Обычное дело

«Доносит государственной Вотчинной коллегии канторы регистратор Данила Федоров сын Воинов, а о чем мое доношение, тому следуют пункты.

Сего апреля 14 числа пополудни часу в 7-м был я, именованный, в квартире Медецынской канцелярии у щетчика Никифора Быкова. И в ту мою ж бытность случившейся у него, Быкова, отставной маэор Никифор Ефросимов говорил, что ваше императорское величество защитница ворам, и никто о вашем величестве не молит Богу, как толко одне воры, и при том употреблял такую речь, что пру- ской король будет здесь, и он никогда побежден быть не может.

И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое доношение в канцелярию Тайных розыскных дел принять и о вышеписанном на ваше императорское величество хулении кем надлежит розыскать. А ежели помянутой хулник маэор Ефросимов станет чинить запирательство, то на изобличение ево повелено б было взять бывших при том хозяина Быкова да Санкт-Петербургской губернской канцелярии камисара Ивана Савина.

Всемилостивейшая государыня, прошу ваше императорское величество о сем моем доношении решение учинить. Апреля ... дня 1760 году. К поданию надлежит в канцелярию Тайных розыскных дел. Доношение писал и руку приложил я, регистратор Данила Воинов»[1].

Мало кому из просвещенных читателей не доводилось слышать про Тайную канцелярию XVIII века, где велись дела по «слову и делу». Известные политические процессы — дела царевича Алексея и Артемия Волынского, князей Долгоруковых и Мировича, расправа с Радищевым, следствия о массовых народных выступлениях — велись с редкой жестокостью и заканчивались суровой расправой. Однако борьба за власть или с властью во все времена была делом опасным. А за громкими «делами», фигурами вельмож и самозванцев от нас ускользает жизнь простых обывателей, сталкивавшихся с механизмом политического сыска в качестве ревностных доносителей и подследственных.

В неграмотной стране доносы писали редко, но к середине столетия успехи просвещения были налицо, и образцы такого письменного творчества стали встречаться в делах Тайной канцелярии чаще. Вот так однажды в апреле 1760 года несколько столичных чиновников коротали вечер в гостях и, естественно, говорили про политику — начиналась очередная кампания Семилетней войны, где русские полки успешно противостояли армии Фридриха II Прусского. Надо полагать, вечер прошел в дружеской атмосфере. Ho один из гостей, вернувшись домой, не стал откладывать и при свете свечи поделился с государством сомнениями: коллежский регистратор Данила Воинов донес на отставного майора Никифора Ефросимова, с которым только что закусывал в гостях. Из доноса не видно, что между его автором и обвиненным существовали личные обиды; просто мелкий чиновник возмутился «наглым» поведением ветерана-офицера, а заодно преступным отсутствием у того патриотизма.

Коллежский регистратор все сделал правильно: изложил явные «хуления», указал время и место их произнесения и «сущих» очевидцев. Дело об оскорблении величества и восхвалении — во время Семилетней войны — короля-«непри- ятеля» Фридриха II, которого Елизавета терпеть не могла, кажется, было ясным — но следователи Тайной канцелярии свое дело знали. Они выяснили, что автор не случайно не указал дату доноса и вообще промедлил доносить целый день, поскольку, по его словам, внезапно «сделался болен». Ho как раз в этот день указанный им свидетель Иван Савин пришел к Воинову домой, а сам Воинов при прощании поинтересовался у Савина, помнит ли он слова майора; таким образом он готовил почву для доноса. Так в ясном, казалось бы, деле стали проступать черты некоторого сговора, что не могло не насторожить следователей, по опыту знавших, что доносы часто делались из расчетов, к государственной безопасности отношения не имевших. К тому же оказалось, что Воинов почему-то «забыл» указать еще одного бывшего в том же доме свидетеля — на него сослался уже подозреваемый майор. И хозяин дома, и Савин подтвердить в точности «непристойные слова» не смогли: по их показаниям, разговор о «ворах» и прусском короле был, а оскорблений в адрес императрицы вроде бы не было.

Ho с каким же блеском держался сам Никифор Ефросимов! Старый солдат не прикрывался «безмерным пьянством», хотя в устах 54-летнего драгуна отговорка выглядела бы куда как убедительно. Он стал рубить правду — но иначе расставил акценты: как же, точно говорили о великой милости императрицы к своим подданным — «государыня ко всем милостива, а паче к ворам, и они де, воры, за милостивую государыню Бога молят». И о войне, конечно, беседовали - но именно о славных победах войск государыни; он же, Ефросимов, опасается коварного Фридриха: «бестия» может внезапно вторгнуться в беззащитную Польшу, а там и до российских границ недалеко!

Что уж там было за столом сказано — теперь установить невозможно. Ho следователи признали убедительными доводы старого офицера, а не молодой канцелярской крысы, а лукавый канцелярист превратил майорское восхищение благодарностью верноподданных воров в неприличное указание на царицу — воров покровительницу. Ho все же застольный разговор на политические темы вышел за рамки приличия, и нужно было дать острастку его участникам. Дело было «оставлено» — Воинова не признали лжедоносчиком (со всеми вытекающими отсюда последствиями), а майора Ефросимова освободили с выговором: подобных бесед ему вести «весьма не надлежало», потому что «подал тем де Воинову к доносу на себя притчину» и попал в Тайную канцелярию.

Молодой, но ранний Воинов дешево отделался — другие доносчики за «прибавочные слова» или намеренное искажение действительно сказанных речей бывали биты кнутом и отправлялись в ссылку, особенно если изветчик в ходе следствия менял первоначальные показания. Ответчик же, так и не «доведенный» доносчиком, но оговоренный в «важных словах», мог быть сослан от греха подальше из столицы в «дальние гарнизоны» или в свое имение[2].

В общем, всем повезло. Ho за трагикомической историей «оставленного» доноса остается как злая, так и добрая хитрость (или житейский опыт) обывателя.

Бравый вояка, может, в сердцах и брякнул что «непристойное», но выбрал верную линию поведения — и не ошибся. Свидетели также повели себя грамотно, хоть и испытали некоторое давление со стороны доносчика; разговор не отрицали (т. е. не «запирались», что сразу «сыскарей» настораживало), но и «хуления» не услышали — а ведь могли и признать! Следователи же, много чего повидавшие, майорскую простоту оценили или сразу поняли расчет доносчика и не стали копать с пристрастием — а ведь имели полное право! И в итоге несостоявшееся «дело» показало, как «маленький человек» мог этаким простодушным колобком уйти от грозной машины сыска...

А юный коллежский регистратор уж очень хотел выслужиться, сделать шаг наверх по чиновной лестнице — или уж, по крайней мере, почувствовать себя причастным к большому государственному делу — борьбе с изменой. Ho перестарался, переиграл — а ведь все так беспроигрышно было задумано. Ho от хитрого плана остался лишь сделанный по всей форме донос.