что у них есть. Они разделяют людей резче, чем политические разногласия. Вследствие этого конфликты приобретают в определенном смысле «личный» характер и эмоциональный накал, что исключает возможность рационального диалога и политического урегулирования. При невозможности политического урегулирования насилие становится единственным способом решения конфликтов.

Радикальный исламский фундаментализм и не ищет политического урегулирования. Конфронтация и провоцирование Запада на конфликт с мусульманскими странами напрямую входит в его расчет. Используя ислам как идеологическую платформу, радикальный фундаментализм декларирует целью возвращение к «праведному, чистому исламу» и стремится к восстановлению своего господства в исламском мире. Транснациональный терроризм оказывается самым эффективным инструментом борьбы, вовлекая гражданское население и эскалируя накал с обеих сторон.

Четырехлетний план определяет текущий конфликт как «глобальную войну против экстремистов, использующих насилие и терроризм в качестве оружия и стремящихся разрушить наш свободный образ жизни». Однако в документе это определение соответствует новому типу войны — «затяжной войне» (long war). Понятие «затяжной войны» принадлежит опять же политическому дискурсу — как и «холодная война». Под ней подразумевается продолжительное идеологическое противостояние транснациональному исламистскому экстремизму, подобное противостоянию западного общества коммунизму. Это противостояние будет физически выражаться в более или менее продолжительных локальных военных вмешательствах и спецоперациях, а также миротворческих и гуманитарных акциях по всему миру, от Юго-Восточной Азии до Ближнего Востока и Африки.

По мере детализации вопросов идеологический градус стилевого оформления документа снижается и открывается суть. Война будущего будет вестись не против государств, а против комплексных сетевых угроз, на территории государств, которые врагами не являются. Вместо традиционных конвенционных армий врагом становятся рассеянные ячейки децентрализованных террористических сетей, использующих ислам в качестве идеологии и терроризм в качестве средства — для продвижения радикальных политических целей.

Парадигма будущего: хаос

Следующий новый элемент, вводимый в Плане, — это официальное признание непредсказуемости мира и невозможности прогнозировать конфликты на ближайшие пять, десять, двадцать лет: «Мы вступаем в эру неожиданного и непредсказуемого».

Хаос — рабочая среда, становящаяся для военных нормой. Хаос по определению непредсказуем. Следовательно, единственное решение проблемы — научиться действовать в условиях непредсказуемости и неопределенности. Это значит быть готовым к вызовам любого типа, в любой точке мира и быть способным отреагировать на них мгновенно и эффективно.

Включение понятия хаоса в военное мировоззрение примечательным образом отражает личность главы Пентагона Дональда Рамсфельда — что в данном случае важно, ибо г-н Рамсфельд имеет склонность словно на бульдозере проезжать по мнениям других людей, когда они отличаются от его собственного. Одной из самых ярких граней его персоны люди, с ним работающие, считают принятие им фундаментальной непредсказуемости в политике и в жизни вообще. Нужно признать, что это необычная позиция для американских руководителей, обычно считающих, что все можно решить контролем и управлением общественным мнением. Математикам и духовным философам доставит истинное удовольствие одно высказывание Дональда Рамсфельда, сделанное между делом на пресс-конференции в феврале 2002 года: «Существуют известные величины — вещи, которые мы знаем, что мы знаем. Есть также известные неизвестные — мы знаем, чего мы не знаем. Однако есть также неизвестные неизвестные — мы не знаем, чего мы не знаем»^[13]. Эта мудрая жизненная позиция, однако, несколько противоречит сущности его работы — планированию ответов на угрозы безопасности нации. Где пролегает граница между принятием реальности такой, какая она есть, и снятием с себя ответственности за проводимую политику? Вопрос риторический.

Стоит заметить, что даже хаос в определенной степени может быть управляем — его можно создавать на своих условиях, в удобный для себя момент. Как Сунь-Цзы и другие великие полководцы учили навязывать врагу сражение, так и хаос может быть спровоцирован на опережение там, где кризис в любом случае неизбежен. Теория хаоса сегодня популярна в среде стратегов экспедиционных подразделений; на тактическом уровне боевая подготовка морпехов и солдат предполагает действия в условиях полного хаоса.

Исходя из презумпции неопределенности на следующие двадцать лет, Пентагон, согласно Плану, ставит для себя две цели: переориентировать возможности и силы министерства и Вооруженных сил в сторону большей подвижности и готовности к обширным асиметричным вызовам; для этого провести глубокие изменения в организационной структуре, процессах и процедурах министерства и ВС.

В ответ на невозможность точного прогнозирования План задает следующие векторы изменений: вместо подготовки к однофокусным угрозам — подготовка к комплексным многогранным угрозам; вместо ответной реакции на свершившуюся угрозу — превентивные действия до того, как проблема переросла в кризис; вместо управления кризисами — формирование будущего (заметьте амбициозность задачи!); вместо мирного ритма — безотлагательность военного времени; вместо планирования на основе угроз (threat-based) — планирование на основе возможностей (capabilities-based). Последнее предписание имеет в виду изучение различных возможностей атак противника и ответов Соединенных Штатов, в противоположность составлению ограниченного набора сценариев и реакций на них.

Тип боевых действий: иррегулярные

В отношении типа боевых действий исследования и оборонные планы последних лет^[14] официально закрепляют давно назревший переход от военного мышления в стиле традиционных войн к новому военному мышлению, готовому к асимет- ричным вызовам. Соединенные Штаты, безусловно, не планируют отказываться от доминирующего положения в области традиционной войны, но параллельно готовятся к противостоянию трем новым типам вызовов: иррегулярная война — конфликт, в котором противник не представляет регулярные вооруженные силы государства-нации; катастрофный терроризм, использующий оружие массового уничтожения; «подрывающие» (disruptive) угрозы, стремящиеся подорвать внутреннюю и внешнюю мощь и стабильность государства (вывод из строя электрических сетей, вброс вируса в систему водоснабжения, атака на информационные сети финансовых рынков и т. п.).

Иррегулярные конфликты в свою очередь включают продолжительные неконвенционные военные действия, антитеррористические, повстанческие и противоповстанческие операции, военную поддержку стабилизации и реконструкции государств. Конфликты, как правило, будут происходить на территории государств, не являющихся врагами Америки. Однако боевые командиры не ожидают, что противник в выборе средств воспользуется формулировками Пентагона, — он, скорее, подберет наиболее эффективное для конкретной цели сочетание нескольких типов военных действий. Согласно военным стратегам, мыслящий и обучающийся противник атакует не там, где Америка сильна, а там, где она слаба.

Ответственный за доктрину и боевую подготовку морской пехоты генерал- лейтенант Джеймс Маттис вводит концепцию «гибридной войны» (hybrid warfare). Один из многих возможных сценариев «гибридной войны» может быть таким: одновременно распадается государство, его руководство теряет контроль над биологическим оружием, этнические военизированные образования борются между собой, радикальные их части готовятся использовать традиционное оружие нестандартными методами.

На уровне тактики подход к комплексным и многогранным современным конфликтам был сформулирован в конце 90-х Commandant’ом морской пехоты генералом Чарльзом Крулаком. «Война в трех кварталах» (Three Block War) подразумевает одновременное ведение на ограниченном пространстве трех типов действий: в одном квартале идет интенсивный бой, в соседнем — раздача гуманитарной помощи, а в третьем сдерживание воюющих фракций подальше друг от друга. К этим трем типам действий — боевые операции, гуманитарная помощь и миротворческие функции — сегодня необходимо добавить четвертый, информационный (идеологический) аспект.

В сфере адаптации к новым типам военных действий Четырехлетний план задает следующие векторы: вместо танков, кораблей и самолетов — информация, понимание противника, своевременные разведданные; вместо крупномасштабных конвенционных боевых операций — многочисленные параллельные иррегулярные боевые действия; вместо концентрации войск и маневров — подвижность и точность; вместо акцента на кинетическую мощь — акцент на результат; вместо статических альянсов — динамические партнерства; вместо вертикально выстроенных процессов (цилиндров) —горизонтальная интеграция (матрица); вместо широкой индустриальной базы — точечные коммерческие решения; вместо статического постоперационного анализа — динамичная диагностика и немедленная интеграция уроков в подготовку.

«Чтобы помочь государствам на перекрестье сделать верный выбор», а также для предупреждения конфликтов и хеджирования стратегической неизвестности Пентагон предписывает разработку широкого спектра конвенционных и «не кинетических» вариантов сдерживания, не отказываясь, однако, от ядерной опции. В документе предлагается отказаться от стандартного рецепта на все случаи и использовать вместо этого различные комбинации факторов сдерживания для крупных военных держав, региональных держав, обладающих ОМУ, и трансгосударственных террористических групп.

Роль технологий в современном конфликте продолжает вызывать противоречия между военными экспертами и практиками. Многие, в основном гражданские, руководители Пентагона настойчиво продвигают высокотехнологический стиль ведения войны (как в голливудских фильмах). Их уверенность питает стремительный технический прогресс, обеспечивающий попадание точно в цель почти каждого выпущенного снаряда, и до недавнего времени сторонники высокотехнологичных боевых действий могли говорить о возможности выиграть войну, не ступая на землю противника.

Не впервые технические достижения кружат горячие головы. В конце XX века генерал Драгомиров упорно отстаивал тезис о решающей роли в войне человека, не только технически грамотного, но и морально стойкого — вопреки утверждениям значительной части офицеров о том, что в современном бою человек отходит на второй план, уступая первое место технике.

Боевые командиры, возвращающиеся из Ирака, могут заметить, что современные боевые действия очень похожи на те, что разворачивались тысячу и две тысячи лет назад, когда воин сталкивался с воином один на один, со сравнимым оружием, и исход борьбы зависел от индивидуальной подготовки бойца — и, действительно, морального духа. При сборе разведывательной информации спутники и суперкомпьютеры тоже не слишком помогают: в девяти случаях из десяти информация поступает при общении с местным населением.

В условиях уличных боев, в горах, пустыне или джунглях эффект высоких технологий в существенной степени мере нейтрализуется. Истребители пятого поколения не помогут в противоповстанческих действиях в Ираке. Сегодня почти 90% потерь американских войск обусловлены ИВУ — «импровизированными взрывными устройствами». Специально натренированные собаки остаются самым эффективным средством их обнаружения — но собаки быстро устают. Какие технологии могут помочь в нейтрализации примитивных взрывных устройств? Такие технологии и нужны сегодня в Ираке.

Вооруженные силы: экспедиционный характер

Атмосфера непредсказуемости и хаоса и неконвенционные методы ведения войны диктуют и специфику вооруженных сил. Для реагирования на сложнопрогнозируемые комплексные угрозы требуются компактные, мобильные, многопрофильные формирования. Еще до событий сентября 2001 года министр обороны Рамсфельд выступил с инициативой «трансформации»: все вооруженные силы должны быть как один экспедиционный корпус быстрого реагирования — lean and mean, поджарые и злые. Очевидно, что террористические атаки значительно ускорили эти изменения.

План продолжает и усиливает изменения в характере войск, задавая векторы: вместо статических оборонных гарнизонов — мобильные экспедиционные силы; вместо крупных дивизий — небольшие подвижные корпуса; вместо раздельных действий разных родов войск — интегрированные операции; вместо стандартно скомпонованных частей — наиболее оптимальное сочетание специалистов в соответствии с требованиями задачи. В документе также предписывается адаптировать квалификацию общих сил (действующая армия, резерв, гражданские специалисты и подрядчики) — они должны приобрести необходимые знания языков, культуры стран, строительства гражданских институтов.

Особый акцент делается на развитии специальных подразделений. Их численность, сегодня составляющая 5 200 человек, должна увеличиться на 15%, а число батальонов на треть. Центральное командование спецоперациями (U. S. Special Operations Command, SOCOM) создаст Командование спецоперациями морской пехоты. Морская пехота сформирует специальное подразделение из 2 600 человек для тренировки военных сил других стран, ведения разведки и нанесения точечных ударов. В подчинении SOCOM будет также находиться создаваемый Военно-воздушными силами эскадрон беспилотных аппаратов для обнаружения целей. Флот усилит специальные команды SEALs (SEa-Air-Land) и разработает дополнительные методы ведения военных действий в прибрежной полосе. Пентагон пополнит департамент гражданских и психологических операций на 3 700 человек (увеличение на 33%). Многоцелевые наземные силы сухопутной армии и морской пехоты увеличат свои способности вести иррегулярные военные действия.

Это, однако, не означает увеличения общего числа вооруженных сил: к 2011 году действующая армия должна сократиться до предсентябрьского 2001 года уровня — 482 тыс. человек.

* * *

Военные стратеги Соединенных Штатов воспринимают угрозы XXI века очень серьезно и серьезно к ним готовятся. Лучшие умы производят качественные теоретические разработки, которые с приличным КПД (потери неизбежны из-за внутренних противоречий и бюрократии) интегрируются в практику.

Русский человек резонно заметит, что не нужно быть гением, чтобы понять необходимость учитывать культурные и цивилизационные особенности страны, где ведешь войну и, более того, строишь демократию. Это очевидно с российской точки зрения. Но Америке, ослепленной собственной идеологией, чрезвычайно сложно вырваться из пут предубеждений и логики «кто не с нами, тот против нас» и увидеть мир таким, какой он есть. Обладателям здравых умов в Пентагоне приходится сражаться внутри министерства, и часто идеологическая машина перемалывает их мнения.

Отличная боевая подготовка солдат и современное вооружение позволяют выигрывать в поединках один на один с врагом в Ираке или Афганистане. Проиграть эту войну кинетически армия США не может. Но может ли она ее выиграть? И что считать победой? Если враг — радикальный исламский фундаментализм, то победа над ним, по аналогии с холодной войной, должна вершиться на поле идей, а не на полях сражений.

Обладают ли Соединенные Штаты средствами для решения этой проблемы? Нет, ибо победу в этом поединке должен одержать умеренный ислам внутри самого мусульманского общества. На данном этапе конфронтации что бы Америка ни делала в поддержку умеренных мусульманских слоев, она только компрометирует их перед лицом радикально настроенных исламистов. Даже если одна десятая процента из полутора миллиардов мусульман в мире — т. е. один из тысячи — вольются в ряды террористических организаций, это даст армию из полутора миллионов человек — в три раза больше действующей армии США! При сегодняшнем раскладе вещей прогнозы, изложенные в новом Плане представляются вполне правдоподобными. Америку — а вместе с ней и весь мир — ожидают десятилетия спорадических, рассеянных по миру, происходящих параллельно конфликтов.

По словам Владимира Соловьева, истинное единство и желанный мир человечества должны основываться не на слабости и подавленности народов, а на высшем развитии их сил, на свободном взаимодействии восполняющих друг друга народностей. «Война была прямым средством для внешнего и косвенным средством для внутреннего объединения человечества. Разум запрещает бросать это орудие, пока оно нужно, но совесть обязывает стараться, чтобы оно перестало быть нужным и чтобы естественная организация разделенного на враждующие части человечества действительно переходила в его нравственную, или духовную, организацию»¹⁶.

Эти мудрые слова русского философа американское руководство вряд ли поймет — оно не мыслит на таком уровне. Всеобщий мир снова откладывается на неопределенный срок. А пока — хаос и непредсказуемость.