Из любви к человечеству 
(Мариэтта Чудакова. Новые работы)

(Серия «Диалог»)

В дневнике Павла Лукницкого приведено следующее свидетельство Анны Ахматовой: «Все люди, окружавшие Николая Степановича [Гумилева], были им к чему-то предназначены... Например, О. Мандельштам должен был написать поэтику»¹. Перефразируя, можно заметить, что Мариэтта Омаровна Чудакова безусловно предназначена для того, чтобы написать историю советской литературы, или, как формулирует она сама, — историю «литературы советского прошлого». Главами и фрагментами этой монументальной книги правомерно, по- видимому, считать почти все статьи, составившие новый сборник М. О. Чу- даковой. Мысленно пристраивая к ним те старые и новые работы исследовательницы, которые в сборник не вошли, уже сейчас восхищаешься основательностью, продуманностью и красотой будущего здания.

Надеяться, что М. О. в обозримом будущем обязательно достроит историю литературы советского периода, хочется еще и потому, что этот ключевой заказ современного общества отечественным и зарубежным славистам в последние десятилетия рьяно выполняет целая банда отчаянных халтурщиков-самозванцев. He имея ни основательных знаний, ни хоть сколько- нибудь выверенных концепций, многочисленные профессора и доценты столичных и провинциальных вузов, защитившие свои кандидатские и докторские диссертации по прозе Георгия Маркова и поэзии Егора Исаева, бросились сегодня зарабатывать легкие деньги, мешать в одну кучу советскую литературу и русское зарубежье, рассуждать о духовности Ивана Шмелева и соборности Валентина Распутина... Среди немногих отрадных исключений — может быть, слишком конспективный, но продуманный и уж точно не халтурный учебник покойного новгородского филолога Владимира Васильевича Мусатова.

Увы, почти не за что зацепиться глазу и в прошлом: если не брать в расчет давнюю, доведенную до 1925 года лондонскую монографию Дмитрия Святополк-Мирского, мы до сих пор не имеем системного и подробного анализа литературного процесса, как он складывался в советской России. Хотя за последние годы и было опубликовано несколько очень хороших книг и статей, вписывающих того или иного писателя или даже группу писателей в советский контекст. Чтобы не перегружать эту небольшую рецензию именами исследователей, сошлемся здесь лишь на работы Александра Алексеевича Долинина о Набокове и советской литературе, Лазаря Соломоновича Флейшмана о   «советском» Пастернаке и Михаила Леоновича Гаспарова о «советском» Мандельштаме.

Цитата из недавно напечатанного письма М. Л. Гаспарова к И. Ю. Подгаецкой будет вполне уместна в наших рассуждениях о «Новых работах» М. О.: «Я все думаю: как это я оказался дважды не на своем месте, при Мандельштаме и Пастернаке, тогда как умные люди вроде Тименчика... деликатно, но твердо от этого уклонились? И могу только вспомнить формулировку из пушкинского анекдота в Table Talk о Ермиле Кострове. Студенты устроили скандал с битьем посуды за то, что их в столовой кормили дурными пирожками, среди арестованных оказался и Костров; “помилуйте, Ермил Иванович, вы-то в вашем возрасте как сюда попали?” — “Из любви к человечеству”, ответил бедный Костров»². Положим, насчет Р. Д. Тименчика Гаспаров ошибся: после опубликования его основополагающей книги «Анна Ахматова в 1960-е годы» стало окончательно ясно, что наш лучший знаток русского постсимволизма отказался от «места» при Мандельштаме и Пастернаке ради все той же «любви к человечеству»: каторжная черновая работа, проделанная им при написании книги, просто не поддается учету. Ho некоторые другие прекрасные ученые из поколений М. О. Чудаковой и Р. Д. Тименчика, занимавшиеся XX веком, действительно имели слишком мало «любви к человечеству», чтобы переделать свои многочисленные заметки и тезисы в объемные книги, ставившие и разрешавшие большие вопросы. Важную роль тут сыграло весьма распространенное в диссидентских кругах, близких к М. О. в 1960—80-е годы, недоверие к монографиям и диссертациям по советской литературе, изданным и защищенным в СССР.

Главное же состоит в том, что М. О. еще в те, советские, времена мыслила именно книгами, которые писались не только для референтной группы друзей-знатоков, но и для широкого, так называемого массового читателя. Подобно Н. Я. Эйдельману, она видела и видит свою задачу, среди прочего, и в просвещении такого читателя. Недаром оба издавались тогда в «научно-популярной» серии «Эврика». Собственно, «из любви к человечеству» (или, как определяет сама исследовательница, — «из чувства долга») (с. 5). М. О. время от времени отрывается от написания истории литературы советского прошлого для работы над публицистическими статьями, тоже в своем роде «просветительскими». Вспомним, например, ее и режиссера Андрея Смирнова замечательное открытое письмо против установления в постсоветской России памятников Сталину, напечатанное «Новой газетой».

При этом М. О. воспитывает читателя еще и косвенно, всегда стремясь говорить и писать выразительно, избегать стереотипов. Можно, скажем, поручиться, что словосочетание «массовый читатель» ей бы по душе не пришлось. Приведем тут только два, выбранных почти наудачу, примера: «Ho был в исторической реальности России XX века и другой обширный слой — те, кого плуг революции вывернул на поверхность исторической жизни» (с. 507). И: «Это не кроссворд, который должен быть разгадан. Это скорее тот... случай, когда хочется снять папиросную бумагу с картины, чтоб лучше ее разглядеть, тогда как картина и представляет собой изображение картины, прикрытой папиросной бумагой» (с. 51).

К такому — может быть не совсем зрелому — читателю, хотя, одновременно, и к читателю-знатоку, обращены статьи всех трех разделов рецензируемой книги. В первом наиболее удачными показались нам работы о влиянии прозы Исаака Бабеля на современную ему литературу, о сублимации секса как двигателе сюжета «Военной тайны» Аркадия Гайдара и «Зависти» Юрия Олеши, о труде Мишеля Окутюрье «Le realisme socialiste», о трех «советских» нобелевских лауреатах (Пастернаке, Солженицыне и Шолохове) и особенно — о песенной поэзии Булата Окуджавы, рассматриваемой в широком контексте «советских» 1930—50-х годов: «... Лирика, на русской почве XX века “в штыки неоднократно атакованная” и к середине 1930-х годов почти исчезнувшая, возвращалась в русскую поэзию на штыках великой войны — с тем чтобы после великой победы вновь замереть на целое десятилетие и затем возродиться под звуки гитары Булата Окуджавы с непредвиденно сильным, едва ли не общенациональным резонансом» (с. 107).

Менее убедительны, на наш взгляд, хотя и очень остроумны сопоставления «Капитанской дочки» с «Тимуром и его командой» и особенно — «Мастера и Маргариты» с романом Н. Островского «Как закалялась сталь», предпринятые в статьях М. О. «Дочь командира и капитанская дочка» и «Две книги о ге- рое-авторе».

Однако используемый исследовательницей ход — сопоставлять совершенно разные на первый взгляд тексты — весьма удачен, доказательством чего может послужить заметка М. О. «Воланд и старик Хоттабыч», вошедшая во второй, «булгаковский» раздел ее «Новых работ». Несомненным украшением этого раздела следует признать и «просветительский» комментарий к «Мастеру и Маргарите», обращенный, в первую очередь, к молодому читателю: интерпретируя роман Булгакова, М. О. объясняет, что значили в литературе и публицистике советского прошлого такие ключевые для тогдашнего лексикона слова, как белогвардеец, воинствующий, вредитель, вылазка...

Третий раздел «Новых работ» составили два развернутых словесных портрета: петербурженки Татьяны Александровны Аксаковой (урожденной Сивере) и москвички Сарры Владимировны Житомирской. Обе эти статьи посвящены переосмыслению и, в конечном итоге, опровержению знаменитого марксистско-ленинского тезиса о роли личности в истории. М. О. убедительно показывает, что сохраниться России помогли как раз личности, без какой бы то ни было аффектации отстаивавшие себя, свое достоинство и свою правоту в советское время, когда власть стремилась подравнять всех под одну гребенку, превратить не похожих друг на друга людей в однородную человеческую массу.

Такой личностью, несомненно, был Александр Павлович Чудаков, о котором в предисловии к «Новым работам» сказано: он «всю жизнь оставался для меня научным руководителем. Широта его научного кругозора значительно превосходила мой, его советы и поощрения были для меня бесценны» (с. 6).

Такой личностью была и остается сама Мариэтта Омаровна Чудакова.