Проект «Рельсы судьбы», который Центр устной истории и биографии Международного общества «Мемориал» проводит второй год, посвящен истории Китайско-Восточной железной дороги. Его цель — создать доступную библиотеку устных воспоминаний, вместивших в себя историю жизни «красных» и «белых» русских в Китае.

Вкратце история КВЖД такова. В 1896 году Россия получила концессию на строительство железной дороги через территорию Манчжурии. В течение 80 лет дорога должна была принадлежать специально созданному акционерному Обществу Китайско-Восточной железной дороги. Центром строительства КВЖД в Манчжурии был Харбин, официальной датой образования которого считается I сентября 1989 года. Спроектированный и построенный русскими инженерами на месте безымянного поселка на берегу реки Сунгари, Харбин стал центральным железнодорожным узлом, связавшим три ветви КВЖД — к портам Владивосток, Дальний (Порт-Артур) и на Читу.

До революции две трети населения Харбина составляли жители Российской империи. Это были высококлассные специалисты, мастеровые, железнодорожники, коммерсанты, служащие железной дороги и возникшего океанского и речного пароходства. В городе строились русские школы, больницы, храмы, выходили газеты, печатались книги, открывались высшие учебные заведения.

Революция и Гражданская война вызвали огромный приток русских в Китай. Эмигрантами стали бежавшие от революции дворянские семьи, белые офицеры, ушедшие с войсками Колчака и Каппеля в Манчжурию. В конце 1920-х — начале 1930-х в Китай из Сибири и Дальнего Востока бежали от преследований за веру (например, молокане), расказачивания и раскулачивания. Чаще всего границу переходили зимой по льду — поодиночке и большими семьями, с детьми на руках и минимальным скарбом. В течение нескольких лет создавали крепкие хозяйства, собственные предприятия, открывали магазины, рестораны, гостиницы. КВЖД представляла собой «государство в государстве» с собственными границами, населением, полицией, армией и главой в лице управляющего дорогой. Эту должность в течение 15 лет — с момента ввода дороги в эксплуатацию I июля 1903 года — занимал генерал Д. Л. Хорват.

В 1924 году КВЖД перешла в совместное управление СССР и Китая. Для работы на дороге в Харбин посылали советских специалистов с семьями, железнодорожников, служащих, партийных работников. В1929 году, после прихода к власти в Китае партии Гоминьдан во главе с Чан Кайши, произошел вооруженный конфликт с Советским Союзом. Дорога была захвачена, все советские учреждения закрыты, многие советские служащие были арестованы или высланы из страны. К концу 1929 года конфликт был урегулирован и работа дороги восстановлена.

В 1931 году Манчжурию оккупировала Япония. Жизнь в Харбине усложнилась, произошел отток русского населения в Шанхай. В 1935году СССР был вынужден продать КВЖД властям созданного Японией государства Маньчжоу-Го. Огромное число советских железнодорожников с семьями выехали на родину — только из Харбина уехало 30 тыс. человек. Судьба многих из них сложилась трагически. Приказом НКВД СССР № 00593 от 20 сентября 1937 года была начата операция по ликвидации «диверсионно-шпионских и террористических кадров харбинцев на транспорте и в промышленности». В числе тысяч расстрелянных был и последний управляющий КВЖД Ю. В. Рудый.

После капитуляции Японии во Второй мировой войне Манчжурию заняли советские войска, и СМЕРШ начал активную работу. Сотни русских, никогда не имевших советского гражданства, были арестованы и осуждены на 8—10 лет лагерей. В 1945—1949 годах началась массовая русская эмиграция в Австралию, Америку, Канаду, Бразилию. В то же время победа СССР в войне вызвала большой патриотический подъем. Работала советская пропаганда: организовывались спортивные общества, молодежные организации, курсы профессионального обучения для желающих выехать в СССР.

В1952 году СССР передал все права на КВЖД вновь созданной Китайской Народной Республике. Остававшимся русским предложили выехать в СССР на целину. Однако реэмигранты не прижились в сельской глубинке. Вскоре многие из них уехали в ближайшие областные центры или другие города СССР. В 1955—1956 годах практически все русские покинули Харбин. К концу 1960-х русский Харбин перестал существовать. Он исчез, но память о нем объединяет тех, кто видит его глазами счастливого детства.

Георгий Александрович Домодедов родился в 1937 году в Харбине. До отъезда в СССР закончил 9 классов советской школы. В1954году переехал с семьей в СССР, в Оренбургскую область. Здесь закончил 10-й класс и в 1955-м ухал в Свердловск. Поступил на работу на Вторчермет в плавильный цех, затем работал крановщиком, в 1956-м вступил в комсомол, начал играть за футбольную команду завода. В 1957 году получил жилплощадь и к нему в Свердловск переехали родители. В1969 году закончил свердловский Горный институт. С1964 года работал в НИИПИ председателем профкома, зам. секретаря партийной организации. Играет в футбол, настольный теннис в районных и городских командах. Женат, сын, двое внуков. В настоящее время председатель екатеринбургского общества «Русские в Китае».

Семья

Моя бабушка, Евдокия Павловна Онатьева, была с Украины. Она родилась под Белой Церковью. А в Уссурийском крае они появились по реформе Столыпина 1906 года. Когда выделили им эту землю, приходилось корчевать лес и охотиться (у нее много братьев было, они охотились на кабанов). Видимо, и в то время молодежь не очень-то хотела в лесу жить. В 1912 году она переправилась через Амур и попала в Харбин. Там встретила деда, Кузьму Ильича. Он вначале был военным фельдшером, а потом работал на КВЖД кондуктором. Умер он в 1925 году. Пошел в рейс после бани, воспаление легких — и все. Он умер, когда маме было семь лет, она 1918 года.

Мама там родилась, а папа родился в Иркутске в 1914 году. В 1924-м он с родителями приехал в Харбин. У деда была скорняцкая мастерская. Ho иметь в то время мастерскую было чревато. Уже начала основная советская власть, московская, подбираться к Дальнему Востоку. Вот и переехали. Город там был строящийся, развивающийся — значит, частное предпринимательство было разрешено. Поэтому, видимо, и уехали. Ho отец очень рано осиротел.

Папа пошел работать с 11 лет, так как у него еще были братья и сестры, и он должен был их кормить. Он дослужился до заведующего отделом мехового и готового платья в японском магазине «Мацуура и компания». Это знаменитый был магазин в Китае. Единственное многоэтажное здание в Харбине занимал магазин «Мацуура». На Китайской улице.

Он знал толк в мехах, видимо, это ему передалось по наследству. Жили мы очень хорошо. Таков капиталистический мир: кто работает, тот живет хорошо. Я не знаю, какие были налоги и прочее, но там давали заработать. К нему очень хорошо относились старые хозяева-японцы, в отличие от их сына-самурая. Знаете, это каста у японцев — самураи.

Меня один раз морской офицер-самурай чуть не зарубил шашкой. Шли мы по Китайской улице. Я в детстве был очень любопытный и глазел по сторонам. А японцы в то время были очень маленькие, низенькие. И я ему головой попал не туда. Видимо, ему было очень больно. А у них двуручный меч, и китайцам они головы рубили двумя руками — за один мах голова отлетала. Если бы отец не говорил по-японски (а отец и по-японски говорил, и по-китайски), то могло плохо кончиться. Может быть, и не зарубил, может, что-то бы отрубил. He знаю.

Школа

Мы каждое утро в школе, с первого по десятый класс, маршировали под барабан по улицам города. Потом приходили на плац и делали зарядку. Зарядку делали еще по старинке: первая сокольская, вторая сокольская. Это знаменитый чех — в 20-30-е годы у него гимнастика была. Спорт был очень развит, отличные преподаватели.

Ho все было по-советски. Учились по программе. Были четвертные контрольные, полугодовые. Нам мозги пудрили, что это из Москвы. Открывают конверт: «Вот, из Москвы». Нужны мы были Москве, чтобы еще посылать в Харбин контрольные работы! Это смех! Ho верили. И пропаганда была жуткая, естественно.

Фильмы мы, наверное, раньше видели, чем по всему Советскому Союзу. Ходили на «Чапаева», «Она защищает Родину» по роману Ванды Василевской, «Дети капитана Гранта». Потом пошли фильмы-спектакли, в основном по произведениям русских классиков. По Островскому — «Доходное место», «Без вины виноватые». Это все было в обязательном порядке. Сначала была лекция какая- нибудь, а потом фильм. В девятом классе появился фильм «Садко». «Свадьба с приданым» — Васильева еще молоденькая там и Доронин. Все фильмы смотрели, естественно. Даже здесь, когда я приехал, на новый фильм всегда ходили. Нормально по стоимости и прочее.

И как-то, понимаете, к церкви немножко... He то что мы стали безбожниками, нет. Дома все праздники праздновались. Причащались, исповедовались. Ho немножко послабее, что ли, чем положено религии быть... А на Пасху, перед Вербным воскресеньем, все ребята были у церкви, потому что можно было девочек постегать. «Вербохлест — бей до слез!» И к заутрене тоже обязательно все ребята тут крутились — любую можно было три раза поцеловать: «Христос воскре- се». И, самое главное, никто не отказывал (смеется). Вот такие, понимаете, пройдохи в таком возрасте. Балы были. Новогодний бал — обязательно!

А названия улиц какие были в Харбине! Киевская, Псковская, Садовая — все чисто русские. Харбин строился по замыслу архитекторов из Петербурга, и некоторые здания напоминают Петербург тех лет. И названия — Артиллерийская, Ямская, Конная, Сквозная. В новом городе я не знаю — это был другой район.

Первая школа была на Артиллерийской, вторая — на Казачьей, но это недалеко. Стадион был на Аптекарской. Там был бетонный велотрек. В то время у нас уже был велотрек! Поэтому спорт был очень развит.

Чтобы участвовать в соревнованиях, я после четвертого класса вообще не учился. Ну, некогда мне было делать уроки. Я знал, когда меня спросят, чувство у меня было. И вместо того, чтобы в переменку сидеть, читать (а зрительная память у меня была отличная), звенит звонок, бегом лечу на свое место, открываю... Что успел прочитать, то и отвечал.

Тогда придумали: у кого двойки, тот не участвует в спортивных соревнованиях. В седьмом классе я уже во всех сборных командах участвовал, и по хоккею в том числе. Подходили ко мне и грубо так: «He исправишь — получишь». Так я по русскому языку получил «пять». Готовился и получил «пять»! Галина Григорьевна Подставкина шла по коридору со второго этажа на первый и вопила: «Домодедов “пять” получил!» Зашла в учительскую — там тоже фурор. У нас была юннатская комната (по образу и подобию пионеров ввели детскую организацию «Юные активисты» — советскими пионерами мы не имели права быть, а вместо комсомольцев стал Союз советской молодежи), где стоял теннисный стол. Я зашел, а там уже старшая пионервожатая: «Ой, какой молодец!» Ну, приходилось что-то учить.

Экзаменов было! В то время по всем предметам, по-моему, экзамены были. И плюс еще китайский язык с пятого класса. Заставили учить китайский язык, а до этого, когда японцы были, заставляли учить японский[1]. Сами понимаете, как учили языки в то время — говорить никто не научил. Никто китайский не считал за язык. Ho, однако, писали шпаргалочки. Там надо было три фразы написать, например: «Китай и Советский Союз — хорошие друзья». Я самый последний экзамен запомнил, потому что у меня одна из этих фраз была. А в седьмом классе учили историю, историю КПСС, Конституцию!

И вот учу географию в шестом классе, по-моему, физическую географию мира. Приходит Митя Зырянов (мы жили на одной улице, он учился на класс старше меня, сейчас он в Бразилии): «Собирайся». Он сбегал уже на стадион, узнал, что начинаются соревнования. Все! «Географию», книгу такую толстую, в сторону. Шесть билетов я только повторил. На следующий день экзамен. Мне попадается после шестого. Как всегда! В общем, я там мычал, мычал... Заходит преподаватель по физкультуре, Георгий Георгиевич Хмелев. Я ему говорю: «Все, сгорел на географии». В общем, походил, «трояк» вымолил.

Сейчас он живет в Минске, этот Хмелев. Кто говорил — полуфилиппинец, кто — китаец. Он воспитывался в «Русском доме». Был такой «Русский дом», его преподобие Нестор[2] организовал. Там жили, в основном, сироты. Потом он стал лицеем Александра Невского. Они отличались очень — у них была строевая выправка, они исключительно ходили.

Этот Хмелев потом стал священником, протодьяконом. Мы его звали Егор или «Пенек» — он был очень маленький. Он нас «пеньками» называл, но очень опекал. Он великолепно бегал, боксером был. Фигура спортивная — он одной рукой себя подтягивал. Когда стали сдавать нормы БГТО, ГТО, все стремились, чтобы был золотой значок. Если надо было на турнике восемь раз подтянуться, то подтягивались 16. Еще надо было с винтовкой бежать, по буму ползти (там сетка, на коленях, на локтях не уползешь, надо было по-пластунски; да еще винтовка у тебя настоящая), гранатой попасть в окоп. Три гранаты ты должен не просто швырнуть, а попасть в окоп. Стреляли. И это все с детства.

Классы были чисто интернациональные. У нас в классе было два грека, Нав- ратидис и Папандопуло, Витя Страдл — чех, Гриша Мураками — полуяпонец, Раслан Гареев — татарин или иранец, не поймешь. Он диктанты писал по русскому языку только на «пять», а диктантов была уйма. Потом-то я догадался — надо было Тургенева читать. Все диктанты были из его произведений. Самый плодовитый писатель, который природу описывает, — это Тургенев.

Евреев у нас полно было, вот и даже ребят: Фима Столяр, Сева Подольский. Нормально было, но воспитаны мы были немножко, будем говорить, на антисемитизме. Ho не то что воспитаны, но было такое: «Бей жидов — спасай Россию!» Это четко ходило. А кто революцию делал? Поэтому это среди белогвардейцев было: «Бей жидов — спасай Россию».

День смерти Сталина

В этот день на Харбин надвинулась песчаная буря из пустыни Гоби. Это страшное дело! Все было залеплено мелким песком. И пошел мелкий дождик. Пообрывало провода. Вечером был траурный митинг — при свечах, света не было во всем городе.

На уроке, когда мы пришли, все молчат, еще не знают ничего. 1953-й, я в девятом классе. И в нас вселился бес какой-то. В коридорах школы стояли цветы, листья толстые. Вот мы их все посрывали (это балбесы уже в девятом классе!), нарвали прутьев, листьев и, как с саблями, пошли друг на друга. А сок там какой-то ядовитый — мы все в красных пятнах, все стало чесаться. Бесились, понимаете? He знаю, почему. Хотя обычно не доходило у нас до того, чтобы весь класс друг с другом фехтовал...

Учительница пришла и говорит: «Вы звери, а не ученики. Такой день, а вы устроили тут побоище». Ho нам как-то было это... Ну, умер и умер. Особого траура не было. В обязательном порядке пришли в Советский клуб (это бывшее Коммерческое собрание), там в комитете комсомола стояли теннисные столы — пожалуйста, приходи, играй. Был спортзал, душевая. Можно было в баскетбол поиграть. Потолок, конечно, не очень высокий, но, однако, играть можно было.

А потом пошли в городской сад. У нас городской сад был громадный. Прекрасное место отдыха. Каналы, арочные мосты, по этим каналам на лодочках маленьких можно было покататься. И мы, как зашли в этот городской сад, пошли скамейки переворачивать! Пока полицейские свистки не раздались, тогда только разбежались. Вот такой был день смерти. В первый день я четко помню, что мы в красных пятнах стали ходить, пока не помылись. Ho это, видимо, ожоги. Там сок какой-то был — все руки липкие. На руках как-то нет, а вот на шее, на лице.

Понимаете, мы в свое время послушали фокстрот на гимн Советского Союза, это по Би-Би-Си передавали. Фокстрот!

Война

Японцы сразу ввели карточки. Ho детям до семи лет они давали белый хлеб. Остальным черный, но детям давали белый хлеб. Дети у них — культ. В японских семьях детям до семи лет не говорят слова «нет», но потом они их в страшные рукавицы...

С бабушкой мы куда-то корову водили. Мы были на той стороне, и шли японские войска. Идут и идут, а мы с коровой все стоим. Говорим: «Ну, застряли мы до вечера». Потому что войск у них — миллион триста тысяч Квантунская армия была[3]. Солдаты все пешком, а офицер на лошади. Самое интересное, японцы такие маленькие, а лошади у них были австралийской породы. Офицер на лошадь залезал с лесенкой. И вот мы стоим, стоим, и какой-то офицер... (а все офицеры ходили со стеком, потому что они лупили своих солдат стеком) вдруг нас пропустил. И в то же время они делали яды, чтобы убивать людей.

В свое время у нас в городе очень много было всяких партий: и чернорубаш- ники, и «Черное кольцо», и «Русские фашисты», которыми Радзиевский командовал[4]. Эти творили, особенно «Русские фашисты»! Им деньги нужны были, так они у того, который «Модерном»[5] владел (Кац, по-моему, фамилия), сына-пиа- ниста похитили. Выкуп просили, отрезали ему сначала палец, потом ухо и потом все-таки убили. Они же грабили народ простой! Под видом хунхузов устраивали набеги. И под видом хунхузов советские чекисты в те годы устраивали грабежи... Они переодевались в белогвардейскую форму и шли, грабили. Русских грабили, особенно район Трехречья[6].

Трехречье — это рай на земле. Три речки, рыба, пушнина, скот, хлеб. Там, если нескольких тысяч голов скота у человека не было, он считался бедняком. Это же Монголия, Внутренняя Монголия, степи бескрайние. Когда нерест был, по рыбе переходили мелкие ручейки, по спинам. Сплошной ковер был, когда рыба шла на нерест.

Если у меня отец ходил на охоту перед Пасхой, он по семь гусей приносил. Гусей как ловили: кукурузу вымачивали в спирте, и когда был отлет, рассыпали там, где они приземлялись. Гуси были пьяные, их собирали и заготавливали на зиму — солили и прочее.

Было полнейшее изобилие. Сидел китаец, яблочки тер, груши. Все у него блестело. А когда стали кооперативы — все это не мое. Китаец, по сути, собственник, он хозяин. Ему дай земли, он будет несколько урожаев в год собирать. У них же самое лучшее в мире огородничество. Они нас снабжали всем. Троица была — они травку, снопики приносили. Клубника была в коробочках, плетеных из лыка — без плодоножек, все почищено. Только бери. Дыни? Пожалуйста. Берешь всю корзину, тебе скидка. Арбузы мы ели только в сентябре, когда действительно арбузы.

Когда война шла, нам дали двадцать кур белых, чтобы мы сдавали яйца. Заставили посадить касторовые деревья, а коробочки они потом собирали, масло из них выдавливали. Причем такой был учет! Отец нас предупредил: «Близко не подходите к этим деревьям». Потому что японцы жестоки были в этих делах, очень жестоки. Когда надо было сдавать эти коробочки, они все время проверяли, чтобы, не дай бог...

Хотя они вроде доброжелательная нация, но нехорошая нация. Они очень жестокие. Солдаты японские могли, например, на извозчике приехать и не заплатить денег, да еще извозчика ремнями отстегать. Элементарно! На рикшах гоняли. Могли специально погонять и тоже не заплатить. Китайцев вообще не считали за людей! Им даже, по-моему, на Китайской улице и появляться-то нельзя было.

К 1945 году, чувствуя поражение, Япония свое население толкала в Манчжурию. Заселяли. А у нас был дом. Мы его купили, расширили — выстроили еще флигель, большущую комнату с кухней. И нам в этот флигель подселили японскую семью. Хорошую семью, из рабочих. Он где-то на линии работал, на лесозаготовках. А дома была жена, и к ней приходили японки. У нас была овчарка. На китайцев она полает, полает — и все, японцев она терпеть не могла! Она аж будку за собой рвала! Такая ярость у нее была почему-то на приходящую японку. Эта семья была хорошая. Они приносили деньги на подносе. Деньги и какое-то угощение. Вот так она квартплату приносила, японка. А он очень редко появлялся, раз в месяц. Японцы — исключительно чистая нация, просто изумительно чистая нация. Китайцы грязные были в то время.

В 1945-м году, когда армия освободителей пришла[7], войска наши творили жуть что. Сразу пошли грабить. Всех подряд! Кто не отдавал, стреляли. Первыми в городе появились 40 парашютистов, и среди них знакомый родителей Минька Гуревич. Он в 1935 году поехал на родину, а в 1945-м появился в форме офицера Советской армии. (В 1935-м году мои две тетки, старшие мамины сестры, поехали на родину и с концом пропали.)

На второй день уже СМЕРШ появился в городе. 25 тысяч человек в первый день расстреляли. Русских! Хватали всех подряд! Ну, может быть, списки готовили. Кто там с японцами сотрудничал, кто просто... Я не знаю, каким чудом отца это миновало — он работал в японском магазине. Бабушка была советская, а отец стал китайским подданным. Я думаю, это было специально сделано. Может быть, это его и спасло.

Очень запомнился мне момент, когда входила Китайская народная армия. В 1949 году. А до этого у нас время было очень плохое. Чан Кайши стоял в 300-х километрах от города, в Чанчуне[8]. Дальше был Гирин, и там была электростанция. У нас не было света. Были масляные фитили, благо, масла всякого было полно. Ho долго света не было. Я не помню уже, в каком классе, но в потемках занимались и почему-то во вторую смену. В городе такая темнота была! Нехорошее время было: пошли убийства, грабежи. Как всегда, знаете, когда власти-то нет. Войска ушли[9], никакой власти, ну, старосоветские организовали отряды, взяли почту и банк под свою охрану. Есть Успенское кладбище — это наше кладбище, новое, там четверо студентов, которых убили китайцы. Ho, скорее всего, не китайцы... Это все было организовано чекистами.

Вскоре началась война в Корее[10]. В Корее же советские солдаты вовсю воевали. Это точно, потому что мы разговаривали с солдатом, который с эшелона сбежал в Советский клуб. He знаю, как он прибежал! Это довольно далеко. Там трамвай недалеко ходил, он, видимо, доехал. Они все такие были черненькие, темненькие, специально подобрали. Одет в форму китайских народных добровольцев. Мы в это время, после тренировки, были в ресторане, пили лимонад у стойки.

—  Я чувствую, ребята, вы говорите по-русски.

Он выпить хотел.

—  А что?

—  Да вот, — говорит, — в Корею гонят.

Гонят! В Корею. И тут, буквально через минут двадцать, подлетел «виллис», американская военная машина, на нем ДОБ (департамент общественной безопасности). Видимо, НКВД. Его — раз, и увезли в эшелон.

Когда началась война в Корее, корейцы не имели авиации. И учили их, и летали, и воевали советские летчики. 1952 год — это был кошмар в городе. Где-то в пять часов утра самолеты поднимались и почему-то специально летели над городом. Рев, все тряслось. Ой, сколько там по пьянке этих летчиков.... Один решил повторить трюк Чкалова, полететь под мостом. Над речкой. Врезался в воду! Так что вели себя до безобразия! Ну, и пили, конечно. Деньги носили, но деньги там были полмиллиона бумажками, миллион, чемоданом. Это кошелек их был.

Про войска-то не пишут, а про летчиков даже у нас в «Уральском рабочем» один житель Екатеринбурга писал. Он воевал с американцами вовсю. Потом, в каком-то году, по Артиллерийской улице пленных американских летчиков погнали китайцы. Они любили эти шествия устраивать. Помню, до народной власти преступника водили, руки связаны на палке. И каждый мог его камнем ударить, плюнуть, ударить. Иногда даже забивали его по дороге. Потом, когда народная республика образовалась, уже в воспитательных целях, стали устраивать казни над помещиками и богачами.

Отъезд

Было предложено: «Если поедете в Союз, то только на целину...» В Австралию больше не было набора, только в Бразилию. Уже документы мы готовили, подавали фотографии. Я отдельно уже снимался, потому что у меня уже паспорт был. Мама с братом и сестрой — вместе, а я получил. Они были вообще без всякого гражданства, а я уже был советский гражданин.

Паспорт я получил в 16 лет. Этот паспорт был не то, что у нас эти огрызки. Знаете, какой паспорт был красивый? He зря Маяковский писал: «Я достаю...» Это действительно был паспорт, он назывался «заграничный вид на жительство»[11]. Такой красный, но не яркий, не кумачовый, а немножко с бордо. Действительно было приятно держать такой документ.

А у бабушки сын здесь, о нем ни слуху ни духу. Она: «He поеду я ни в какую Бразилию». И, тем более, стали писать, что нашествие обезьян там. Действительно, селили там не в Сан-Паулу или в Рио-де-Жанейро, а куда-нибудь в маленький городок. А этих друзей там полно в джунглях живет, и устраивали набеги. И я тоже вдруг взбунтовался, что не поеду ни в какую Бразилию. Так мы и прикатили, и попали на целину. Была Оренбургская область, потом стала Чкаловская, сейчас опять Оренбургская.

Уехали летом 1954-го. Везли нас, как скот. Последующие партии уже везли в нормальных вагонах, а нас везли в теплушках. Эта теплушка: мужчины — в одной стороне, а женщины — в другой. Все вещи тут же. Утром останавливались в степи, кричали: «Женщины — направо, мужчины — налево!» He может же эшелон попасть в туалет, если на станции? Так ведь? Это, может быть, правильно. Ho условия! Отец избегался, чтобы нас прокормить.

Я поехал главой семьи, потому что только у меня был советский паспорт. Как главе мне дали три тысячи подъемных, а им по 600 рублей. Мне 18-й год шел.

Там была контора, нас вселили. Одна комната громадная. А, еще с нами одна женщина напросилась поехать, Анна Ивановна. Ho потом ей дали отдельное жилье. Саманный дом, все в одной комнате, удобства все на улице — это их еще найти надо было. А зима-то там! Заметало! Воду надо было таскать за 500 метров, там колодец был, в бал очке, внизу.

Я на пшенную кашу потом вообще смотреть не мог — целый год мы ели одну пшенку. И макароны черные. И хлеб, который пекли в совхозе. Булка была 4-5 кг, если нож туда засадил, его вытаскиваешь только ногой. Вот такой хлеб! Глина! Мы ездили в Уральск (это город в Северо-Западном Казахстане) — 100 километров на машине. И обратно на машине, в кузове. А если впереди машина идет, считайте, вы вообще как шахтер приехали, потому что суглинок, сухо все. Тушканчики бегают по вечерам (смеется). Сахара нет, конфету тоже надо было топором рубить, шоколадную. Мясомолочный совхоз — ни мяса, ни молока. И вот когда в Уральск попадали, оттуда везли хлеб, макароны, в общем, все, что только можно было взять. Консервы какие-то, конфеты. Сахара не было. Сахара не было!

Потом мама стала шить, она шила очень хорошо, у нее была машина зинге- ровская. Как-то узнали, стали с ферм заказывать. А у кого-то же хозяйство, стали сметанку, сливки давать. Знаете, какие сливки? Как сметана. Потом сало появилось. Ну, как-то более-менее уже стало.

Школьников там заставляли летом работать. Председатель сельсовета пришла: «Там соль привезли на ферму, надо соль выгружать, давайте туда». Получали какие-то деньги. Потом мы с братом стали работать. Там кирпич делали, сырец. Были специальные печи, где обжигали кирпич. А мы подвозили глину и песок. Тоже деньги.

Я на лошади в 1952 году два раза катался (смеется). Послали меня лошадь запрягать. Пришел я на конюшню. Лошадь не идет за мной, чувствует, видимо. Ее же надо в оглобли завести, а завести-то надо задом. Она не хочет. Пришлось мне телегу взять и к ней подтаскивать. Конюх увидел, говорит: «А, китайцы приехали! Кто тебя послал?» Я ее все-таки запряг, что-то там привязал, сел, поехал — у меня все это развязалось. Короче, запряг он мне. Я когда приехал, меня бригадир матом: «Где ты?» Я говорю: «Лошадь запрягал». Он говорит: «Вот нашел, кого послать!» (смеется).

Десятый класс я хорошо закончил. По математике особенно. До сих пор вспоминаю с благодарностью учительницу. Они МГУ кончили, физмат, и послали их туда отрабатывать. А она сама с Кубани. Так я за все время обучения ни одной двойки не получил. Представляете, за целый год! В десятом классе! До единой сделал домашние работы. Это ужас какой-то! В 1955-м я закончил школу.

Там водку пили на целине, в этом совхозе! Два человека за один раз в два стакана наливали. И бутылку кидали. Выпивали и уходили. Это жуть была! Хмелев, между прочим, он тоже такие опыты проводил. Уже здесь... Он был в Караганде, а потом в Чите. Он организовал в Чите ансамбль «Даурия». Русские, тирольские романсы. У него такой голос, что эти рулады тирольские он мог делать. Он музыкальный, грамотный. Писал ноты здесь для Ивановской церкви. Хотя и не учился, но ноты писал. И играл на пианино и на баритоне — трубе такой большой.

Он написал мне в 1955-м. Меня все уговаривали остаться: «Будешь учиться на комбайнера». Рабочие руки нужны были везде, потому что когда целину поднимали, все же приезжие были. С Пензы были ребята, ремесленники. Морские летчики с Балтики, в основном, шофера. С Бузулука были автоколонны, когда уборка. Урожай же был в 1956 году небывалый[12], а не подготовились. Хранилищ-то не было. Ни одного хранилища! Из совхоза меня выпустили только 6-го сентября.

Я к Хмелеву приехал, но поступить я не мог — только в пожарное училище. Ho что-то пожарником, хоть и офицером, мне быть не хотелось. И бродили мы где-то до середины сентября. И вот этот Хмелев, гуляя по городу, писал ноты для Ивановской церкви. Ну, в общем, по музыкальной части он как-то халтурил. He работал. И Хмелев, гуляя по городу, встретил Костю Ветрова, а Костя Ветров — это тоже наш земляк. В свое время он жил в Мулине (это Мулинские угольные копи[13]) и играл в футбол за команду угольных копей. Единственный блондин, остальные игроки — все корейцы. Вот такая команда была. (Рассказывает, что Ветров предложил им играть за завод в футбол и работать в электросталеплавильном цехе.)

В 1955 году, 29 сентября, я в первый раз вышел на работу в ночь. Попал я, в жизни не работая, на 19-м году в пекло — «Вторчермет», завод вторичных черных металлов. Сначала приняли обжигальщиком. Сталеплавильный цех плавил вольфрамовую стружку, которая шла после станков. А она очень масляная, и ее надо было обжечь. Эту стружку плавила только индукционная печь, открытая. Весь дым и вся гарь идут наверх...

Потом перевели на разливку, подручным начали ставить на электропечь. Значит, так я работал и играл.

У меня была кличка «Домодед с собачьей выдержкой». Я мог бесконечно долго бегать. Даже в совхозе. Сыграл игру за школу (а это 90 минут) и через некоторое время за взрослых. Всего 360 минут, четыре часа беготни. И ничего! Это сейчас они раз в неделю играют, а раньше приходили прямо к полю, переодевались — и шли играть. Все эти Старостины, и прочие — они так играли. А сейчас только ходят на поле, как сытые блохи. Сейчас, если не заплатят, он не бегает, как следует. А раньше, как говорится, за идею играли. Даже не за идею — мне просто интересно было играть. Показать себя.

Потом уже, в 1956-м, я несколько раз поступал в техникум — по конкурсу не прошел. И в 57-м. Ho надо было три года производственного стажа, а у меня не было этих трех лет. А потом я плюнул, мне надоело, стал в футбол играть, в волейбол, в настольный теннис. Все за завод. Ну, короче говоря, развлекался, об учебе и не помышлял.

Дядька

В 1945 году у нас отличный старший лейтенант жил, Ефим Мефодьевич Леоненко. Он был начальником комендатуры в Харбине. Под Кенигсбергом был ранен в руку и никак не мог застегнуть петельки на кителе. Так я ему застегивал, он все время просил. В то время мой дядька, самый младший брат матери, стал у него переводчиком, и он его рекомендовал в Союз. В 1946 году дядька уехал. Тогда уже всех японцев китайцы выселили в Японию. Дядька стал работать в дальневосточном особом отделе переводчиком и через некоторое время пропал. 10 лет ему дали. Потом я ездил к нему в Чурбайнуру (или Сарань-5), это под Карагандой. Ему там поселение устроили. Ему было 20 лет в то время. Старосоветский!

В 1957 году я к дядьке ездил. Прикатил в Караганду, а Караганда в то время — это одна колючая проволока и сплошные лагеря. Кого там только не было: и крымские татары, и чеченцы, и ингуши. А Чурбайнуру никто не знает. Уже дождичек накрапывает, дело к вечеру. Думаю, куда мне? Хожу, ищу — и идет Витя Попов из Харбина. Они поехали к отцу, он там сидел — тоже был забран. А его мама с моими родителями знакомы были. Ну, пошел я к ним домой. И, на мое счастье, у них жила медсестра, которая работала в этой Сарани-5. И Галю Тюкавину они знали, она тоже приехала со своей мамой, у них отец где-то там находился. Он, по- моему, там у них и умер. Короче говоря, я у них переночевал, а за этой медсестрой приехала «Скорая помощь». В общем, привезли меня туда, к Гале Тюкавиной. А возле нее какой-то местный ухажер крутился, на мотоцикле. Посадили меня на мотоцикл и повезли туда. Смотрю — бабушка на улице белье развешивает. Я бегом лечу. Она говорит: «А Леня в Караганде тебя ищет». Вечером он появляется. Он очень башковитый мужчина: получил отдельную двухкомнатную квартиру в этой Сарани-5, потому что он был там начальником планового отдела.

Ностальгия

Вот Иван Заика (он сейчас живет половину года в Китае, половину в Австралии) выкупил дом своих родителей у китайцев. Он уехал в Австралию, а дом выкупил и сейчас там сделал типа гостиницы и музея. Русских принимает вовсю. Кладбище пытается восстановить. Кладбище, где у меня дед и бабушка похоронены — они же там парк сделали. Разве я могу там появиться? Там аттракционы на месте кладбища русского. А сейчас, говорят, и советское кладбище снесли. Памятник в городе был Георгию Победоносцу — снесли! Зачем? Ну, Александру I, царю, ладно, снесли. Ho Георгий Победоносец!

Друг мой, который везде побывал, говорит: «Я не хочу в Харбин возвращаться. Того нет, а увидеть что-то другое на этом месте больно». Лида Рыбинская (мы жили с ней на одной улице, она старше меня на год, я ее все время за косы дергал — ухаживал я так за ней (смеется), потом ее мама приходила, жаловалась) говорит: «Пришли мы на Вторую Псковскую — и все, нету ее». Защемило? Защемило. И мой друг детства говорит: «He поеду!» В Шанхае он был, потому что Шанхай — это не его родной город. В Пекине был. А в Харбине — нет. Хотя австралийцы нормально зарабатывают, и может он себе позволить.

Екатеринбург, февраль 2008

Наталья Сергеевна Стальнова родилась в 1924 году в Харбине. Отец — Сергей Федорович Селюгин (1892—1937), работал главным бухгалтером «Экспорт- хлеба». Мать — Ирина Маркьяновна Селюгина (в девичестве Блинова,1899—1983) служила счетоводом в управлении КВЖД. Родители Натальи Сергеевны познакомились и поженились в Харбине. В 1931 году Наталья начала учиться в общеобразовательной школе в Харбине и в музыкальном техникуме для граждан СССР. В 1935-м вместе с родителями переехала в СССР, в город Харьков. В октябре 1937 года арестовали отца, а в ноябре мать. Наталью отправили в детский приемник-распределитель. В декабре 1937года мамина сестра забрала ее в Оренбург. В 1943 году Наталья окончила школу и поступила в Харьковский мединститут, который был эвакуирован в Оренбург. Через полгода уехала в Ташкент, чтобы поступить в эвакуированную туда Ленинградскую консерваторию. В1944 году она вернулась в Оренбург и стала преподавать в музыкальном училище. В 2002 году переехала в Москву.

Родилась я в Харбине. Отец и мать у меня служащие, но, вообще, оба из крестьянских семей. Папа из-под Казани, а мама из Владимирской области. Как попали? Маму взяла сестра. У них было десять человек детей. Ив 1910 году, по-моему, сестра мамина была замужем за Сергеевым, который работал на КВЖД. Вот на КВЖД маму и забрали. Она еще была девочкой, ребенком. Ее забрали, она там училась и жила. А потом вышла замуж. Вот как папа попал, я не знаю, потому что как-то не было принято у нас. Сейчас я, конечно, все в подробностях у всех бы узнала. Ho тогда не принято было расспрашивать. Тем более, семья у меня такая, как бы сказать... ну, не болтливая, что ли. И самое, конечно, печальное, что даже потом я очень стеснялась маму спросить. Как-то проскользнуло у нас в разговоре, что папа был в Белой армии. И когда армия отступала, наверное, в Сибирь, на Дальний Восток, он, видимо, с кем-то приехал в Харбин. Больше я об отце ничего не знаю. Я даже не знаю, к своему стыду, когда он родился. В смысле месяца и дня...

Папа и мама были среднего достатка. Свое детство я, конечно, вспоминаю как самое счастливое, потому что семья у нас была дружная, как сейчас говорят. Ho тогда мы не думали: дружная она, не дружная. Просто все любили друг друга.

Из эпизодов детских, харбинских, я бы вспомнила приход японцев. В 1932 году в город пришли японцы[14]. Сейчас, когда я смотрю на парады, которые показывают по телевизору.. Китайцы — какими стройными рядами, какие разодетые, какие они красивые и стройные идут. И я вспоминаю момент, когда китайцы отходили из города. В лохмотьях, штанах ватных, в курточках — тоже ватных, грязные все, неухоженные. Почему-то они мимо нашего дома бежали. Видно, это дорога была. Они бросают винтовки, около нашего палисадника бросают... гранаты, амуницию. Грязные все, вшивые, бросают и бегут. Это очень сильное впечатление было. Поэтому, особенно сейчас, думаешь, китайцы — они молодцы. Это удивительный народ. Удивительно добрый, доброжелательный, услужливый. Неграмотный, конечно, был, но умный народ, мудрый народ. То, что мы видели вот в 30-е годы, по сравнению с тем, что мы видим сейчас, — это, конечно, небо и земля.

Когда пришли японцы, школу не закрыли, но японцы на свой лад стали там командовать. Например, я помню, что ввели Закон Божий. Ho поскольку мои родители были атеистами, во всяком случае, так считалось, папа сказал: «Нет, Закон Божий изучать не будем». Мне приглашали учителей, и я училась дома. Из своих школьных впечатлений я помню эпизод, когда единственный раз в жизни ехала в школу на рикше. До сих пор у меня ощущение, которое было тогда. Понимаете, мне хотелось слезть с этой рикши. Я никак не могла смириться с тем, что меня везет человек. И вот это чувство — слезть скорее с этой рикши — у меня до сих пор. Был дождик, и папа мне сказал: «Нет, давай, езжай на рикше». Ладно, один раз в жизни, больше я не села никогда.

Вспоминается мне посещение русского исторического места — Порт-Артура. Мы сфотографировались на Электрическом утесе. Конечно, Далянь (это «дальний» по-русски) и Циндао. Это замечательнейшие места отдыха. Замечательное море, красивые окрестности, обихоженные, там тогда уже были красивые сады и парки. Особенно мне запомнилась дорога из Даляня в Циндао. Я даже сейчас, когда мы едем по нашим дорогам, вспоминаю ту, которая была в 30-е годы! Удивительно! То есть не слышно, что едешь. Такая ровная дорога, что вообще можно заснуть, потому что очень спокойная.

С Сунгари тоже многое связано, потому что лето было длинное. И мы где- то на месяц уезжали, а остальное время проводили на Сунгари. Там был затон, и папа меня учил плавать. Так что с Сунгари у меня связаны очень теплые воспоминания.

Как-то отдыхали мы на вилле Меллиха. Где это, я теперь затрудняюсь сказать, но где-то, видимо, в районе Даляня. А в то время в Харбине были так называемые хунхузы. Это были такие бандиты, которые похищали людей, а потом требовали выкуп. Причем если выкуп не представляли вовремя, могли прислать ухо в конверте родителям или палец. В то время был очень знаменитый пианист, так его палец прислали. В общем, такие вот страсти были.

А вилла была в горах. И хунхузы в горах. И вот однажды мама и папа поехали куда-то, а в это время приехали китайцы на ослах и говорят: «Поехали кататься в горы». Мы с ними поехали кататься в горы. Вы представляете, что было с мамой и с папой, когда они пришли!

— А где девочки? (Это мы с подружкой.)

— А они, — говорят, — уехали с китайцами в горы кататься.

Мама, конечно, в обморок, папа сейчас же пошел искать: где, что и куда, какие китайцы, откуда китайцы? А мы себе, улыбаясь, приехали через какое-то время. Ho, конечно, нам досталось хорошо. Вот это переживание я себе представляю всегда. Мамино. Это, конечно, только в детстве можно такое придумать!

Что еще из детских воспоминаний? Ну, конечно, музыкальные занятия. Я, Майка и Славуцкая (Славуцкая — это дочка нашего консула), мы учились втроем в музыкальном техникуме для граждан СССР у Евгении Михайловны Файер- ман-Гликен. Евгения Михайловна окончила Петербуржскую консерваторию. И мы встретились через 60 с лишним лет в Москве. Совершенно случайно. Это было в 1998 году. Я приехала из Оренбурга в Москву на празднование 100-летия КВЖД. И на этом праздновании я сначала никого не увидела. Даже если бы и увидела, я бы не узнала. Ho я спросила: «Нет ли кого-нибудь здесь, кто учился в музыкальном техникуме в Харбине?» Никого не оказалось. На следующий день ко мне подходит одна женщина и говорит: «Вы Селюгина? С вами хочет повидаться ваша соученица». Я говорю: «Кто это?» Ну, она меня подвела к Майке. Ой! Представляете, какая была встреча! Шестьдесят лет прошло!

Всю жизнь, сколько я помню, мы снимали частные квартиры. Конечно, мало кто у нас был очень состоятельным. Ho начальники имели свои квартиры, например, начальник железной дороги. И казенные квартиры имели. Вот у Славуц- ких был особняк, они жили в посольстве. А в основном-то снимали.

Один раз мы жили по соседству с китайцами. Половину дома занимали мы, а вторую половину китайцы. И там у меня была моя лучшая подружка Тай Сюн. Мы, русские, никак китайским языком не могли овладеть, а Тай Сюн моя стала говорить. Сначала, конечно, объяснялись на пальцах или жестами, а потом она стала говорить по-русски. Конечно, не здорово, но, во всяком случае, мы объяснялись уже более свободно.

Как раз, когда мы жили с китайцами в одном доме, у нас была собака. И на калитке было написано, что во дворе злая собака. Так вот один китаец, нищий, зашел в калитку, и собака порвала ему штаны. И так все рваное, да еще порвала ему штаны. Он уселся около крыльца и сказал: «Никуда не пойду». Чего он требовал, я уж не знаю: штаны новые или деньги... Отец никак не хотел удовлетворить его желание, потому что там было написано, что злая собака. Ну, и нарисована тоже злая собака. А он не понимает, не читает. Короче, он просидел целый день, но все-таки папа, по-моему, дал ему какие-то деньги. Знаете, есть такие маленькие эпизоды, которые очень запоминаются.

Единственное, что осталось очень стойким, это впечатление о китайцах как об очень добрых, доверчивых людях. Например, они каждый день приносили там зелень, молоко. Причем без денег. «Потом отдашь». Ho у нас всякие люди жили. Иногда и уезжали, не расплатившись... Они очень доверчивые люди и услужливые очень. Так что у меня о Харбине остались самые хорошие впечатления. И беззаботные, конечно.

Я еще не сказала, что было у нас в смысле культуры. У нас там был Желсоб — железнодорожное собрание. Желсоб — это был у нас центр культурной жизни. Там были концерты, лекции, собрания. Я на собраниях, конечно, не бывала, но на концерты ходила. Помню, первую оперу в своей жизни я смотрела именно там, в Желсобе. Это была «Аэлита» по Толстому. Про марсиан. А марсиане были: два пальца, такие вот длинные. В общем, была очень интересная постановка. Бывали там выдающиеся мастера наши, русские: Шаляпин, Лемешев, Яша Хейфец. Я была концерте Хейфеца. Так что культурная жизнь была насыщенная, но больше как-то с русскими гастролерами связанная.

В 1935 году продали дорогу[15], и все стали выезжать с КВЖД, первая волна была. Поскольку папа был крупным финансовым работником, ему предлагали ехать или в Шанхай, или в Америку. Ho папа выбрал Россию. Все вещи погрузили в контейнер и поехали. На станции Отпор, когда мы сидели, ждали поезда, какой-то железнодорожный служитель сказал: «Пока Сталин есть, хлеба в России не будет». Ho в России, по-моему, в хлебе в то время недостатка не было, потому что когда мы приехали, все было.

Потом станция Зима, очень красивая станция. Мы ехали уже в ноябре, и все было в снегу. Десять суток ехали. Конечно, очень большое впечатление произвел Байкал. Сейчас я не знаю, где проходит дорога, а тогда: вот поезд — и вот Байкал. Чистейшая вода. И эта красота Байкала, она на всю жизнь запомнилась!

Когда папа приехал в Москву и пошел за назначением, его опять приглашали в Москве работать. Ho он сказал: «Тут так шумно, столько машин. Нет. Я в Москве не хочу». И мы поехали в Харьков. В Харькове папа работал главным бухгалтером конторы Кавминразлив. Жили мы опять-таки на частных квартирах. Все время, до самого конца. Я ходила в школу, поступила в музыкальную школу. Меня взяли в шестой класс. Кстати, когда мы уезжали из Харбина, моя учительница Евгения Михайловна написала очень хорошую характеристику и сказала, что она поедет в Ленинград и, как приедет, вызовет меня туда. Потому что она мне прочила хорошую музыкальную карьеру. Неизвестно, что с ней случилось. Да, наверное, то же самое. Короче говоря, связи с ней не наладилось.

Когда мы приехали в Харьков, папа еще переписывался с Харбином, с дядей Гришей, Григорием Гавриловичем. И в одном из писем он так иносказательно написал, чтобы дядя занимался своим садиком, короче говоря, не приезжал. Так прямо, конечно, не было написано, но намек был. Потому что всех просили выехать из Харбина... В конце концов, осталось там, конечно, очень небольшое количество русских, которым некуда было уезжать.

Меня как единственную дочь оберегали вообще от всего на свете. Ни разговоров никогда не было при мне политических, ничего, по-моему, не объясняли. Вся обстановка уже была ясная. Мы, например, уже знали, что одних наших знакомых арестовали... вторых. Это я уже знала.

Когда арестовали отца, а арестовали его в 1937 году, 6 октября, уже был ажиотаж с арестами, и ему говорили: «Сережа, давай, уезжай куда-нибудь, в какое- нибудь место глухое или куда угодно, но только уезжай». Ho он сказал: «Почему я должен уехать, когда я ни в чем не виноват?» Вот такая была у него уверенность. За что же его арестовывать, если он ни в чем не виноват? И он отказался. А 6-го его арестовали. С конфискацией. Я лежала в кровати. Отец только подошел ко мне, попрощался. Сказал: «Я скоро приду». Вот с этого 6 октября, вернее, со следующего дня, мама ходила в тюрьму. И я тоже. Там на Холодной горе тюрьма была. Ходили, вокруг тюрьмы ходили, заглядывали в окошечки: может быть, где- нибудь увидим отца. Ничего не увидели.

Восемнадцатого ноября арестовали мать. Тоже ночью пришли, все опечатали. Меня увезли в детский распределитель. Это как детский дом, только еще хуже. Из распределителя рассылали по детским домам. Там я была до декабря. Значит, где-то месяц еще решали, куда меня распределить. О детском приемнике у меня впечатление какой-то темной дыры. Единственное, что я помню, — это очень темная комната. Причем такая атмосфера, как будто баня в самом плохом своем виде. Где-то под потолком еле святящаяся лампочка. Помню, что мы спали на одной кровати с девочкой, потому что приемник был переполнен. И кроме этой темноты, этой тьмы вокруг, я ничего не помню. У меня только ощущение темноты... такой физической тьмы и тьмы в сердце, потому что осталась без родителей.

Сестра моего отца тетя Дуня со своими детьми, Александром и Анной, приехала сюда позже нас, в 1936 году. Она схоронила дядю Митю в Харбине и приехала. Они получили назначение в Оренбург и дали знать. Короче говоря, в декабре за мной приехала дочь тети Дуни и забрала меня в Оренбург. А дальше у меня вся жизнь прошла в Оренбурге. И в комсомол меня приняли здесь, где-то в 1938 или 1939 году.

Я помню, что собиралась вешаться, потому что потеряла комсомольский билет. И знаю, что по обычаю надо быть чистой. Мыла пол и нашла комсомольский билет. Под сервантом. He судьба была мне повеситься! Вот. Это я помню. Потому что для меня это все было святое. Комсомол и все.

Я хотела бы сказать, что я столько лет была дочерью врагов народа и за все время никогда нигде не чувствовала к себе отношения враждебного или настороженного. Хорошие люди попадались. Вот когда я в 1937-м приехала и пошла в музыкальное училище, меня сразу взяли. В середине года! И только будучи секретарем партийной организации, я ковырялась в архиве и нашла, что, оказывается, эти полгода я занималась абсолютно нелегально. Я прочитала, что официально меня зачислили на учебу в 1938 году, первого сентября. То есть все учителя работали со мной бесплатно. Вы понимаете? Просто хотела подчеркнуть, что много было людей очень хороших. Сейчас бы со мной никто не занимался бесплатно.

Мама сидела в тюрьме девять месяцев. Через девять месяцев ее выслали на остров Бугунь[16], в Аральском море. Она работала там на рыбзаводе, в разделочном цехе. Представляете, что у нее было с руками? Тем более, она в своей жизни никогда не занималась таким трудом... Она сначала работала на разделке рыбы, а потом, когда узнали, что она вполне ученый человек, имеет квалификацию, ее взяли в контору. И все пять лет, которые она там была, она уже работала в конторе. Даже больше, потому что началась война. Она приехала в Оренбург только в 1943 году. Значит, шесть лет.

В 1939-м зимой я поехала к ней. Ехала по железной дороге. Камышлыбаш[17], была такая станция. А с этого Камышлыбаша поехали на остров по льду на верблюде. Так что я на верблюде прокатилась. В первый раз. Потом я ездила к ней каждое лето.

В 1942 году я окончила общеобразовательную школу, в 1943-м — музыкальный техникум, и мы с подружками поехали в Ленинградскую консерваторию, которая была в эвакуации в Ташкенте. Приехали в Ташкент, поступили, но я, к сожалению, проучилась только один год. Тяжело было. He выдержала, короче говоря. В войну, знаете, как питались? С утра полкилограмма хлеба. Пока до консерватории дошел, полкила съел. Пришел, позанимался — обед. Пошел в столовую: водичка, в ней плавают каких-нибудь пять пшенинок или еще чего-нибудь. На второе зеленые помидоры. Вечером что? Вечером — папироска. Как заниматься? Инструментов нет. В консерватории дают время или с часу до трех, или с трех до пяти, или с пяти до семи. Занималась так год, но не выдержала. Слаба, слаба была. В 1944 году я приехала обратно в Оренбург и 45 лет проработала в музыкальном училище и в школе. Работала преподавателем общего фортепиано. Концертмейстером работала. До конца.

Москва, февраль 2007

Публикация подготовлена Аленой Козловой.

 



[1]   В 1945 году, после капитуляции Японии, железная дорога поступает в совместное управление СССР и Китая.

[2]   Митрополит Нестор, в миру — Николай Александрович Анисимов (9 ноября 1884, Вятка — 4 ноября 1962, Москва). В 1907-м пострижен в монахи, отправлен миссионером на Камчатку. Изучил тунгусский и корякский языки, перевел на них божественные литургии и Евангелие. С 1916-го епископ Камчатский и Петропавловский. После установления Советской власти на Камчатке перебрался в Харбин, где основал Камчатское подворье (1921). В 1948-м арестован, содержался в лагере в Мордовии. В 1956-м назначен митрополитом Новосибирским и Барнаульским, в 1958-м — Кировоградским и Николаевским.

[3]  Квантунская армия — группировка японских войск, создана в 1931 году на базе войск, расположенных на территории Квантунской области. В 1931—1932 годах оккупировала Манчжурию.

[4]   Русские фашистские организации в Харбине, руководитель Валентин Никифорович Радзиевский арестован в 1946 году в Шанхае.

[5]   Отель «Модерн», владелец Семен Каспе.

[6]   Трехречье (по-китайски Саньхэ цюй) — район, получивший название от трех рек — Ган, Дербул и Хаул, — бассейны которых расположены в северной части Внутренней Монголии в Маньчжурии. Все три реки, берущие начало в северо-западных отрогах Большого Хингана, впадают в пограничную между российской и маньчжурской сторонами реку Аргунь.

[7]     В 1945 году, после капитуляции Японии, КВЖД поступила в совместное управления СССР и Китая.

[8]    Чан Кайши — глава партии Гоминьдан, правившей на большей части территории Китая с 1927 года. В 1949 году Народно-освободительная армия Китая освободила весь континентальный Китай из-под власти гоминьдановцев. Чан Кайши вместе с остатками своих войск бежал на Тайвань.

[9]     После образования КНР советские войска ушли с территории Китая.

[10]     Война в Корее (1950-1953) — конфликт между Северной Кореей и Южной Кореей с участием военных сил СССР, КНР и США.

[11]      В советском консульстве можно было получить советское гражданство и паспорт.

[12]      В 1956 году целинники Казахстана сдали первый миллиард пудов зерна.

[13]  Мулинские угольные копи расположены в Маньчжурии, в среднем течении реки Мулин. Практически все поезда КВЖД работали на мулинском угле.

[14]     В 1931 году Япония оккупировала территорию Манчжурии, в 1932-м было создано государство Манчжоу-Го.

[15]     В 1935 году СССР продал КВЖД властям Манчжоу-Го.

[16]     Поселок Бугунь расположен в дельте Сыр-Дарьи недалеко от озера Камышлы-Баш.

[17]      Камышлыбаш — поселок и железнодорожная станция в Южно-Казастанской области на берегу озера Камышлы-Баш.