Культурная революция по-топоровски

Адриан Топоров. Крестьяне о писателях.
Изд. 2-е, перераб. и доп. Новосибирск:
Новосибирское книжное издательство, 1963.
259 с.

Первое издание труда крестьянского просветителя Адриана Митрофановича Топорова (1891–1984) было осуществлено в 1930 году
в трех томах, хотя отдельные его фрагменты
появились в газете «Звезда Алтая» и журнале
«Сибирские огни» в 1927–1928 годах. Книга
была встречена с большим интересом, один из
корреспондентов автора писал, что ей присуща «внутренняя честность… поучительность…
видение настоящей роли,
значения и социального
назначения литературы»[1].
Второе издание дополнено
новыми материалами, хотя
и сокращено в основной
части. Последнюю составляют высказывания крестьян — подопечных Топорова
из коммуны «Майское утро» — о творчестве писателей, разбитые на три главы:
«О Пушкине», «О прозаиках и драматургах», «О поэтах». Их предваряют «Слово о Топорове» П. Стырова,
воспоминания «Мой первый учитель» С. Титова и
статья Абрама Аграновского «Генрих Гейне и Глафира», а завершают книгу статья самого автора «О
первом опыте крестьянской критики художественных произведений» и подборка писем
писателей Топорову: Г. Вяткина, В. Зазубрина, В. Итина, Ф. Березовского, П. Петрова,
Е. Пермитина, С. Подьячева, Н. Рубакина,
В. Вересаева, М. Скуратова.

Адриан Митрофанович Топоров родился в селе Стойло Курской губернии в семье
крестьянина. В 1908 году окончил церковноучительскую приходскую школу, получил
также начальное музыкальное образование.
В 1912 году он приехал в Барнаул, где работал учителем в церковно-приходской школе
и писал театральные рецензии в газете «Голос Алтая». С 1915 года Топоров учительствовал в селе Верх-Жилино (ныне Косихинского района), активно занимался
просветительской деятельностью среди крестьян: устраивал литературные вечера, ставил любительские спектакли, выступал
с бесплатными публичными лекциями, добился разрешения и открыл в селе воскресную школу для женщин, собрал богатую библиотеку. В 1920 году вместе с сельчанами,
с которыми участвовал в партизанских отрядах, воевавших против Колчака, организовал коммуну «Майское утро», где создал
школу, школьный театр, струнный оркестр,
детский хор, краеведческий музей и в течение 12 лет ежевечерне проводил с коммунарами коллективные чтения
и обсуждения произведений русской классики
и новейшей литературы,
записывая их высказывания. В 1925 году смелые педагогические опыты Топорова принесли ему
на конкурсе сибирских
селькоров первую премию
за «наибольшее число наиболее хороших и имевших
наибольшие практические
результаты корреспонденций»[2]. Скромный беспартийный сельский учитель
умел не просто подбодрить, развеселить, взбудоражить утомленных дневным трудом коммунаров,
но «в удивительно короткий срок из темных
крестьян “делать” передовых людей»[3], за что
бывшие ученики всю жизнь поминали своего учителя добрым словом и писали ему
сердечные письма.

Свою просветительскую деятельность
А. М. Топоров развернул в период, когда
на литературу возлагалась главная идеологическая задача перехода от «старого» нравственно-религиозного жизнеустройства к материалистическому мировоззрению. Для
обеспечения трудящихся «полезной» литературой проводился ряд масштабных мероприятий, важнейшими из которых были строгий отбор произведений для чтения и создание фонда новых «нужных книг» как «орудий
просвещения сознания широких народных
масс»[4]. «Установка на формирование не просто
читателя, а читателя политически ориентированного входила в идеологию всех лидеров
РКП(б), так или иначе выступавших в 1920-е
годы по вопросам литературы»[5] с тезисом: через «формовку советского читателя» к «формовке советского человека»[6]. Даже проблема
ликвидации неграмотности в 1920-е годы была
оттеснена на задний план более важным, как
тогда считалось, вопросом: что будет читать
новый массовый читатель. Предполагаемый
круг народного чтения был очерчен специально составленными наркомпросовскими каталогами, содержащими в основном литературу
пропагандистского характера.

Коммуну «Майское утро» первоначально
составили двадцать семей из сел Косиха, Глушинка и Верх-Жилино Барнаульского округа,
построивших в пятнадцати километрах от этих
сел небольшой хутор, где все вопросы решали
сообща, вместе работали и во всем помогали
друг другу. Благодаря небывалым по тем временам урожаям коммунарам удалось организовать на хуторе замечательный быт: прекрасные дороги, чистые избы, детский сад, школу.
Был учрежден также Народный дом — клуб,
где под руководством А. М. Топорова коммунары слушали произведения художественной
литературы, ставили по ним спектакли, пели
хором, играли на народных инструментах. Конечно, крестьяне глухого сибирского хутора,
расположенного в пяти тысячах километров
от Москвы, не имели понятия, какие книги им
дозволено читать советским правительством,
относившим их к категории «малосознательных» читателей, закованных церковным воспитанием в «цепи невидимого рабства»[7]. Благодаря искренней убежденности своего
учителя Топорова в том, что «большой и истинный талант непременно будет воспринят
деревней, несмотря на утонченность его художественного мироощущения и сложность архитектоники его произведений»[8], они прочли
и обсудили («разобрали») из русской классики
ХIХ века Толстого, Тургенева, Лескова, Гоголя,
Щедрина, Пушкина, Чехова, Островского,
Лермонтова, Писемского, Помяловского; из
русской литературы начала века — Бунина,
Андреева, Блока, Чирикова, Короленко, Горького; из зарубежной литературы — Мольера,
Ибсена, Гюго, Мопассана, Метерлинка; из современной литературы — Есенина, Бабеля,
Катаева, Сейфуллину, Бедного, Вс. Иванова,
Новикова-Прибоя, Леонова, Уткина.

По вечерам в коммуне «Майское утро»
нельзя было застать в домах ни одной живой души. В Народном доме на составленных столах,
выстланных мохнатыми сибирскими шубами,
спали детишки — порой грудного возраста, —
пока их родители вели горячие дискуссии на
литературные темы. За восемь лет, слушая чтение своего учителя изо дня в день, эти неграмотные и полуграмотные люди не только освоили огромную часть мировой классической и
новейшей литературы, но сформировали о каждой книге суждение и стали разбираться в литературных направлениях. Все они смогли стать
активными слушателями и строгими критиками благодаря бессменному руководителю культурной жизни «Майского утра», «человеку незаурядных дарований и кипучей энергии…
который, будучи широко одаренным, в каждом
человеке искал искорки таланта»[9].

Деятельность Топорова как «одно из неподконтрольных явлений, сформировавшихся
в традициях народничества и просветительства 1900-х годов», поначалу заслужила высокую
оценку[10], однако в 1929 году на Топорова обрушился шквал ядовитых газетных заметок, авторы которых выливали ушаты грязи на сельского подвижника: «барин, который не может
забыть старого; хитрый классовый враг, умело
окопавшийся и неустанно подтачивающий нашу работу; одиночка-реакционер; ожегся на
открытой борьбе, теперь ведет ее исподтишка...»[11] По свидетельству Аграновского, все
эти нападки заставили коммуну нервничать,
возмущаться, недоуменно спрашивая себя «за
что?». Перед своими коммунарами учитель
старался сохранять спокойствие, считая, что
травят его «мертвые души» за «живую советскую работу», но душа его болела — «восемь
лет над ним учиняли жуткое головотяпство,
отбивали от любимого дела, извращенно толковали его деятельность»[12].

В 1930 году, сразу после выхода книги
«Крестьяне о писателях», где Топоров, на материале собственных записей литературных
дискуссий, обобщил свой педагогический
опыт, его обвинили в классовой враждебности, пропаганде непролетарских писателей,
отстранили от работы. Из докладной записки
двух инспекторов окружного колхозсоюза:
«Чтением… учитель Топоров расслабляет революционную волю трудящихся и отвлекает
их от текущих политических задач...»[13] Книга
расценивалась как хитрая вылазка замаскировавшегося классового врага, который «тонко ведет свою линию… умело протаскивает
от имени крестьян свои “чистосердечные
взгляды”»[14]; «за этим стоит аполитичность,
беспартийность, идеализм, поповщина»[15].
В итоге «Сибирская советская энциклопедия» заклеймила труд Топорова как «образец
беспринципной антимарксистской критики
литературных произведений»[16]. Топоров остался безработным; читку романа Е. Пермитина «Капкан» и запись мнений об этом
произведении ему пришлось проводить уже
нелегально. В 1937 году он был арестован
по доносу и осужден на пять лет, но оказался заброшен в сталинские лагеря на целых
двадцать лет.

Вернувшись из лагерей, в 1960-е годы Топоров безрезультатно пытался возродить традиции своеобразного народного литературоведения, констатируя великое запустение
в области исследования читательских восприятий: «Библиотечно-анкетная оценка художественной литературы — грубый суррогат
настоящей массовой критики ее. Во многих
библиотеках до сих пор можно увидеть стенгазеты и красивые альбомы, в которых печатаются на машинке отзывы читателей о книгах — сухие, трафаретные отписки. Недаром
они никем и никогда не изучались. Не отражают мнения масс о книгах и проводимые
иногда по-казенному читательские конференции, на которых выступающие “критики”
читают заранее написанные изложения опубликованных в печати рецензий, проверенные, исправленные, сокращенные или дополненные библиотекарями. К тому же
“чужие речи” охватывают ограниченный круг
вопросов в критике произведений. А на так
называемых встречах читателей с писателями — последних чаще всего преувеличенно
славословят. В ответ они, как люди благовоспитанные, рассыпаются благодарностями.
Тут уж, конечно, не всяк отважится говорить
авторам неприятную правду об их сочинениях»[17].

Просветительская работа Топорова первоначально не была направлена на разработку нового метода критического рассмотрения
литературных произведений, но умная, искренняя крестьянская критика, выражавшая
непосредственные впечатления от прочитанного оригинальным и живописным языком,
побудила Топорова придать своей работе
по собиранию крестьянских отзывов систематический характер. Перед обсуждением он
предлагал коммунарам вопросник, и те, перебивая друг друга и отчаянно жестикулируя,
пытались оценить «количество и качество»
описаний персонажей, стиль и язык повествования, его соответствие действительности,
уровень сложности и, главное, насколько то
или иное произведение нужно деревне. Когда
в 1927–1928 годах Топоров начал публиковать
отдельные записи читок и обсуждений, коммунары с энтузиазмом восприняли роль «литературных критиков», стали более ответственны в своих суждениях: «как хорошее
произведение, так и не знаешь, как его критиковать»; «буду критиковать по всем пунктам, чтобы читатель знал, что мы разбирались
в книге»; «тут надо осторожно, как бы не подорвать автора». Крестьянская критика была
честной и непредвзятой. Так, «Песнь о великом походе» С. Есенина, творчество которого
коммунары раньше «отождествляли с литературным озорством, чудачеством, стихотворным хламом», была встречена с восхищением
как «ладный», «замечательный», «четкий»,
«обдуманный» стих.

Короткие социально-психологические
характеристики коммунаров, в каждом из которых Топоров находит удивительные таланты, помещены в книге после литературных
дискуссий. Всех участников «Майского утра»
независимо от возраста (от 23 до 68 лет), происхождения (из крестьян-бедняков, середняков или зажиточных, беженцев, городских
пролетариев или «рвани»), грамотности и статуса (рядовой коммунар или ценный работник) объединяет крестьянская читательская
позиция, в которой правдоискательство, взыскание нравоучительного и душеполезного чтения сочетаются с тоской по идеалу красоты художественного слова. Исходя из этой
позиции, коммунары были достаточно точны
в определениях функциональной направленности и жанровой принадлежности обсуждаемых произведений: например, они точно
определили политическую направленность
лирики в «Партбилете» А. Безыменского
(от этого «дюжего стиха… идет советское политическое воспитание, вечная любовь к Ленину и коммунизму»); на «эфирном» стихотворении А. Блока «Лишь заискрится бархат
небесный...», этом «душевном стихе», который «гласит к любви», читатели «Майского
утра» продемонстрировали понимание коллизии нераздельности и неслиянности искусства и жизни, которая всегда существовала
в большой русской литературе.

Для коммунаров характерно парадоксальное сочетание низкой самооценки («головешки мы чистые», «у нас не на том месте
язык стоит», «я деревенский тухляк») с чувством собственного достоинства: «обтерлись
мы в классовой борьбе, а раньше у крестьян
туск на глазах лежал, потому они и не видели
у Пушкина революционного настроения,
а только видели одно художество»; «теперь
масса выросла всесторонне в умственном развитии; сейчас мы требуем от произведения
художества драматических переживаний
и классовой борьбы; требуем и сильного, красивого слога». Их простодушные хвалебные
оценки («на что я спать люблю, но под эту заснуть не мог»; «уходишь с чтения домой
и долго вдумываешься и даже на работе думаешь») порой обретают удивительную поэтичность и остроумие: «какое-то сладкое вино»,
«как на легких рысях несет тебя», «ровно ты
сидишь где-то, а кругом тебя аромат от душистых цветов», «дурная пьеса — что квас с картошкой, а эта — котлетка на голодный зуб»;
«рассказ — как на женщине красивое платье, на котором нацеплено много старых
заплаток».

Работа Топорова была основана на принципе добровольности и демократизма. Мотивированные «предложения об отставке»
литературного произведения ставились на голосование. Причинами «отставки» могло
стать выдуманное, «игрушечное» писание,
которое «не прилипает к уму» (недорисовка
типов, «лишние и малонужные персонажи»,
«неискренние картины»); недооценка вклада
крестьянства в становление советской власти
и «насмешка над партизанами», когда «всех
мужичков представляли дурачками»; непоследовательное и скомканное развертывание
сюжета, раздробленность действия («вся пьеса на лоскутках и все в ней между собой плохо связывается»); эмоциональная бедность
(«нигде жалости нет, чтобы закарябало»).
Коммунары ценили в художественном произведении сочетание «как у Пушкина, любви,
революции и комического», чтобы «ловко все
смешано: и смех, и горе, все в меру»; общедоступность («даже самой отсталой деревенской
женщине понятно», «натуральный народный
разговор», чтобы «ничего тарабарского не было»); соответствие жизненным реалиям («про
нэп… стоит только прочитать эту пьесу —
и будет видно, что он собою представляет»,
«ясно и хорошо можно узнать, какие люди
народились у нас при советской власти»)
и самовосприятию («бабы-сороки это про
нас», «свой тут брат прописан»); простор для
фантазии («подробностей мало, а ты сам
дальше обдумываешь» и «забываешь про домашность и про горе»); продуманность языка,
стиля и композиции («без лишнего расходу
слов», «все должно быть отшлифовано, как
у хорошего оратора»); возможность обогащения собственного словарного запаса; «ловкое, настоящее» описание природы, чтобы
прямо как «на показе все пред тобой»; сочетание «художественности и политико-воспитательного значения»; перспективность книги
(«ежели ее прочитать через пятьдесят лет,
то она тогда еще жутче покажется»); «незряшный смех», смех «ради дела, а не ради чепухи». Характерной чертой восприятия персонажей была их типизация — они казались
коммунарам не результатом авторского вымысла, а «подлинной явью»: когда «хорошо
запоминаются типы, как будто их всех передо
мной на скамейку посадили», то берешь их
и «начинаешь с ними в уме шнырять по своим знакомым, нет ли где такого».

Другой особенностью крестьянской критики был ее коллективистский и жалостливый характер. Общность повседневной жизни
не только обусловливала сходство эмоционального восприятия («вся аудитория то затаивала дыхание, то взрывалась в негодовании,
восторге, изумлении, сожалении»), но и побуждала к учету реакций и оценок окружающих. Высказывая свое «личное» мнение, крестьяне часто использовали местоимение «мы»
(«рассказ прост и понятен, что всегда нам
нравится»). Жалостливость коммунаров доходит до того, что они склонны оправдывать
поступки отрицательных персонажей тем, например, что «светлые личности от природы
были задавлены тьмой, сильным невежеством, рабством», а «ежели человек страдает
за любовь свою, пущай и к дурному человеку,
то его ненавидеть нельзя». У коммунаров
«больно сжимается сердце» не только «к бедным людям» — им, «по человеческому
чувству, чувствительны страдания и белых,
и красных». Такая жалостливость основана на убеждении, что «всяко бывает с людьми»,
«жизнь-то человеческая от случая зависит»,
и даже враги — белые генералы — бывают хорошие, умные и сознательные; «человек может всякое преступление совершить… если
дети голодают… тогда законы и совесть —
к черту летят». В каждом человеке зло со временем может пропасть, а «человечество вынырнуть».

Коммунары открыто говорят о том, что
им надоела пропаганда — «агитки деревне
нужны, как зима наместо лета». По мнению
крестьян, для автора недостаточно быть просто способным к литературному делу («мастер
хорош, а материал грош») — у него должно
быть «много-много человеческих чувств», чтобы «его душа припадала к людям», труд волновал сердце и «ума прибавлял», поэтому «ни
один из современных советских писателей не
накаляет так классовую ярость крестьян против всех и всяческих деспотов, как это делает
Пушкин»[18]. Агитационные речи и воззвания
должны быть «не шибко затяжливыми», чтобы
«не наскучили нисколько, а проскочили между прочим ладно», а «в скверных пьесах всегда
одинаково: сначала тянучка, скука, а потом ни
с того, ни с сего “ура”». Коммунары потребовали поставить «Любовь Яровую», что было
весьма трудно при имеющейся в коммуне бутафории, но пьесы-агитки ставить отказывались категорически, считая их «дрянью, которую нельзя ни читать, ни ставить».

Крестьянскую критику характеризует
широкий литературный кругозор: Д. С. Шитиков сравнивает произведения Пушкина
по идейному содержанию с «Железным потоком» А. Серафимовича и библейскими сюжетами, Е. С. Блинов увлекается творчеством
В. Гюго и считает его работы «мерилом качества» любого художественного произведения,
А. А. Зайцев сопоставляет характеристики
персонажей Ю. Либединского с «описанием
типов» у Гоголя. Кроме того, коммунары высказывают суждения, расходящиеся с идеологическими установками 1920-х годов: позитивно оценивают роль интеллигенции
(«Разве одни рабочие без интеллигенции могли бы построить социализм?»), подчеркивают
ценность отдельной человеческой жизни
(«…неужели нельзя было как-нибудь придумать, соврать ради жисти человеческой?»),
понимают бессмысленность насилия (во время войны и революции люди «халатно, позверски относились к жизни человеческой
и не разбирались часто, кого глушить»).

Предложенный Топоровым метод работы
с крестьянами очень напоминает обсуждение
в современных фокус-группах: групповая
дискуссия под руководством модератора нацелена на выработку конкретных рекомендаций по формированию фондов сельских библиотек. По ходу беседы Топоров подводит
промежуточные итоги, после нее формулирует общее мнение группы, а в примечаниях делает серьезные литературоведческие выводы.
В этом отношении заключительная статья Топорова «О первом опыте крестьянской критики художественных произведений» выглядит
как отчет о проведенном «педагогико-социологическом» исследовании: в ней используются такие понятия, как методика крестьянской критики художественной литературы,
критерий оценки, ориентировочная исследовательская схема, гибкий вопросник, массовое обследование, анкета. Топоров дает
четкие и детальные рекомендации массовым культработникам по проведению читок
и обсуждений в крестьянской аудитории
на основе следующих выводов: 1) крестьяне ждут от литературы помощи в решении
жизненных вопросов и эстетического удовольствия;2) понимание крестьянами литературно-художественных произведений зависит в первую очередь не от жанровой формы
последних, но от того, насколько они «талантливы, трогательны и очищены от словесной шелухи и вычурности»; 3) высшей похвалы крестьян удостаиваются те произведения,
в которых удачно сочетаются «острые положения героев, краткие, точные и ясные описания, меткий, характерный язык, прозрачная и сложная психологическая ткань»
(«Дубровский» Пушкина, «Неделя» Либединского, «Любовь Яровая» Тренева, «Ташкент —
город хлебный» Неверова, «Два мира» Зазубрина, «Партизаны» Петрова и др.).

А. М. Топоровым была проведена огромная просветительская работа, все «огрехи»
которой он сам связывал не только и не
столько с отсутствием «живых наставников
и книжных руководств», сколько с тяжелым
временем и глухим местом, где она проводилась. Письма писателей Топорову подтверждают его мнение о заинтересованности
авторов в обратной связи со своей аудиторией
(«отзывы крестьян… страшно освежают
и взбадривают… в такой ругани можно много
почерпнуть и многому научиться»[19]), в них
отражены судьбы советских писателей
в 1920–1930-е годы: четверо (Г. А. Вяткин,
В. Я. Зазубрин, В. И. Итин, П. П. Петров)
из десяти корреспондентов Топорова были
незаконно репрессированы в 1937 году и реабилитированы посмертно. «Писательские» дела 1920–1930-х годов свидетельствуют, что
массовый читатель был не только реальным
участником литературного процесса, но
и объектом государственной политики.
Книга А. М. Топорова обладает несомненными достоинствами литературного,
социологического, культурологического, исторического, литературоведческого, антропологического плана и, помимо прочего, может
методологически помочь в поисках ответа на
вопрос, актуальный и для нашего общества:
каким образом формируются литературные
предпочтения читательской массы. Одновременно это просто бесконечно живая, добрая
и трогательная книга, которая заражает удивительным оптимизмом и верой в людей:
«с каждой страницы книги… так и сияет любовь к человеку, к читателю»[20].

---

[1] Письмо Н. А. Рубакина А. М. Топорову от 26 июня 1930 года // Топоров А. Крестьяне
о писателях. С. 252.

[2] Аграновский А. Генрих Гейне и Глафира // Известия ЦИК [газета]. 7.11.1928.

[3] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 173.

[4] Корниенко Н. Массовый читатель 20–30-х годов // Москва. 1999. №6.

[5] Там же.

[6] Добренко Е. Формовка советского читателя. СПб., 1997. С. 11.

[7] Корниенко Н. Указ. соч.

[8] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 123.

[9] Письмо Г. Блинова от 25 июля 1962 года // Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 102.

[10] Корниенко Н. Указ. соч.

[11] Аграновский А. Генрих Гейне и Глафира.

[12] Аграновский А. Генрих Гейне и Глафира.

[13] Аграновский А. А. Как я был первым: Письма из Казанского университета //
Аграновский А. А. Избранное: В 2 т. М.: Известия, 1987. Т. 1. С. 16–59.

[14] Сибирские огни. 1930. №8. С. 115.

[15] Там же. 1930. №6. С. 109.

[16] Сибирская советская энциклопедия: В 4 т. / Под. ред. К. Азадовского. Новосибирск:
Сиб. краев. изд-во, 1929–1932. Т. 3. С. 203.

[17] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 215.

[18] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 32.

[19] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 242.

[20] Письмо Н. А. Рубакина А. М. Топорову от 26 июня 1930. С. 252.