Региональные избирательные кампании как индикатор развития гражданского общества

В Москве, в меньшей степени в Санкт-Петербурге и в некоторых других крупных городах типологические особенности «России городской» проявляются особенно ярко. Это «Россия мегаполисов» — наиболее интегрированная в мировое сообщество часть страны. В Москве самое обеспеченное (в среднем) население. Москву отличает самый массовый миграционный приток, в результате многие граждане не имеют здесь никаких неформальных личных связей, не знают и не хотят знать даже соседей по лестничной площадке. Для жителей Москвы характерно «атомизированное» сознание, предельный индивидуализм и как следствие — почти полное отсутствие взаимопомощи, нигилистическое отношение к большинству общественных институтов, неспособность объединяться вместе даже ради защиты собственных интересов. Так, сейчас в Москве идет кампания по созданию товариществ собственников жилья, проводятся выборы старших по подъездам — но даже для этого невозможно собрать вместе хотя бы треть жильцов. Население мегаполисов практически не проявляет интереса к деятельности не только органов местного самоуправления, но и органов государственной власти субъектов Федерации. Социальные сети здесь развиты очень слабо, поэтому нет и полноценных «лидеров общественного мнения». Знаковые фигуры имеют виртуальное, телевизионно-медийное происхождение. При этом избиратель более идеологизирован — зачастую его мало интересует личность кандидата, вместо вопроса «а кто он?» чаще спрашивают «а он от кого?». Повышенный уровень тревожности, многочисленность жертв обманов и афер, истерия в связи с терроризмом и «засильем мигрантов» ведут к тому, что любые новые фигуры воспринимаются крайне настороженно.

Региональные выборы (кроме выборов мэра) отличает столь низкая явка избирателей, что она едва позволяет признать их состоявшимися. Активность населения существенно ниже, чем на федеральных выборах. Так, довыборы в порядке ротации депутатов Государственной думы РФ по московским округам неизменно, начиная с 1998 года, срываются^[1] (за исключением выборов в ГД РФ 4 декабря 2005 года, совмещенных с выборами депутатов МГД). На выборах депутатов Московской городской думы 14 декабря 1997 года явка в среднем по Москве составила 31,1%, 4 декабря 2005 года — 34%. А на довыборах депутатов районных Собраний 16 мая 2004 года средняя явка по районам составила всего около 10%. Чем ближе избираемый орган власти к жителю Москвы — тем ниже интерес к выборам. Московские же власти очень быстро поняли, что низкой явкой избирателей можно с успехом воспользоваться: надо лишь организовать голосование подконтрольных избирателей (муниципальных служащих, работников ДЭЗов, старших по домам и подъездам, тех, кто получает пайки в Управах инвалидов и ветеранов)^[2]. Таким образом, городская администрация сознательно способствует тому, чтобы безразличие граждан к местным выборам переросло в недоверие.

Показательно, что даже когда совмещаются избирательные кампании федерального и местного уровня, избиратель, приходя на участок, зачастую голосует результативно только по бюллетеням федеральной кампании, а «местные» бюллетени портит или голосует «против всех». Во многом это объясняется тем, что районная пресса в больших городах невлиятельна, и когда одновременно идут избирательные кампании разных уровней, то все внимание и прессы, и избирателей приковано к самому верхнему из них, тому, где обычно ведется самая напряженная борьба и задействованы наибольшие ресурсы. Кампании более низкого уровня оказываются в тени и воспринимаются просто как шумовой фон. В результате избиратель, придя на участок, получает дополнительный бюллетень (или бюллетени) для участия в выборах депутатов местных органов власти, но он не знает никого из кандидатов и поэтому голосует только по бюллетеням федеральных выборов, ради которых он и пришел на участок, а в остальных зачастую ставит галочку «против всех».

Уже на выборах МГД первого созыва (12 декабря 1993 года), которые проходили одновременно с референдумом по Конституции и выборами в Госдуму РФ, лишь четырем избранным депутатам (С. Журавлевой, С. Осадчему, В. Плотникову и С. Шохину) удалось получить голосов больше, чем было подано «против всех» (тогда это не влияло на признание депутата избранным). Число голосов, поданных «против всех», колебалось по округам от 24% до 37%. А19 декабря 1999 года, на выборах советников районных собраний, совмещенных с выборами депутатов Госдумы и мэра Москвы, «против всех» проголосовало в разных районах Москвы от 6% до 31%, а всего 893 448 человека, в среднем 20% пришедших на выборы. На 1 443 мандата удалось избрать всего 1 180 советников. Остальные кандидаты получили меньше голосов избирателей, чем было подано «против всех». Неукомплектованными на треть или меньше остались 47 районных управ, а в 22 районах было избрано менее двух третей от установленного числа советников^[3]. В результате пришлось проводить дополнительные выборы. Похожая история случилась 14 марта 2004 года, когда выборы депутатов районных собраний совместили с выборами Президента РФ.

При этом москвичи даже на федеральных выборах все больше склоняются к протестному голосованию. Так, на выборах депутатов Государственной думы 7 декабря 2003 года в одномандатных округах в Москве «против всех» голосовало от 14,6% до 27% избирателей на округ (по партийным спискам «против всех» голосовало 6,36%). В Санкт-Петербурге прослеживается та же тенденция.

Возможно, такое электоральное поведение объясняется не только разобщенностью горожан и удаленностью района проживания от места работы. Не исключено, что это защитная реакция на деморализующий агрессивный информационный поток, справиться с которым обывательское сознание не в состоянии. Чем больше город, тем сильнее информационная избыточность, а самая развитая информационная инфрастуктура — в Москве. Здесь больше всего пользователей Интернета, здесь расходится основная часть тиражей федеральных газет, принимается больше всего каналов телевидения, вещает больше всего радиостанций. И в результате, чтобы «не сойти с ума», москвичи вынуждены сосредоточиться на главном, а на все остальное обращать поменьше внимания^[4].

«Россия мегаполисов» рождает «Россию маргинальную». Вокруг крупных городов существует специфическая «полоса отчуждения» — деклассированные окраины и пригороды, где сконцентрировалась наименее обеспеченная часть городского населения (многие жители пригородов просто продали квартиры в городе и переехали туда, где жилье дешевле). Именно здесь оседает вначале основная масса мигрантов. Жителям окраин, которые чувствуют себя ущемленными по сравнению с горожанами, свойственны настроения социального реванша. Но при этом они «любят» власть и авторитарного хозяина. Например, в самых отдаленных и бедных частях Москвы (Некрасовке, Косино-Ухтомском, Капотне) избиратели активнее всего поддерживают Ю. Лужкова и «партию власти», и в то же время здесь велика доля проголосовавших «против всех». Утратив прежний социокультурный статус и не обретя нового, жители пригородов и окраин активнее других включаются в специфическую систему неформальных связей с довольно сильным криминальным оттенком. Окраины Москвы, Санкт-Петербурга, Самары, Нижнего Новгорода, Казани — «родина» большинства самых известных преступных группировок. Сплошь и рядом в органы власти здесь избирают людей с ярко выраженной криминальной репутацией. Именно здесь фиксируется наибольшее число нарушений и манипуляций на выборах, которые зачастую превращаются в процесс откровенной купли-продажи голосов. Все это проливает свет на то, почему в Московской области в последние годы были убиты мэр Жуковского В. Мосолов, мэр Троицка В. Найденов, мэр Дедовска В. Кудинов, глава Озерского района В. Сащихин, глава администрации поселка Салтыковка В. Москалец, заместитель главы администрации Подольского района П. Забродин, при невыясненных обстоятельствах погиб глава Чеховского района Г. Недосека и т. д.

Специфическая политическая среда сформировалась в Сибири и на Дальнем Востоке. Эту территорию относительно недавнего освоения с тяжелыми условиями жизни и преобладанием пришлого населения (кто-то «сидел», кто-то работал на комсомольских стройках, кто-то просто поехал за «романтикой тайги») можно назвать российским «плавильным котлом». Здесь сложилось специфическое «северное братство»: людей объединяют прочные социальные связи, основанные на витальных ценностях. Это позволяет представителям разных переселенческих волн сосуществовать, а не конфликтовать друг с другом^[5]. Как отмечают исследователи, жители региона все сильнее чувствуют его оторванность от остальной России. Усиливаются даже языковые различия, даже сленг тут иной. Но главное — на повестке дня здесь стоят иные вопросы, чем в Европейской России: самыми важными являются социальные и транспортные проблемы, а отнюдь не борьба с террором, национализмом и т. д. Поэтому жители этих территорий воспринимают деятельность федеральных политиков в лучшем случае безразлично, а иногда оценивают ее как враждебную своим интересам. Следствие всего этого — сильные ре- гионалистские настроения. Чем дальше от Москвы, тем крепче чисто региональные общественные структуры, особенно развитые в Красноярском и Приморском краях, Свердловской, Камчатской, Амурской областях. Рейтинг региональных политиков может быть существенно выше, чем у политиков федеральных; местные выборы вызывают гораздо больше интереса, чем федеральные. Вот самые яркие примеры: Красноярский край оказался единственным регионом, где на выборах президента РФ в 2004 году явка была ниже 50%, а рейтинг губернатора Хабаровского края В. Ишаева по опросам 2004 года был почти вдвое выше, чем рейтинг В. В. Путина^[6]. В результате в регионах крайне высока конкуренция на региональных и местных выборах любого уровня и весьма значителен уровень ротации на выборных должностях. К примеру, в 1990-е годы на Камчатке не был избран повторно ни один депутат Госдумы, постоянно менялись главы городов и районов, депутаты областного совета и т. д.

Самостоятельность и независимость населения существенно ограничивает возможности использования «административного ресурса». Можно вспомнить Владивосток, который упрямо, невзирая ни на какое психологическое и административное давление, голосует за В. Черепкова, или Красноярск и Ачинск, столь же упрямо поддерживающие А. Быкова. Показательный пример: весной 2005 года на выборах Амурского областного совета народных депутатов руководитель избирательного штаба прогубернаторского блока почти жаловался: «В Марий Эл соберешь глав районов, хоть матом на них ори, они чуть ли не на коленках будут ползать и все сделают, здесь же попробуй кому-нибудь невежливо что-то скажи или попробуй “через колено” — он в лучшем случае просто хлопнет дверью, а в худшем будет громкий скандал».

Иная политическая субкультура сложилась в регионах Крайнего Севера с развитой сырьевой экономикой — в таких как Республика Коми, Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий округа. Эти регионы мы относим к «России Северной сырьевой». Нефтегазовые города здесь настолько экономически благополучны, что могут конкурировать с Москвой. Но географическая изолированность этих территорий, недавнее освоение и демографический эффект «плавильного котла» сближают их с Сибирью и Дальним Востоком. Полиэтничность населения и обилие мигрантов в молодых промышленных центрах, таких как Сургут, Нижневартовск, Ноябрьск, Ухта, Усинск и т. д., сводят к минимуму проявления национализма. Жители этих городов слабо привязаны к месту проживания, им свойственна психология временщика («выйду на пенсию — уеду на Юг или в Центральную Россию»). Промышленность, как правило, ориентирована на определенное месторождение, ее отличает моноспециализация. Поэтому компания, разрабатывающая это месторождение, оказывает огромное влияние на жизнь города.

Все это определенным образом сказывается на отношении людей к выборам. Население таких городов, как Когалым, Новый Уренгой, Усинск и т. д., игнорирует местные выборы, демонстрируя полную аполитичность и равнодушие к местным проблемам. Здесь доминирует корпоративное единство и корпоративная дисциплина, а органы местного самоуправления зачастую играют декоративную роль. Но в некоторых северных городах все же сформировались социальные сети, у их жителей сложилась своеобразная «северная» психология, солидарность «северного братства». Крупный по северным меркам город Нижневартовск, изолированный от «материка» Норильск, относительно старая Ухта, имеющий несколько экономических центров Ноябрьск по своей политической субкультуре ближе к Сибири и Дальнему Востоку.

Самым большим разнообразием отличается социокультурная среда российских национальных республик и автономных округов. Республики Поволжья и Северного Кавказа отличает развитость неформальных сетей, основанных на традиционных родственных и конфессионально-этнических связях, а в местной политической культуре очень сильно патерналистское начало. Большая зависимость населения от региональной элиты ведет к формированию авторитарных политических режимов, в результате публичная политика зачастую превращается в видимость, ритуал, а выборы лишь легитимируют негласные договоренности. И на местных, и на федеральных выборах всегда сверхвысокая явка (примерно 90%), причем смена отношений в элите резко меняет и результаты голосований. Местная элита, желая убедить федеральный центр в том, что она способна контролировать ситуацию, в борьбе с внутренней оппозицией часто перегибает палку и прибегает к явной фальсификации. Хрестоматийный пример: в 1996 году в первом туре федеральных президентских выборов в Дагестане уверенно победил Г. Зюганов, набрав 63,23% голосов, а через две недели с 53,07% так же уверенно победил Б. Ельцин. Голосование в этих регионах характеризуется очень высокой концентрацией голосов вокруг одного-двух лидеров, остальным кандидатам почти не удается оттянуть на себя голоса, сумма которых всегда на уровне погрешности — будь то выборы президента РФ или депутатов Государственной думы РФ. На местных выборах решающую роль играет личность кандидата и его этническая принадлежность, а не его партийность.

Однако сейчас регионы Северного Кавказа, страдающие от аграрного перенаселения, переживают тяжелейший кризис. В условиях «модернизации» и наступления «информационного общества» с его альтернативными коммуникациями и альтернативными взглядами молодежь больше не согласна мириться со своим низким социальным и статусным положением. Закостенелость элит, отсутствие в обществе нормальных систем вертикальной мобильности и традиции публичного политического торга (что объясняется специфическими представлениями о гордости) — все это ведет к нарушению элитного баланса, трайбализму, резкой дестабилизации и росту политической активности значительной части населения, в первую очередь молодежи. Ярчайший пример — Карачаево-Черкесия.

Что касается национальных республик и автономных округов Крайнего Севера, Сибири и Дальнего Востока, то жители городов, построенных здесь сравнительно недавно, по своей политической культуре напоминают электорат северных сырьевых регионов. Представители коренных малых народов Севера, еще сохраняющие остатки национальной культуры, проживают в сельской местности. Несмотря на огромные площади расселения и малочисленность этих народов, у них чрезвычайно развиты неформальные сети (все знают всех), но из-за того, что несколько поколений воспитывалось в интернатах, а не в семьях, кланово-родовые связи нельзя назвать жесткими, скорее наоборот. Для этих территорий характерен «депрессивный патриотизм». Результаты опроса жителей села Ванавара, центра Тунгусско-Чунского района Эвенкийского АО (2001 год), свидетельствуют о всеобщем социальном пессимизме. У более чем 70% опрошенных жизнь за последний год ухудшилась и они ждали дальнейшего ухудшения, но при этом 70% не хотели бы, чтобы их дети уезжали отсюда. Зависть к мигрантам, зарабатывающим огромные деньги, осваивая территории, которые малые народы считают «своими», рождает чувство неполноценности. Изоляция, замкнутость, недостаток информации накладывают свой отпечаток на местную политическую культуру. В поселках принимается, в лучшем случае, один-два телеканала, сюда изредка завозят старые газеты, сфера досуга совсем неразвита. Многие представители коренных народов никогда не покидали родных мест. Здесь сильны регионалистские настроения. Феминизации политики способствуют не только национальные традиции, но и повальный алкоголизм мужчин. Избирательная кампания в какой-то степени замещает «культурный досуг». Многократно обманутое население давно никому не верит, тем не менее на выборах любого уровня гарантированно высокая явка. Высока и конкуренция. В поселке, где живет 100—200 человек и едва ли раз в месяц приземлится вертолет, на встречу с заезжим кандидатом собирается все местное население. Всеобщая безработица рождает феномен «профессиональных избирателей», привыкших к тотальному подкупу. Деньги берут у всех кандидатов, итоги же голосования часто иррациональны. В силу этого любые попытки определить рейтинг кандидата бессмысленны: респонденты будут врать любому интервьюеру.

Изучая отношение к выборам в сельских поселениях Корякского автономного округа, являющихся самостоятельными муниципальными образованиями, мы столкнулись с интересным явлением. Абсолютно безработное население живет там за счет пенсий, пособий и мелких промыслов (рыбной ловли и охоты). Большая часть этих муниципальных образований не имеет никаких источников дохода, почти никакого имущества и представляет собой фактически лишь набор оплачиваемых должностей. Выборы главы администрации здесь определяют, по сути, какая именно семья будет получать зарплату этого должностного лица ближайшие два или четыре года.

Мы уже отмечали, что каждая региональная политическая субкультура имеет множество вариаций. Можно, к примеру, говорить о различиях в городской и сельской субкультуре на «русском» Дальнем Востоке: ведь для жителей Николаевского района Хабаровского края Хабаровск — это почти как Москва для жителя тамбовской глубинки. Свои особенности есть у рабочего Кузбасса и у Воркуты. Калининградскую область отличает намного более цивилизованный характер местной политики, чем все иные российские регионы — невзирая на попытки нового губернатора Г. Бооса действовать здесь «московскими методами».

Если сравнивать ход избирательных кампаний в России в середине 1990-х и сейчас, то нельзя не заметить, что общество эволюционирует. Невзирая на изменения в законодательстве, растет независимость граждан от государства, усиливается отчуждение от него. Об этом свидетельствует, в частности, все большее недоверие к навязываемым избирательным механизмам и партийной системе, которое выражается в повсеместном падении явки на выборы, росте голосования «против всех» или за несистемные партии и кандидатов. Усиливаются антисис- темные действия молодежных групп. В ответ государство отменяет выборы губернаторов, снижает порог явки для признания выборов состоявшимися, одновременно повышая барьер для допуска в органы власти, ужесточает контроль за ходом выборов и партийной системой. Попытки «закрутить гайки» как раз и свидетельствуют об утрате контроля над происходящим, об интеллектуальной беспомощности и невозможности справиться с ситуацией.

Патерналистские настроения все еще сильны, но обществу хватает «виртуального патернализма»: все привыкли к тому, что власть проводит реформы только в своих интересах, никого это не удивляет и, по большому счету, ничего иного от власти и не ждут. Показательна в этом смысле политика нынешнего российского президента: на словах и в символике — социальный патернализм, а на практике — праволиберальный курс, направленный на освобождение государства от всех «лишних» социальных обязательств. Даже там, где настроения социального иждивенчества особенно сильны (национальные регионы Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока), люди давно уже не верят обещаниям кандидатов, а требуют деньги (снегоход, телевизор и т. п.), и как можно скорей, пока выборы еще не прошли. Но ослабление патерналистских настроений не заставляет граждан объединиться. Исключение составляют только жители национальных республик Северного Кавказа и «русских» регионов Сибири и Дальнего Востока, где сформировались прочные социальные сети.

В крупных городах люди выживают сами по себе, чаще всего в одиночку, все меньше интересуясь политикой. Здесь с каждым годом труднее и труднее собирать подписи — избиратель прекрасно понимает, кто и зачем хочет баллотироваться, видит, что агитаторы и сборщики подписей работают не за идею, а за деньги. В маргинализированных пригородах мегаполисов, в национальных регионах Сибири и Дальнего Востока люди пока еще продолжают ходить на выборы, откровенно используя их как механизм «социального перераспределения». Сейчас трудно предсказать, как они поведут себя, когда соответствующие возможности будут минимизированы ограничениями в проведении выборов^[7].

Самую сильную психологическую ломку переживает центрально-российская глубинка. Жители этих регионов очень медленно утрачивают патерналистские иллюзии. Благодаря достаточно крепким социальным сетям здесь не может сложиться картина «атомарного выживания» или сформироваться система «тотального подкупа». Поэтому, продолжая активно напоминать государству о его патерналистских обязательствах, люди чем дальше, тем больше осознают свои локальные интересы, местную самобытность. В результате мы видим ренессанс левопатриотических движений: перед региональными выборами 2004—2005 годов в Центральной России вслед за Сибирью и Дальним Востоком впервые началось активное формирование региональных блоков («За тульский край», «Засечный рубеж», «Глас народа — за Родину» в Туле, «За возрождение Брянщины», «За Родину! За справедливость!» в Брянске, «Правда. Порядок. Справедливость» в Ярославле, «За Рязанский край!» и «Социальная защита и справедливость» в Рязанской области и др.).

Как бы ни проходили последние 15 лет выборы в России, они уже стали частью национальной политической культуры. Даже там, где царит тотальный подкуп, избиратель сначала, принимая подачки от всех кандидатов, цинично обещает каждому из них свой голос, но в итоге принимает решение сам. Те, кто привык «покупать» и «давить», еще не поняли, до какой степени эти методы уже не работают. Например, на выборах губернатора Корякского АО В. Логинов победил, почти не прибегая к подкупу, хотя его оппоненты истратили кучу денег: команда этого кандидата смогла убедить жителей, что избрание любого из его оппонентов приведет лишь к ухудшению ситуации. И чем иначе объяснить победу на региональных выборах в Корякском и Ненецком АО коммунистов, не имевших практически никаких финансовых ресурсов, а лишь личный авторитет своих региональных лидеров? Чем объяснить, что жители подмосковного Сергиева Посада в третий раз избирают главой района А. Упырева, хотя против него работает вся административная машина Московской областной администрации? Чем объяснить избрание М. Евдокимова алтайским губернатором? Убежден, что во многих российских регионах избиратели готовы пересмотреть свое отношение к выборам либо уже пересмотрели его. Теперь их интересуют не популистские обещания и фиктивные программы, а личность кандидата и его практический опыт. А значит, несмотря ни на что, постепенно формируется и начинает все сильнее осознавать себя гражданское общество. Возможно, это незаметно в атомизированной Москве, но, надеюсь, мне удалось показать, что сегодня Москва и вся остальная Россия — это «две большие разницы».

Изменились не только избиратели, но и кандидаты. Они действуют более осмысленно, целеустремленно, жестко. Основная масса кандидатов на региональных выборах середины 1990-х — это защищавшие свои корпоративные интересы директора промышленных предприятий и работники так называемой «бюджетной сферы». Сейчас же среди них преобладают предприниматели, юристы, «профессиональные политики» (в основном, партийные функционеры). И если сотрудники крупных предприятий зачастую организованно голосуют «по команде» ради лоббирования интересов данного бизнеса в том или ином законодательном органе, то участие в выборах бизнесменов-«одиночек», таких как А. Баков или В. Гартунг, все чаще объясняется не их стремлением увеличить доход, а желанием самореализации. И это естественно — потребности растут по мере их удовлетворения. Прагматизм и цинизм таких политиков не подлежит сомнению, однако не стоит думать, что за этим нет своего понимания реальности и представлений о том, как ее надо изменить. А для бизнеса сейчас прямое взаимодействие с исполнительными органами власти важнее участия в публичной политике, которая стала гораздо более затратным и даже опасным делом. И на мой взгляд, изменение качественного состава и мотивации тех, кто приходит в политику (при всех попытках государства вмешиваться в этот процесс), говорит о постепенном формировании фундамента нового российского государства, которое рано или поздно неизбежно должно заменить нынешнее как не отвечающее запросам времени.

Парадоксально, но хотя общество в целом все меньше зависит от опеки государства, формально существующие общественные структуры по-прежнему остаются крайне слабыми, можно сказать, фиктивными. Если граждане объединяются вместе, то не для того, чтобы что-то организовать самим, а чтобы потребовать чего-то от государства. Активно развивающиеся неформальные коммуникации и «общественные структуры» с их формальными списками существуют как будто в разных плоскостях. Мой опыт политтехнолога свидетельствует о том, что все так называемые «общественники» (общества инвалидов, ветеранов, диабетиков и т. д.), толпами ходящие по избирательным штабам в период избирательных кампаний, — это «продавцы воздуха», у которых нет ничего, кроме списков «мертвых душ»^[8]. Зачастую эти «общественные структуры» (особенно в национальных регионах) состоят из близких и дальних родственников руководителя данной организации, в которую нет доступа «посторонним». В лучшем случае они могут предложить списки для раздачи гуманитарной помощи, но вероятнее всего у них за душой лишь способ списания средств, выделенных на предвыборную кампанию. Показательно, что в России за 15 лет на базе формальных общественных структур не удалось создать ни одной политической партии — просто потому, что не из чего.

Доминируют же неформальные структуры, хотя большинство из них можно назвать очаговыми: они организуются для решения частной проблемы или для поддержки определенного человека и действуют на небольшой территории. Чаще всего это различные протестные комитеты, иногда — неформальные союзы, которые объединяются вокруг какой-то харизматической личности, регионального депутата, местного лидера. Иногда на основе этих структур складываются команды «профессиональных общественников» (агитаторов), для которых участие в выборах становится постоянным занятием. Но члены таких команд даже при соответствующем финансировании не будут работать на кого угодно: если бы они были так циничны, они не смогли бы объединиться, их бы не сплачивали никакие долговременные цели. Как правило, в небольшом социуме человек стыдится работать на кандидата, который вызывает всеобщее осуждение. Только в мегаполисе можно без оглядки на мнение сообщества работать на кого попало на территории чужого микрорайона (впрочем, и толку от такой работы немного). Чтобы в незнакомом регионе сформировать дееспособный актив, надо прежде всего выявить неформальных лидеров общественного мнения (через фокус-группы, экспертные интервью, через анализ прессы и т. д.). В сельской местности и малом городе им может быть уважаемый учитель, директор школы, библиотеки, руководитель кружка или секции, бывший мэр или еще кто-то «бывший», в городе покрупнее — кто-то из депутатов местного самоуправления, преподавателей вузов, журналистов, бизнесменов. Как правило, именно этим неформальным лидерам, обладающим авторитетом и широкими социальными связями, лучше всего удается агитировать граждан участвовать в выборах. А захотят ли эти лидеры, рискуя своей репутацией, работать с тем или иным кандидатом или партией, зависит от того, как кандидат, или партия, или же представляющий их технолог выстроит с ними отношения, сможет или нет найти общий язык.

По моим наблюдениям, в 1990-е годы во многих регионах страны, особенно в Сибири и на Дальнем Востоке, самыми организованными были сети, унаследовавшие систему связей от неких околокриминальных группировок, которые в разгар реформ во многих городах и районах заполнили вакуум безвластия, порожденный политическим хаосом. Можно сколько угодно предаваться морализаторству, но в условиях, когда государство бросило своих граждан на произвол судьбы, именно эти околокриминальные сети взяли на себя не только функции социального перераспределения, но и упорядочение жизни на многих российских территориях. По сути, именно они стали структурой самоорганизации общества (а разве в свое время в США на «диком Западе» было по-другому?). Показательно, что в сибирских регионах лидеров, опирающихся на поддержку таких неформальных сетей, часто называют «местными Робин Гудами». Отсюда популярность таких фигур, как, например, Анатолий Быков в Красноярске. Впрочем, сейчас по объективным причинам большинство этих структур уже утратило криминальную составляющую, но связи, на которых они держались, оказались достаточно прочными, и на их основе сплотились довольно сильные и устойчивые региональные политические силы.

Не исключаю, что памятные решения федеральной власти об отмене выборности губернаторов и об избрании депутатов Госдумы РФ только по округам вызваны именно ощущением панической беспомощности перед лицом растущего регионального самосознания. Они свидетельствуют о неспособности власти работать в новых условиях. Но жизнь не станет проще оттого, что кому-то так хочется. Невзирая ни на какие «исполнительные вертикали», региональные политические культуры все больше и больше обособляются. В разных частях страны сформировались и продолжают формироваться разные типы гражданского общества и политических режимов. Уверен, что применение федеральным центром так называемых «универсальных методов» в разных ситуациях без разбору не может не привести к глубочайшим кризисам уже в недалеком будущем.