Борис и Глеб. Факты и метафакты

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.

Иосиф Бродский

На Руси как нигде оказываются живучи вымыслы, которые принимаются за подлинные исторические факты. То ли климат здесь благоприятный, то ли почва благодатная, но в отечестве нашем прочно утвердилась культура метафакта. Метафакт — это не то событие, которое произошло в действительности, но некий образ этого события, который сложился в массовом сознании. Причем подчас совершенно не важно, было ли некое происшествие в прошлом или нет, но оно воспринимается потомками как подлинное событие, ибо в него вкладываются смыслы, актуальные для последующей эпохи. Переосмысленный и перевоплощенный факт действительности становится метафактом.

Один из таких фундаментальных метафактов, лежащих в основе восприятия русским обществом собственной истории, — это легенда о святых Борисе и Глебе.

Борису и Глебу посвящены три древнейшие русские житийные произведения: «Сказание и страсть и похвала святым мученикам Борису и Глебу» неизвестного автора, «Летописная повесть» под 6523 (1015) годом в «Повести временных лет» и «Чтение о Борисе и Глебе», написанное Нестором. По всем трем древнейшим памятникам исторические перипетии, приведшие к смерти двух князей, вкратце следующие. После смерти в 1015 году князя Владимира Святославича, крестившего Русь, власть в Киеве перешла к его старшему сыну Свя- тополку, княжившему в Пинске. Он немедленно дает распоряжение убить своих сводных младших братьев Бориса и Глеба, что и выполняют его клевреты при полной покорности жертв. Затем по распоряжению Святополка был также убит еще и третий сводный брат — Святослав, княживший в Древлянской земле. Он попытался спастись бегством в Венгрию, но убийцы настигли его где-то в Карпатах. Другой сын Владимира Ярослав, прозванный потомками Мудрым, правил в Новгороде. Он, по уверениям агиографов, ради справедливости и возмездия за безвинную смерть братьев пошел войной на Святополка. После упорной и долгой борьбы он сверг «коварного князя» и окончательно захватил киевский престол в 1019 году.

В житийных сочинениях черты реальных Бориса и Глеба превращаются в канонические лики. Церковные книжники настойчиво проводят идею о сознательном выборе страстотерпцами мученической судьбы. Как и подобало истинным подвижникам, и тот и другой радуются предрешенной свыше участи и готовы принять от Господа мученический венец. В житиях крещендо звучит «мотив страдания с особенно сильным подчеркиванием непротивления жертвы, — пишет С. С. Аверинцев. — Герои “Сказания” — княжичи, которые вполне могли бы с помощью верной дружины отбиваться от убийц, но избирают для себя подражание Христовой жертве»^[1].

Первые святые, прославленные русской православной церковью, Борис и Глеб стали небесными помощниками русских князей, дружины и всего отечественного воинства. Культ князей сыграл значительную роль в политической истории России. Святые братья являлись чудесным образом и разили смертным боем неприятельские войска и на Чудском озере, и на Куликовом поле, и во многих других сражениях.

Причем святые князья не одержали при жизни никаких военных побед: их заслуга, как ее восприняла экклесия, в кротком смирении. «Овцы Христовы добрые, они не противились, когда влекли их на заклание, не уклонились от насильственной смерти! Потому-то и с Христом воцарились в вечной радости»^[2].

А Святополка составители борисоглебовского житийного цикла постоянно поминали с эпитетом «оканьный», который и стал его прозвищем. Князь так и вошел в русскую историю Святополком Окаянным. Он «трьклятыи», «въторой Каин», «съветникъ диавола», у него «пресквьрньная уста» и «зълыи гласъ». Безымянный автор «Сказания» дает резко отрицательную характеристику Святополку: «Третий [сын Владимира] — Святополк, который и замыслил это злое убийство. Мать его гречанка, прежде была монахиней. Брат Владимира Ярополк, прельщенный красотой ее лица, расстриг ее, и взял в жены, и зачал от нее окаянного Святополка. Владимир же, в то время язычник [«поган»] еще, убив Ярополка, овладев его беременной [«непраздьну сущю»] женою. Вот она-то и родила этого окаянного Святополка, сына двух отцов-братьев. Поэтому и не любил его Владимир, ибо не от него был он»^[3]. Христолюбивый книжник подчеркивает греховность Святополка по своему рождению, но умалчивает о его праве на киевское наследие. Два старших сына Владимира Святославича — Вышеслав и Изяслав — к этому времени умерли. Святополк оставался старшим не только в семье Владимира Святославича, но в роду Рюриковичей, так как его отец Ярополк был старшим сыном Святослава, а Владимир младшим. По нормам княжеского права Святополк имел все основания занять киевский престол законным путем. И тут закрадываются первые сомнения в достоверности житийных текстов. Зачем Святополку была нужна кровавая расправа над сводными братьями? Ведь, по агиографическим источникам, другие сыновья Владимира не претендовали на киевский стол, признавая его старшинство, ничем не угрожали ему и были «яко овця незлобиво»^[4].

В «Сказании» есть еще одно обстоятельство, вызывающее недоумение, — Бориса убивают дважды. Мужи из Вышгорода^[5] были посланы Святополком на реку Альту, где стоял лагерем Борис после смерти отца. Они окружают шатер и сквозь полотнища наносят раны копьями и мечами молящемуся князю. «И без милости прободено бысть чьстьное и многомилостивое тело святаго и блаженнаго Христова страстотьрпьца Бориса»^[6].

Однако после подробного описания кончины Бориса агиограф тут же начинает рассказ о втором убийстве князя. Его «богоблаженное» тело убийцы завернули в шатер и повезли в Вышгород, а когда ехали бором, Борис «начатъ въскла- няти святую главу свою». «И се уведевъ Святополъкъ, пославъ два варяга и прободоста и мечьмь въ сьрдьце». Этот текст следует, очевидно, понимать так: убийцы с еще живым Борисом остановились в лесу где-то между Альтой и Выш- городом, был послан гонец в Киев к Святополку, который, обратите внимание, не поручил исполнения начатого дела вышгородской дружине, а послал варягов. Они-то и покончили с Борисом «на бору». Автор «Сказания», писавший, по мнению многих исследователей, не ранее 1072 года, т. е. спустя примерно 60 лет после описываемых событий, в путаном рассказе о погублении Бориса пытался увязать две различные версии, сохранившиеся в устной традиции: одна о насильственной кончине Бориса на Альте, а другая об убийстве князя варягами «на бору». Тело Бориса привезли скрытно — «отай» — в Вышгород и закопали около церкви Святого Василия.

В изучении реалий древнейших русских сочинений о князьях-мучениках встает чрезвычайно существенная проблема: насколько борисоглебовский житийный цикл соотносится с подлинной исторической действительностью, а насколько является метафактом.

Настороживает прежде всего противоречие между уверениями агиографов в стремлении Ярослава Мудрого прославить святые имена своих братьев и тем, что он этого ни в коей мере не собирался делать в реальности.

Создание культа Бориса и Глеба начинается отнюдь не в стольном Киеве, где в конце концов утвердился Ярослав, а в Вышгороде, где был тайком погребен Борис, а впоследствии Глеб. И почитание их как святых не было связано ни с княжеским окружением, ни тем более с самим Ярославом. С приходом к власти в Киеве в 1019 году он нимало не поспешил перенести останки своих братьев в родовую усыпальницу — Десятинную Богородичную церковь, где уже покоились останки их отца Владимира Святославича и его супруги Анны Корсунской, которую некоторые исследователи считают матерью Бориса и Глеба.

Именно Ярослав утвердил Десятинную церковь как место родовых захоронений: в 1044 году он перенес сюда останки своей прабабки княгини Ольги и своих дядьев, сыновей Святослава — Ярополка и Олега, умерших язычниками. Чтобы положить их в христианском храме, он пошел на прямое святотатство: трупы были окрещены. Однако прах Бориса так и пребудет в Вышгороде, а тело Глеба, по «Сказанию» и по несторовскому «Чтению», несколько лет пролежит в лесу между двух колод непогребенным, хотя слухи о чудесах, происходящих вокруг него, имели широкое хождение. Ярослав в период четырехлетней борьбы со Святопол- ком так и не озаботился розыском останков. А ведь нетленное тело Глеба могло стать весомым аргументом в споре за столонаследие. А когда останки брата все же были найдены, Ярослав распорядился положить «тело святого Глеба окрестъ Бориса»^[7], т. е. в Вышгороде. Хотя акт захоронения невинноубиенных князей в кафедральном соборе придал бы Ярославу больший авторитет и моральный вес в глазах современников. Это стало бы публичной демонстрацией для киевлян его благих намерений в борьбе с прежним «окаянным» князем. И Ярослав, тонкий и дальновидный политик, не мог не понимать этого.

Креатура Ярослава митрополит Иларион в своем «Слове о законе и благодати», которое, судя по всему, читалось перед самим киевским князем, прославлял христианизацию Руси. Он воздавал хвалы ее крестителю Владимиру и самому Ярославу как «боголюбивому» распространителю истинной веры^[8]. Но Иларион ни единым словом не упоминает Бориса и Глеба, хотя в этом контексте он не мог не сказать о святости русских князей-страстотерпцев, если бы к этому времени уже сложилось хотя бы их узкое, княжеское почитание, и о благодетельной роли Ярослава, если бы она была таковой.

Есть еще один факт, говорящий о нежелании Ярослава и послушного ему митрополита культивировать память о братьях. Первое, самое раннее чудо, которое произошло у могил Бориса и Глеба, — это чудо о варяге. В «Сказаниях чудесъ» упоминается, что некий варяг случайно, «не веды», оказался «близъ бо бе места, едеже лежаше тело святу страстотерпцу», и огонь вырвался из могилы, опалив ему ноги^[9]. Оставим вымысел о могильном огне на совести агиографа, но из этого эпизода явствует, что могилы «злокозненно убиенных» не были ухожены и по- читательно обозначены, но оставались в небрежении и полном забвении. Почему же «христолюбце Ярослав», вопреки своим политическим интересам, не стремился закрепить хотя бы просто человеческую память о своих братьях, даже не строя, допустим, далеко идущих планов их последующей канонизации?

Церковный культ Бориса и Глеба складывался окольными путями, минуя дворец Ярослава Мудрого и митрополичий двор. Поклонение князьям-страсто- терпцам возникло в простонародной среде. На первых порах распространению их почитания послужила молва об исцелениях у их могил. Причем большим признанием пользовался Глеб, образ которого своей чистотой и жертвенной добродетельностью располагал к нему окрестный люд. Покойные братья считались чудотворными целителями болезней, но вовсе не покровителями князей и их дружины^[10]. Только последующее княжеское поколение приняло участие в становлении культа Бориса и Глеба, но лишь после того, как уже состоялось их местное почитание. В 1072 году дети Ярослава Мудрого перенесли в Вышгороде гробы своих дядьев Бориса и Глеба в новую церковь, при этом, по сообщению летописца, «отпьше литургию»^[11], т. е. совершена была обычная служба поминания покойников, но не церковный чин прославления святых. Церковные верхи на раннем этапе, надо полагать, также не участвовали в развитии культа князей- мучеников. Об этом свидетельствует история с митрополитом Георгием, который присутствовал в 1072 году при переносе останков Бориса и Глеба, но «не твердо верил в них»^[12], и только благоухание из гроба Бориса его убедило.

Всенародное почитание Бориса и Глеба сложилось к концу XI столетия, спустя без малого сорок лет после смерти Ярослава Мудрого, когда день памяти Бориса — 24 июля — стал отмечаться в Киевской Руси как общерусский церковный праздник, приравненный к великим двунадесятым праздникам. Летописец под 1093 годом особо отмечает: «еже есть праздникъ новый^[13] Русьскыя земли». А через сто лет после трагических убийств в летописной записи под 1115 годом, посвященной переносу их мощей в новый, третий по счету, вышгородский храм, уже вызреет восприятие князей как «заступников земли Русской»^[14] с последующим расширением их почитания в качестве небесных защитников от внешних врагов, покровителей князей и русского воинства. Борис и Глеб стали первыми в хронологическом ряду канонизированных русских святых. Однако для нас здесь важно отметить другое: становление культа князей-мучеников происходило помимо волеизъявления Ярослава Мудрого.

В житийных текстах о гибели князей и отношении к ним Ярослава слишком много несообразностей и накладок, неувязок и противоречий. Агиографические сочинения во многом приглажены и выхолощены. Они уже давно вызывали сомнения у многих исследователей. Между тем до нас дошли зарубежные источники, с помощью которых возможно приблизиться к достоверным фактам княжеской борьбы за киевское наследство.

Сохранилась «Хроника» Титмара Мерзебургского, немецкого хрониста, родственника императоров Саксонской династии. Он епископствовал в землях на границе немецких и западнославянских владений, в городе Мерзебурге. С 1012 года до своей смерти в 1018 году Титмар вел погодные записи дневникового характера. Его русские известия кратки и отрывочны. Они относятся главным образом к военным действиям Польши против Руси, но в них сохранились отголоски борьбы сыновей Владимира.

По сведениям, которые есть только в «Хронике», Святополк, княживший в Пинске, составил заговор против отца в союзе со своим тестем польским королем Болеславом I Храбрым (Святополк был женат на его младшей дочери). Владимир узнал об этом и заточил в одиночное заключение его самого, жену и епископа ко- лобжегского Рейнберна, замешанного в посягательстве на престол. Титмар свидетельствует, что после смерти Владимира Святополк, оставив в темнице жену, бежал в Польшу, но отнюдь не захватывал киевский престол, который наследовали какие-то двое других сыновей умершего^[15]. То есть Святополк в это время не выступал претендентом на киевское княжение и, следовательно, непричастен к убийству Бориса, совершенному сразу же после кончины Владимира I. Тогда кто же виновен в смерти князя?

В исландских сказаниях, в «Саге об Эймунде», содержатся уникальные сведения о распре сыновей Владимира за киевское наследство. Сага сложилась на основе воспоминаний участников русского похода Эймунда. Она сохранилась в составе «Саги об Олафе Святом» в рукописи второй половины XIV столетия^[16].

Норвежский конунг Эймунд, лишившись родового имения в Норвегии по проискам короля Олафа Святого, прибыл в Новгород и поступил на службу к русскому князю Ярислейфу, женатому на Ингигерде, дочери шведского конунга Олафа. Эймунд возглавил наемный отряд варягов и принял самое активное участие в войне Ярислейфа со своим братом князем Буриславом. По саге, после смерти конунга Вальдамара (Владимира Святославича) власть в Гардарике (скандинавское именование Руси) перешла к двум его сыновьям — Буриславу, получившему большую часть владений с Кенугардом (Киевом-городом), а Ярислейфу достался Гольмгард (Новгород). Между братьями началась война.

Эймунд, добившись от Ярислейфа полусогласия на убийство брата Бурисла- ва, разработал хитроумный план. Он со своими людьми заранее на месте стоянки Бурислава пригнули к земле дерево. А ночью привязали княжеский шатер к согнутой верхушке. Когда они отпустили дерево, то оно подбросило шатер вверх. Варяги убивают Бурислава, застигнутого врасплох, а также «многих других». В доказательство своего подвига Эймунд привозит Ярислейфу отрубленную голову брата. Увидев ее, он покраснел и приказал Эймунду вернуться в лес и похоронить Бурислава. На месте стоянки варяги никого не встретили, так как дружинники «разошлись в несогласии», и нашли убитого князя. «Они обрядили его и приложили голову к телу и повезли домой. О погребении его знали многие. Весь народ в стране пошел под руку Яриcлейфа»^[17].

У исследователей не возникает и тени сомнения, что Ярислейф в «Саге об Эй- мунде» — это Ярослав: он действительно правил в Новгороде, был женат на Ингигерде (Ирине) и постоянно нанимал норманнские дружины. Но кто же Бурислав, сын Вальдамара, от которого он получил в наследство киевское правление?

Делались попытки по созвучию имен отождествлять Бурислава с польским королем Болеславом I Храбрым. Но он, разумеется, не был сыном Владимира I, не получал от него киевского престола и умер своей смертью в Польше. Другие исследователи полагали, что под Буриславом скрывается Святополк Окаянный. Однако их имена звучат совершенно несхоже, и Святополк отнюдь не был убит в княжеской междоусобице: он, собственно, бежав из Киева, пропал без вести «межю Чехы и Ляхы», т. е. неизвестно где.

Бурислав — скандинавская калька со славянского имени «Борис», и только он единственный отвечает всем историческим реалиям, отнесенным в саге к Бу- риславу. Следовательно, убийцей Бориса придется признать Ярослава, а не Святополка.

Специалисты по скандинавским источникам единодушны, что саги — ценнейший материал по древней истории Руси. Однако в «Саге об Эймунде» отечественные историки отказываются видеть описание подлинных событий, находя лишь общие ситуативные и формулярные стереотипы, характерные для скандинавского эпоса^[18]. Правда, в работе, посвященной варяжскому конунгу Эймунду, Т. Н. Джаксон, авторитетный знаток скандинавских источников, признает, что «при обсуждении вопроса о достоверности саг следует отбрасывать сообщения саг, построенные с учетом этикетных требований. <...> За стереотипной оболочкой необходимо искать следы достоверной информации, которую можно видеть в самом факте существования стереотипа и в отклонениях от стереотипной формулы»^[19]. И тогда сквозь традиционные формы скандинавского эпоса проступает реальная подоплека исторических событий. Нам придется отделить зерна от плевел: сопоставить сообщения «Саги об Эймунде» с древнерусскими источниками.

В саге говорится, что перед началом княжеских братоубийств «Бурислав держал Кенунгард, а это — лучшее княжество во всем Гардарике»^[20]. То есть в Киеве правил Бурислав (Борис). Здесь нет и следа этикетного вымысла. По русским источникам, именно Борис вполне реально мог занять киевский стол после смерти отца. Он был любим «отцемь своимь паче всех», он возглавлял отцовскую дружину в походе против печенегов. Фактически Борис был соправителем отца — киевского князя. С. М. Соловьев писал с полной уверенностью, что у Владимира «было намерение передать ему старший стол киевский»^[21]. Возможно, даже состоялась его «десигнация» — провозглашение наследником великокняжеского стола еще при жизни Владимира^[22]. И «Саге об Эймунде» в этом сообщении можно верить. Таким образом, Борис отнюдь не кроткая и безобидная жертва, какой он рисуется в агиографии, а реальный претендент на киевское княжение^[23]. Тем более что политическая ситуация складывалась для него весьма благоприятно: законный наследник престола Святополк, по Титмару, бежал после смерти Владимира в Польшу.

Однако за Борисом не стояли крупные военные силы: он не мог рассчитывать на ополчение киевлян, так как они его не любили. (В «Тверском сборнике» — тверской летописи, составленной около 1534 года — сохранилось этому подтверждение. После смерти Бориса «привезше [его тело] на Днепрь, вложиша его въ лодию, и приплув- шесъ нимъ подъ Киевъ; кияне не приаша его, но отпнухуша прочь»^[24].) Быть может, Борис из-за нерасположения киевлян не решался войти в Киев, как ему советовала отцовская дружина, и он встал на Альте в дневном переходе от города.

Ярослав к этому времени был готов к военным действиям. Еще при жизни Владимира в 1014 году он отказался платить ему урочную дань и набрал многочисленную варяжскую дружину для войны с отцом. После его смерти Ярослав, рвущийся к власти, неизбежно должен был столкнуться с Борисом. Причем устранить своего брата надо было в кратчайшие сроки, используя благоприятный момент — бегство Святополка. Тогда у него появлялся реальный шанс захватить власть в Киеве. Дотянуться до Бориса из Новгорода было проще всего с помощью наемных убийц-варягов.

Еще Н. Н. Ильин, посвятивший летописной повести о гибели Бориса и Глеба целую монографию, подробно проследил сходство в обстоятельствах убийства Бурислава в саге с рядом подробностей Альтского предания в агиографическом цикле. После тщательных и детальных сопоставлений исследователь пришел к выводу, что «сравнительный анализ обстановки убийства Бориса на Альте и умерщвления Бурислава эймундовскими варягами вскрывает совпадение наиболее характерных подробностей и наводит на мысль, что “Сказание” и сага описывают одно и то же событие»^[25]. В «Сказании», где говорится о двух смертях Бориса, совмещены две устные вариации одного события: одна нашла место на Руси, другая в Скандинавии. Для нас из этого следует, что убийцы Бориса были посланы Ярислейфом-Ярославом, а вовсе не Святополком. И подлинный виновник смерти Бориса — Ярослав Владимирович.

Только этим можно объяснить тот факт, что Ярослав не желал сохранить память о погибших братьях. Слишком многие в Киеве знали, кто был подлинным убийцей Бориса. Прах «невинно убиенного» в кафедральном соборе был бы постоянным и неумолимым укором Ярославу^[26]. И тем более новый киевский князь не был заинтересован в создававшемся культе Бориса и Глеба.

На вопрос: «Был ли в принципе способен Ярослав на убийство своего брата?» — надо ответить утвердительно: да, способен. Ярослав, человек своего времени, был склонен разрешать политические конфликты насильственными средствами, не чуждаясь коварства. Когда он набрал многочисленную варяжскую дружину для войны с отцом, то норманны начали «насилие деяти мужатым женам», новгородцы же ночью перебили виновных. Тогда Ярослав заманил хитростью «мужей славных тысячу» и приказал их убить. Но, получив весть из Киева о смерти отца, Ярослав, тонкий политик, сумел помириться с новгородцами и выступил в поход за киевское наследие во главе новгородского ополчения и варяжской дружины^[27].

Известно, как Ярослав жестоко расправился с братом Cудиславом, младшим сыном Владимира. В 1036 году после смерти Мстислава Храброго в живых оставался, кроме Ярослава, только один брат Судислав — потенциальный претендент на киевское княжение. Ярослав заточил его «в прорубъ, оклеветанъ къ нему». Узника выпустили из темницы сыновья Ярослава только в 1059 году, через пять лет после смерти отца. Действия эти трудно увязать с агиографическим образом «братолюбивого князя». Тем более что несчастный Судислав не представлял никакой реальной угрозы для властного киевского правителя и не сыграл никакой роли в политических перипетиях княжеской вражды.

Ярослав был изворотливым и дальновидным политиком, но незадачливым военачальником. В 1016 году его войска простояли три месяца до заморозков на берегу Днепра под Любечем, не решаясь начать битву с ратью Святополка, стоявшей на другой стороне. В ночь, когда Святополк «всю нощь пилъ бе с дружиною своею»^[28], Ярослав переправился через реку и разгромил неприятеля. Святополку ничего не оставалось, как бежать к своему тестю польскому королю Болеславу I Храброму.

В 1018 году Ярослав начисто проиграл Болеславу и Святополку битву на Буге, сдал Киев, оставив в плену своих бояр и сестер. Он только с «четырьмя мужами» бежал в Новгород, откуда собирался плыть за море в Скандинавию, дабы спасти свою жизнь. Но новгородцы «рассекли» его ладьи, убедили продолжать борьбу за Киев и дали деньги для сбора нового варяжского войска. А вот Святополк в это время повел себя недальновидно. Когда Болеслав разместил по русским городам военные гарнизоны на прокорм, Святополк кликнул клич: «Елико же ляховъ по городомъ, избивайте». Под его водительством восставший люд перебил иноземных захватчиков и изгнал Болеслава из Киева, где Святополк стал править единовластно^[29]. Но при этом князь лишился надежной военной поддержки. В итоге через год он потерпел поражение от Ярослава в битве на реке Альте, бежал за границу и умер в дороге.

Между тем имя Святополка не воспринималось «окаянным» последующим княжеским поколением. В 1050 году еще при жизни Ярослава его сын Изяслав нарек именем Святополка своего сына, внука Ярослава^[30]. Концы традиционной версии не сходятся! Выходит, что мудрый и справедливый Ярослав вел не на жизнь, а на смерть борьбу с «окаянным» князем, а его сын называет именем коварного братоубийцы своего наследника. А вот в честь святых Бориса и Глеба никто из князей в этот период не был крещен. В княжеской среде, очевидно, еще помнили подлинные обстоятельства кровавой междоусобицы, в которой роль Святополка отнюдь не была «каиновой». А каноническая легенда о покорных страстотерпцах Борисе и Глебе еще не выкристаллизовалась. Только через два поколения после смерти Бориса и Глеба в конце XI — начале XII века их имена войдут в княжеский именослов.

Разумеется, факт убийства Ярославом Бориса не может быть доказан с абсолютной фактологической точностью, для этого у исследователей не хватает источников, а новые навряд ли появятся. Но, как в любом политическом преступлении, следователи (а в нашем случае исследователи) в первую очередь задаются вопросом: cui prodest? Кому это «заказное убийство» было нужно? А выгодно оно было прежде всего честолюбивому Ярославу. Киевское княжение никак не могло достаться ему законным путем. Он уступал в родовом старшинстве Святополку и не мог получить его по завещанию, так как был в военном конфликте со своим отцом. Ярослав мог достичь великокняжеского престола только насильственным путем. Об этом говорят слишком многие факты.

Что касается юного князя Глеба, то его действия в междоусобной распре не были столь однозначны, как их умильно рисуют церковные авторы. В. Я. Петру- хин совершенно справедливо поставил под сомнение общепринятый факт, что Глеб покорно поехал в Киев по вызову Святополка. Дело в том, что князь отправился из Мурома на конях, хотя проще было бы добираться до стольного града речным путем. Но Глеб пошел конным маршрутом «на устье реки Томь»^[31]. Чем объясняется столь странный путь? Нестор в своих «Чтениях» проговаривается, что Глеб убит по дороге в «полунощные страны»^[32], как на Руси называли Скандинавию. То есть князь из Мурома направился к Смоленску, чтобы по Западной Двине добраться до Балтики^[33]. Здесь он пересел на ладью. На реке Смядыне, где он был убит, в 1138 году была построена каменная церковь во имя Бориса и Глеба, а до этого, видимо, стояла деревянная.

Но у Нестора в «Чтениях» сохранилось другое, поразительное свидетельство: Владимир Святославич оставил Глеба при себе, так как был он «юн телом», а после его смерти юноша бежал из Киева^[34]. Получается, что по одной дороге из стольного града бежал на запад Святополк, а по другой на север Глеб. Не столь принципиально, каким путем Глеб попал на Смядынь, место своей гибели, но важен факт, что он бежал, пытаясь ускользнуть от убийц.

Побег Глеба в варяжские страны вполне вероятен. В Сигтуне (на месте которой стоит современный Стокгольм) найдена древнерусская княжеская печать первой половины XI века с именем Давида: в ту эпоху это христианское имя носил только один князь — Глеб^[35]. Тесная связь варягов Рюриковичей со своей исторической родиной продолжалась вплоть до середины XII века. Там в свое время скрывался Владимир Святославич, спасаясь от старшего брата Ярополка. Князья-рюриковичи постоянно сватали у норманнских конунгов невест. Глеба наверняка ждал в Скандинавии теплый прием и безопасный приют.

Таким образом, в агиографической версии содержится явная накладка: Глеб не спешил безропотно отдать себя в руки убийцам, а спасался бегством. И за ним была послана погоня. Остается открытым вопрос: от кого бежал малолетний князь? Во всяком случае, не от Святополка. Тогда, быть может, от Бориса, который унаследовал киевский престол? Или, вполне возможно, от Ярослава, ибо почему же Глеб не бежал короткой дорогой в Новгород под защиту «братолюбивого» Ярослава, а окольными путями уходил в «полунощные страны». В любом случае Глеб отнюдь не собирался, как пытаются убедить нас составители житий, идти на заклание «акы агня непорочно и безлобиво»^[36].

В древнейших церковных сочинениях есть одна любопытная подробность: Глеба убили не «окаянные» люди, посланные за ним в погоню, а его личный повар «именем Торчинъ»^[37], который «изволокъ ножь свой и ять святого Глеба»^[38]. Следовательно, повар находился в сговоре с посланными злодеями, и против князя был заранее составлен заговор. Кем он был составлен? Из числа инициаторов нужно исключить опять-таки Святополка. Он сидел в отцовской тюрьме, и ему, разумеется, было не до подготовки убийства малолетнего брата. «Заказчиком» не мог быть и Борис. Ибо Глеба «предасть душю свою в руце Божии, месяц септября в 5 дынь»^[39] 1015 года. А Борис погиб от рук наемных варягов за месяц с лишним до этого «июлия въ 24 дынь»^[40]. Потому из всех «христолюбивых» князей реальной фигурой, «помышлявшей» смерть Глеба, мог быть только Ярослав.

Что касается других участников трагической распри, то каждый из них рассматривал себя претендентом на киевский престол и видел в своих братьях потенциальных соперников. Рано или поздно они должны были сойтись в противоборстве. В свое время так поступил Владимир, захвативший отчий стол мечом и обманом. Его пример восприняли наследники. И Борис, и Святополк, и Ярослав, а позднее Мстислав сошлись в ожесточенной схватке за верховную власть.

Правда, пока одни были переполнены страстью к «единовластию», другие (Святослав, Глеб) старались уклониться и выжить в этом братоубийственном соперничестве. Но ни те, ни другие, я повторюсь, не собирались безропотно передавать себя «въ руце врагов своих»^[41] и подставлять свои головы на заклание ради христианского подвига страстотерпцев.

О времени возникновения борисоглебовского житийного цикла нет единого мнения среди исследователей, но можно с уверенностью утверждать, что его самая ранняя датировка относится к последней четверти XI века или отодвигается к началу XII столетия. Составителей житийных текстов не стоит обвинять в злонамеренном искажении фактов. Сами они уже не могли знать, что в действительности произошло шесть-семь десятилетий назад. Они лишь зафиксировали на пергаменте те метафакты, которые выкристализовались в церковной традиции почитания князей-мучеников. Тогда же под пером агиографов и закрепился благочестивый образ Ярослава, мудрого и справедливого правителя: «Христолюбивый же Ярославъ, — умиленно пишет Нестор, — княжив та лета многа въ право- верьи»^[42]. Тогда же, с последней четверти XI века, начинается политическое использование святости Бориса и Глеба. Их культ становится весомым аргументом в требовании «строгого выполнения феодальных обязательств младших князей по отношению к старшим и старших по отношению к младшим»^[43]. К этому времени уже покрылось патиной времени то обстоятельство, что не Ярослав, а именно Святополк оставался старшим в роду и имел полное право на киевское княжение. Но, приписав ему злокозненные убийства, книжники получили возможность оправдать захват престола Ярославом как акт справедливого возмездия.

Гибель Бориса и Глеба была осмыслена потомками как образцовая христианская мученическая смерть, и князья были причтены к лику страстотерпцев. Но парадокс в том, что они, собственно, не погибли за веру, а пали жертвой политической борьбы.

Замечательно, что не все жертвы такого рода удостаивались канонизации. Святыми из правящей династии становились те, чей «метафактический» образ способствовал укреплению авторитета государственной власти, и напрочь забывались те, чей образ мог ее дискредитировать. Реальному персонажу, чтобы сделаться героем истории метафактов, мало было принять мученическую кончину. Его образ должен был согласоваться с исторической конъюнктурой.

Борис и Глеб оказались весьма кстати в период становления молодого христианского государства. Но затем русская экклесия лишь в определенных политических коллизиях будет воспринимать одних владетельных особ, погибших в дворцовых интригах, страстотерпцами, а других нет. «Повезло» Андрею Бого- любскому и Дмитрию Угличскому. А вот его старшему брату Ивану Ивановичу, ставшему жертвой необузданного гнева своего отца Ивана Грозного, «не повезло». Еще один «злокозненно убиенный» царский сын — Алексей, замученный до смерти в Петропавловской крепости по приказанию Петра I, остался вообще без какого-либо внимания отечественной церкви, как и царь-младенец Иван Антонович, безвинно просидевший всю свою безгрешную жизнь в застенках и убитый по приказу Екатерины II в Шлиссельбурге. С другой стороны, общество востребовало канонизации Николая II, который при жизни отнюдь не мог служить образцом для подражания ни в делах государственного управления, ни в делах веры.

Правду реальности всегда будет перевешивать актуальная в данный момент мифологема. Однако миф о святых Борисе и Глебе удивительным образом не утрачивает актуальности. Переосмысление реальных исторических событий, связанных с гибелью Бориса и Глеба, и подмена их метафактами, превратившими князей в «непротивленцев», — неслучайны. Идеальные образы Бориса и Глеба, как они, в конце концов, укоренились в национальном сознании, способствовали формированию русской православной модели истории и отношения православного христианина к государству, задали модель поведения в государственной иерархии. Модель, построенную на узкобуквалистском прочтении слов апостола Павла: «...Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога» (Рим. 13:1). Трудами древнерусских книжников русскому человеку было предписано общественное смирение вплоть до самозаклания ради торжества монархического государства...