В зеркале школы

Внимательно изучив разные образовательные системы, я в конце концов понял, что главная наша образовательная проблема лежит вне образования. Вопрос в том, что происходит, когда человек заканчивает учебу и выходит в жизнь. Если есть связь между тем, где и как человек учился, и тем, как он потом живет, то выстраивается и адекватная система образования. Иначе это все абстракция. У нас пока такой связки нет. Сегодня сплошь чрезвычайно одаренные родителями отпрыски наших высоких чиновников в свои 20—30 лет оказываются во главе банковских структур, то есть результаты детей зависят от возможностей родителей.

И ведь не скажешь, что наша система образования, особенно школьного, так уж уступает западной. Когда оказываешься в обыкновенной американской клинике, и в это время на крышу садится вертолет, и ты видишь уже не в кино, а в реальности, как по коридору бегут врачи, видишь всю эту аппаратуру, то понимаешь, что медицина у нас — это прошлое столетие. Абсолютно нет этого ощущения в образовательных учреждениях. Что-то лучше у них, что-то лучше у нас. Вроде бы конкурентоспособная система. Почему же результаты-то другие? Потому что наше образование мало влияет на качество будущей жизни человека.

В 1980-х годах, когда началась перестройка, я со своими школьниками поехал в Штаты по обмену. Там моих ребят взяла крупнейшая энергетическая компания на тренинг. С ними работали целый день. Руководитель компании потом в кафе мне говорил, мол, обычно мы из каждой группы приглашаем к нам на работу по несколько человек, но из вашей я готов взять всех. Объясните, почему вы так плохо живете, при таком образовании, при таких детях?

Сегодня образование не связано с будущим. Есть только представление об общей его ценности, задаваемое, например, семьей. Такова наша традиция: хорошее образование не имеет прямого отношения к будущей успешности. Успешность — это не только деньги, это и некий социальный авторитет. Это уважение, безопасность, это масса других вещей, которых люди с хорошим образованием у нас не получают. Почему немало моих выпускников разных лет уехали работать за границу? Ведь сейчас наши компании вроде бы предлагают не меньшие деньги и не худшие условия. Потому что люди хотят, чтобы было хорошо их детям, чтобы была безопасность, чтобы их уважали и не думали, что они свои большие деньги наворовали где-то. Как сделать, чтобы и у нас было так, не знаю. Вопросы образования — это вопросы к стране, к обществу, к власти.

Лучшее в мире образование

Считается, что у нас было лучшее образование в мире. Ведь мы запустили спутник! Это и так, и совсем не так. Что действительно было — это одно из лучших в мире элитное физмат-образование, которое в конце концов сформировало ту группу, которая и спутник запустила, и занималась оборонкой. Не случайно нас называли «Верхняя Вольта с ракетами». Вот ракеты и обеспечивал узкий слой элитного образования.

Парадокс, но в «социалистической» стране СССР была огромная вилка между общим и элитным образованием. Это касалось не только знаменитых физматшкол. Выпускники немногочисленных языковых спецшкол блестяще владели иностранным языком. В обычной советской школе целых пять лет учили иностранный, а когда в перестроечные времена открылись границы, выяснилось, что люди не могут сказать простейшие вещи на языке, который они якобы учили. Как в анекдоте — «ту ти ту ту ту» — «два чая в двадцать второй номер». То было обучение в никуда.

Но и у нашего общего образования были и до сих пор есть сильные стороны. Это два столпа, на которых всегда держалось наше образование. Во-первых, это естественно-научное и математическое направления, которые и в обычной школе все-таки находились не в таком плачевном состоянии, как сегодня (инженеры были востребованы!). Во-вторых, литературоцентризм. Что бы там ни писали в советских учебниках истории, войну 1812 года все знают по Льву Толстому, а не по учебнику, а историю Пугачевского бунта — по «Капитанской дочке». Когда я в Штатах в литературном классе стал разговаривать с детьми про американских поэтов, выяснилось, что больше двух-трех они назвать не могут. Поскольку там было два подростка родом из СССР, я предложил им назвать по 10 русских поэтов, и они справились. Это не значит, объяснил я классу, что они всех читали, просто это была часть общей русской культуры и неприлично этого не знать.

Сейчас в школе отказались от сочинения как обязательного экзамена. Литература стала экзаменом по выбору. Чехов, Толстой и Достоевский перестали быть фундаментом нашего образования, они теперь только для желающих. Боюсь, это уже в недалеком будущем по нам ударит.

Чему, как и зачем учиться

Сегодня тому же преподавателю математики, кроме того что надо научить решать уравнение, приходится еще объяснять школьнику, зачем его решать. Вопрос не такой простой. За окном ведь нет ни синусов, ни логарифмов, ни квадратных уравнений. И ребенок справедливо замечает, что родители хорошо живут, хотя никогда в жизни квадратные уравнения после школы не решали. Так зачем решать квадратные уравнения и — тем более — зачем читать Чехова?

В нормативах, в стандартах, на бумаге можно прописать все. Президент сказал, что нужно назначить 100 обязательных книг, которые дети должны прочесть. Михалков добавил, что нужно еще и 100 фильмов посмотреть. Почему не тысячу? Но дело же не в том, чтобы в обязательном порядке навязать чтение или просмотр, а в том, чтобы дети из них что-то вынесли. Чтобы и в математике поняли, что для всех она важна не сама по себе, а потому, что формирует алгоритмическое мышление. Авиадиспетчеру не нужно решать квадратное уравнение, но научившись в школе четко выполнять какую-то последовательность действий, он, глядя на монитор, следя за самолетами, будет точно выполнять алгоритм. Важно не столько учить всем нюансам математики или литературоведению, важно учить, воспитывать, формировать личность с помощью математики, литературы и т. д.

Сегодня к нам приходят другие дети. Они вначале учатся нажимать на клавиатуру, а потом уже начинают писать и читать. Поэтому та же математика и информатика должны преподаваться по-другому. Да и литература.

Когда мой сын в 11-м классе проходил «Вишневый сад», я решил проверить, прочитал ли он пьесу. И он стал подробным образом объяснять мне экономические планы Лопахина, про акции-облигации — а я ни о чем таком даже не подозревал! Доброкачественность русской литературы в том и состоит, что у Чехова-то все правильно написано, грамотно, не халтура гуманитарная. В каждую эпоху это читается иначе, здесь можно обсуждать и общие вопросы бытия, и — как видите — даже специальные. Российское образование не должно потерять русскую литературу. Франция, например, оставила экзамен по философии, потому что во Франции базовую роль традиционно играет не литература, а философия. И все при выпуске пишут философское эссе.

Главные вложения в учителя

Где брать учителей — это наиважнейший вопрос. Вложения в образование являются наиболее экономически выгодными в XXI веке. Но они, конечно же, выгодны не тогда, когда страна сидит на нефтяной трубе, а в реальной экономике. Реформированием образования занимается весь мир. Моя внучка в два года тыкает пальчиком в айпад и отыскивает свой любимый мультфильм. Это реально другие дети, значит, и образование должно быть другим, ничего не поделаешь. В мире регулярно проводятся международные исследования (Т1М88, Р18Л), в которых разными способами замеряется уровень образования. И в Южной Корее, и в Сингапуре, и в Финляндии — везде, где результаты высокие, главные вложения делаются в учителя. Не в компьютеры, не в здания, а в учителя.

Вложения — это ведь не только зарплата, но и высокий социальный статус, значительные социальные гарантии, прекрасная обеспеченность рабочего процесса, достойный уровень жизни. В Финляндии в школу идут лучшие выпускники университетов. Преподаватель в детских садах и в начальной школе, то есть там, где закладывается основа образования, получает в этих странах не меньше, а часто больше, чем в средней школе и даже в университетах.

У нас странная традиция — если студенты-медики на старших курсах много времени проводят в клиниках на практике, то будущие педагоги на практике появляются раз в год на неделю-две. А потом они приходят в школу и не знают, что делать. Они не могут держать класс. Плохо владеют предметом. Поэтому система подготовки учителя должна быть другой. Человек, который хорошо знает предмет, он и расскажет о нем доходчивее. Вообще с детьми надо разговаривать так, чтобы самому было интересно. Подросток может хотеть читать Достоевского или не хотеть читать Достоевского. Но он не может пройти мимо вопросов жизни и смерти, любви, дружбы, мимо которых взрослые люди часто проходят. Это физиологическая особенность юного возраста. Если рядом есть человек, который способен говорить об этом интересно, серьезно и глубоко, то и ребенку будет интересно.

Когда я стал председателем Комиссии по образованию в Московской думе, меня спрашивали, я сказал: пока средняя зарплата учителя в городе 100 долларов, я ничего не могу сделать. Сейчас в Москве средняя зарплата 55 000 рублей, это почти 2000 долларов. А в хорошей школе — и до 80 000. Это уже не так стыдно. Но учитель автоматически не начинает преподавать лучше оттого, что ему стали платить больше. Может быть, он и не умеет работать лучше. Кстати, в школе сегодня работает много учителей запенсионного возраста. И не только те, кто хочет и может работать, но и многие, кто просто не может себе позволить выйти на нищенскую пенсию. У нас во многих регионах России нет преподавательских вакансий. Необходимо сделать так, чтобы учителя могли достойно жить на пенсию, и мы не потеряли следующее поколение педагогов.

Далее, нужно выстроить другое педагогическое образование, наладить систему регулярной переподготовки, повысить социальный статус учителя. Статус — ключевой и болезненный вопрос. Я не люблю этой фразеологии, но здесь нужен системный подход и политическая воля. В мою бытность председателем Комиссии по образованию мы вместе с правительством Москвы приняли постановление о молодых учителях, которое предусматривало и приличную надбавку в первые три года, и решение ряда социальных вопросов — жилищных, статусных. Хоть каких-то. И уже через два года на августовских педсоветах в округах я увидел вместо двух-трех молодых учителей, два-три ряда, ими заполненные, причем не только девушек, но и парней. То есть сделать можно немало.

Предоставление услуг

Я более чем уверен, что модель образования как услуги чрезвычайно опасна. Учитель как лицо, предоставляющее услуги, — плохая социальная позиция. Я, например, знаю, как это в Англии происходит, где образование — образовательная услуга, и в Шотландии, где образование понимается как некая миссия, национальный приоритет. Вроде одна и та же страна, Великобритания. Но шотландский учитель, хоть и получает меньше английского, чувствует себя лучше и работает эффективнее.

Родителей больше всего беспокоит вопрос: сколько придется платить за эту услугу. Меня же волнует, что в одном образовательном учреждении оказываются смешанными бесплатное и платное. У кого есть деньги, будут дополнительно заниматься в школе, а у кого денег нет — не будут. То есть разрыв между стартовыми возможностями возрастет. К 11-му классу мы получим не только зафиксированное социальное неравенство, но и социальные взрывы. В цивилизованном мире нет таких моделей, где были бы платные и бесплатные уроки в одном образовательном учреждении. Есть государственные бесплатные школы, есть частные — платные. А наша гремучая смесь — это отечественное ноу-хау.

Вообще идея услуг — это довольно своеобразный, чисто утилитарный подход к культуре, к образованию, к здравоохранению. У нас теперь и Петр Наумович Фоменко будет оказывать услуги, и Сокуров, и Леонид Рошаль, все должны перейти в сферу услуг.

Но раз такая стратегия принята, приходится с ней работать. Надо обсуждать риски, вырабатывать противоядия. Например, сегодня в школе есть психолог, есть социальный педагог. Реформа эти позиции может уничтожить, поскольку деньги школа будет тратить на то, что дает непосредственный результат в виде ЕГЭ и т. д. Другая проблема — экономическая модель толкает учителя на то, чтобы набрать как можно большую нагрузку. Давайте искать разумные ограничения. Сделаем так, чтобы у него была приличная зарплата за 20 часов, а то, что сверх этой планки, особой прибавки не давало. Это не я придумал — так, например, во Франции делается.

Есть в модели услуг и кое-что полезное. Если в московскую школу никто не записался, то есть в ее услугах люди не нуждаются, это реальная проблема. А в этом году таких школ оказалось более восьмидесяти. Цифра для Москвы, где всего 1600 школ, значительная. Сначала было 160, куда никто не записался, но часть ценой значительных усилий все-таки кого-то набрали. Это очень сильный инструмент — не Управление образования говорит, что у тебя плохая школа, а просто детей к тебе родители не привели. То есть модель заставляет бороться за детей. Отлично. Когда ко мне пришел директор такой школы жаловаться, что его сокращают, я готов по-человечески ему сочувствовать, но я — уполномоченный по правам детей, а не по правам директоров, которые не смогли набрать детей. Может, у него и здание неплохое, и люди хорошие работают. Только какое это отношение имеет к образованию, чем без детей они будут заниматься?

В общем, и в рамках модели предоставления услуг что-то можно делать. Но, например, развитие инклюзивных школ она уже тормозит. Если школа обычная, то есть детей-инвалидов в ней мало (а это и есть инклюзия), то дополнительных 60 тыс. рублей в год на ребенка, которые отпускает государство, хватит максимум на то, чтобы немного доплатить учителям, которые непосредственно занимаются такими детьми. О том, чтобы нанять медиков, психологов и других специалистов, без которых в данном случае обойтись невозможно, здесь мечтать не приходится.

Стандарты в образовании

Проблема стандартов — это проблема во многом надуманная. Не надо относиться к ним, как к Моральному кодексу строителя коммунизма, принятому (как думали) раз и навсегда. Стандарты образования — это рабочий инструмент, который можно менять хоть каждый год. А мы двадцать лет не могли их принять. Но школы что-то делают, чем-то занимаются все эти годы. Значит, в головах стандарты есть, просто они не формализованы. Так давайте формализуем их временно, а дальше будем дорабатывать коллективно.

Сейчас пошли более или менее по этому пути. Стандарты образования начальной школы вообще приличные, средней — похуже, старшей — посмотрим, какие получатся. Записать в стандарте можно самые правильные вещи, но если общество к ним не готово, они так и останутся на бумаге. Правда, и это немало. Как-то в публичной беседе я обратился к Фурсенко: «Андрей Александрович, вот есть Конвенция о правах ребенка. Там на трех страницах четыре раза упоминается чувство собственного достоинства ребенка. Если оно каким-то образом нарушено, уязвлено, то обязанность государства его восстанавливать. Необходимо включить эти положения в стандарты. Поскольку Россия подписала Конвенцию по правам ребенка». «Конечно, давайте», — ответил министр. После этого я отдельно еще написал письмо. Мне ответили, что да, конечно, включим. Но в очередном проекте стандартов ничего не обнаружилось. Понятно, что тут не злая воля конкретного Фурсенко, просто этого нет в сознании.

Когда я говорю учителям, поясняя Конвенцию, что ребенок имеет право на частную переписку — то есть, если он бросил записку на уроке, учитель может ее изъять и положить на стол, но прочитать не имеет права, тем более — вслух, большинство приходит в изумление. А то и принимают это в штыки. Какие стандарты на бумаге могут здесь что-то изменить?

Почему с 1992 года у нас никак не получается принять стандарты? Отчасти потому, что власть исходит из абсолютно ложного тезиса: что мы напишем в стандарте, в учебнике, то и будет у ребенка в голове. Отсюда и стремление заставить всех пользоваться одним-единственным учебником. Эта идея порочна сама по себе, к тому же, если страна до сих пор не знает, как относиться к тому же Сталину, написать учебник истории, который был бы принят большинством, — задача невыполнимая. Когда общество разделено и не способно договориться почти ни по одному вопросу своей истории, политики, то о каком едином стандарте можно вести речь? Учебники должны конкурировать, а стандарт должен быть рабочим, переходным документом.

С какими-то идеями согласны практически все, например, с идеей вариативности — должно быть в старшей школе общее ядро образования, обязательное для всех, и вариативная часть. Но опять же это ядро формировалось не в ходе общественной дискуссии, а людьми вполне определенных взглядов. Поэтому в нем оказались не математика с литературой, а «Россия в мире», «ОБЖ» и «Физкультура». Естественно, общество возмутилось. Это снова проблема консенсуса.

Экзамен как универсальный инструмент

Когда я начинал преподавать, меня не оставляло чувство, что надо что-то менять — и не только на собственном уроке. Начал писать статьи об образовании, о школе. Много напечатал их в «Новой газете», в других изданиях. Но вижу: статьи живут отдельно, образование — отдельно, тогда я написал в наш профессиональный научно-методический журнал «Математика в школе». Никакой реакции. Решил переключиться на учебники, написал с соавторами один, что-то это дало, но не очень много. И тогда я занялся знаете чем? Экзаменами. Составлял, теперь это уже не секрет, выпускные государственные экзаменационные задания по математике в СССР, потом в России. И вот тогда увидел — на это учителя обращают внимание, это до них доходит. Учителю важно не то, что написано в планах и учебниках, а то, что с его учеников реально спросят на экзамене, что повлияет на результат.

Сегодня главный ориентир для преподавателя никакой не стандарт, а ЕГЭ. Чем он плох? В частности тем, что это независимый контроль, но только на выходе. Почему нельзя его осуществлять и по дороге? Чтобы родители понимали, что происходит с ребенком. Может быть, у него в школе 5, а на самом деле не 5. Почему это не делать спокойно и регулярно, а не так истерически в самом конце? Хотя бы на выходе из начальной школы, после 4-го класса, потом — после 6-го класса? Плохо также то, что с помощью одного этого инструмента ЕГЭ сегодня замеряют и знания учащегося в школе, и качество работы учителя (его зарплата во многих регионах зависит от результатов учеников на ЕГЭ), и качество работы школы, и качество работы самого региона. Вот только что и в оценку деятельности губернаторов включили процент не сдавших ЕГЭ.

У единого экзамена есть и достоинство — формирование единого образовательного пространства. Точнее, оно должно формироваться. Беда в том, что население не больно-то ЕГЭ доверяет. И не без оснований. Независимые экзамены проводятся во многих странах мира, и там, как правило, о подтасовках и речи нет. У нас власть действительно пытается сделать ЕГЭ вроде бы более прозрачным, но поскольку к ней самой нет доверия, нет его и к результатам экзамена.

Это какая-то шизофрения: во время выборов от конкретного местного чиновника требуют определенного результата, а потом говорят: ЕГЭ сделай честно и объективно. В одно воскресенье делать все честно, а в другое подтасовывать? А ведь это национальный вызов — мы не можем построить систему национального экзамена, которому бы сами доверяли! Рособрнадзор время от времени отменяет в регионах результаты потому, что они там какие-то аномально высокие. Я не прокуратура, но знаю, что оценки завышают. Более того, я не очень понимаю, как с этим бороться. Ребенку нужно, чтобы у него были лучше оценки? Нужно. Родителям нужно? Нужно. Учителю нужно? Нужно. Директору нужно? Нужно. Региону нужно? Нужно. Министерству нужно? Нужно. Вот еще и губернаторам. Почему же этому не быть? У нас даже 2 процента двоек воспринимается как полная катастрофа, а при честной проверке их будет в 10 раз больше. Готово ли общество к тому, что четверть выпускников не получат аттестат? Думаю, нет. Мы привыкли, что его получают все. А во Франции, где всеобщий экзамен «бак» проводят с наполеоновских времен, в послевоенные годы его проваливала почти половина выпускников. Сейчас — около 30 процентов, и они гордятся этим страшно. У нас же сдают 97—98 процентов. Будь я министром образования, я бы тоже не рискнул проводить экзамен так, чтобы треть страны оказалась без аттестатов. Низкий уровень вопросов в первой части нашего ЕГЭ по математике — это социальный компромисс, на который приходится идти. И все это прекрасно понимают. Но наши дети, наши выпускники видят это вранье и в нем участвуют. Ведь во время государственного экзамена не только выпускник предъявляет себя, свои знания государству, но и государство предъявляет себя выпускнику. И если тут вытягивание, вранье, халтура, подтасовки, то потом можно сколько угодно обращаться к гражданам: «Живите честно! Выходите из тени! Платите налоги!». Они уже научены другому.

Текст подготовлен на основе интервью. Вопросы задавала Татьяна Малкина