Один день декана

[*]

6.30

[1]

Едва проснувшись, я бреду вниз в поисках «Нью-Йорк таймс», «Бостон глоб»
и «Уолл-стрит джорнал». Было бы время, я бы не спеша просмотрел заглавные
страницы, задерживаясь на сообщениях о самых заметных событиях в стране
и мире. Но не сегодня. Я быстро проглядываю все три газеты, выискивая, нет ли
чего-нибудь — все больше в критических тонах — о Гарварде. Этим утром мне попадается на глаза одна заметка в «Уолл-стрит джорнал» (правда, меня она сильно
не расстроила):

На какой телефонный звонок ответит президент Рейган в первую очередь, если
в числе звонивших будут главный редактор «Вашингтон пост», шеф IBM, глава епископальной церкви и президент Гарварда? Согласно опросу Гэллапа, 41 процент опрошенных
считает, что первым будет редактор «Вашингтон пост». На втором месте... глава IBM,
президент Гарварда шел в списке последним.

Ну что ж, самое время для расслабляющего душа и бритья.

7.00

Я выхожу из дома, торопясь на условленную встречу за завтраком в Профессорском клубе[2]. Включив радиоприемник в машине, с некоторым изумлением слышу,
как какой-то голос сообщает — не скрывая своего удовлетворения, — что декану
Гарвардского университета господину Розовски объявлен выговор за сексуальное
домогательство. Впрочем, особенно я не удивился, поскольку как раз накануне мне
пришлось исполнить весьма печальный долг — отчитать одного из наших преподавателей за непрошеный и абсолютно неуместный поцелуй, которым тот одарил девушку-студентку. К тому, что журналисты здорово исказят всю историю, я уже привык. Благодаря столь раннему часу (вероятно, всего несколько студентов оказалось
в курсе дела; что же касается преподавателей, то они в этот час скорее всего с завистью созерцали по телевизору своих знакомцев в ежедневном утреннем шоу) лишь очень немногие из тех, чье мнение для меня важно, услышали это сообщение в изначальном виде, прежде чем передали уточненный вариант. (Одна из моих секретарш, услыхав исходный текст, немедленно позвонила на радиостанцию. Интересно, что в тот момент она не сказала мне об этом ни слова, щадя мои чувства.) Ну
вот, обнадеживающее начало еще одного долгого дня.

7.30

Я захожу в изысканно-обветшалые покои гарвардского Профессорского клуба,
где набирает ход «его величество завтрак». Замечаю нескольких завсегдатаев
из тех, что приходят сюда каждый день: холостяки и, быть может, те, чьи жены
отказываются жарить яичницу или подогревать булочки. Начались и деловые
встречи; я знаком со многими их участниками и в большинстве случаев могу заранее угадать тему, которая свела их вместе. Член Совета Гарварда (главного руководящего органа университета), несколько заспанных студентов и преподавателей: нет сомнений, что на повестке дня вопрос о дивеституре[3] и Южной
Африке. Наш вице-президент по связям с выпускниками университета и кучка
специалистов по «развитию и усовершенствованию» расположились в самом углу. Совершенно очевидно, что предмет их разговора — ход кампании по сбору
средств: как добыть 350 миллионов долларов. Они выглядят оживленными: улыбки не сходят с лица. Поскольку именно я в первую очередь пожинаю плоды их
трудов, я рад видеть их в приподнятом настроении.

Сам я встречаюсь с деканом Гарвардского колледжа — в других университетах
эта должность называется декан по работе со студентами — и парой его помощников. Повод — выбор новых кураторов Домов (весьма элегантных общежитийпансионов), перенаселенность общежитий и напряженные отношения с колледжем Радклиф. Все эти проблемы объединяет одна общая черта, присущая
управлению университетом: им нет ни конца ни края, и редко когда удается их
разрешить. Гарвардские студенты живут в тринадцати общежитиях — отдаленно
напоминающих Оксбриджские колледжи[4]; сейчас каждое их них находится под
присмотром двух кураторов, обычно действующего преподавателя и его супруги
(или супруга). Работа эта достаточно привлекательна, в ней много живости и веселья, однако подыскать подходящую чету — «сбалансированную»[5] пару, которая
была бы симпатична студентам и вместе с тем придерживалась «взрослых» принципов поведения, — исключительно сложно. Много раз случалось, что наиболее
подходящие, на наш взгляд, кандидаты отклоняли наше предложение. И вот мы
с деканом Гарвардского колледжа просматриваем списки сотрудников и пытаемся взвесить имеющиеся возможности.

Проблема перенаселения объясняется очень просто. Гарвардские Дома были
построены в 1930-х годах и соответствовали стилю жизни студента той эпохи, который подразумевал наличие горничных, мебельных гарнитуров, официанток, меню на выбор и скатертей на столах. После Второй мировой мы встали перед
необходимостью запихнуть в общежития больше студентов, хотя бы на четверть
(подходящих абитуриентов в то время было великое множество, а чем больше мы
примем, тем больше получим платы за обучение), и при этом сохранить хотя бы
некоторое подобие изысканного образа жизни. Потому-то мы бесконечно и обсуждаем вопросы строительства новых или реконструкции старых зданий. Поговорили о «подводных течениях», свободных от налогов вложениях, процентах
по вкладам и прочем в том же духе. Тема совершенно неудобоваримая для столь
раннего часа — но все лучше, чем дивеститура!

Гарвард и Радклиф — это два отдельных учреждения. В 1974 году я предлагал
соединить их в одно целое и даже придумал соответствующее название — Гарклиф. Идея показалась забавной очень немногим, и меньше всего руководству
Радклифа. Вместо этого мы пришли к «сердечному согласию»[6] — степень «сердечности» впоследствии претерпела целый ряд циклических колебаний, — смысл
которого я понимал в развитии совместного образования, а Радклиф толковал
как назначение себя на роль главного борца за женские права в гарвардском сообществе.

Радклиф был основан около ста лет назад, дабы дать возможность женщинам
получать образование в Гарварде. С самых первых дней он не был обычным колледжем в традиционном понимании этого слова: у Радклифа по сути никогда не
было своей профессуры. Его студентки всегда занимались у гарвардских преподавателей — долгие годы отдельными группами, а с 50-х годов в смешанных классах. В течение последних 15 лет студенты, юноши и девушки, жили вместе в одних и тех же Домах (совместных общежитиях), посещали одни и те же занятия,
получали одинаковые дипломы, и гарвардская администрация несла за них одинаковую ответственность. Радклиф же бросил все свои силы на создание крупнейшей женской библиотеки и исследовательского института для женщин. Тем
не менее колледж еще сохраняет право голоса в тех делах, которые его затрагивают, что всегда может стать поводом для проблем — и реальных, и чисто дипломатических. Часть из них мы и обсуждаем сегодня за завтраком: нас обвиняют в наличии клуба «только для мужчин», в сексизме, в равнодушии к женским нуждам.
Так ли это? И что с этим делать?

8.45

Не решив ни одной проблемы и здорово перебрав с завтраком, я мчусь через
Двор[7] в мой кабинет, расположенный в Университет-Холле. Вокруг еще тишина — ни одной студенческой души в поле зрения; только несколько преподавателей бредут в библиотеку Уайденер[8]. Первым делом мне предстоит встретиться
с одним разъяренным коллегой, преподавателем моего собственного отделения
экономики. Он только что получил мое очередное ежегодное письмо с уведомлением о зарплате на предстоящий учебный год. Произведя быстрый подсчет, этот любитель количественных измерений пришел к выводу, что она выросла всего на
один процент — он оскорблен, его права попраны. С чувством злорадного наслаждения я исправил его ошибочные расчеты. Повышение составило шесть
процентов: он не знал суммы собственной зарплаты и отталкивался от неверной
цифры. Мой коллега удалился в некотором замешательстве. После этого крошечного мстительного триумфа я на какое-то мгновение ощутил в себе достаточно
сил, чтобы справиться с заботами предстоящего дня.

С 9.00 до 11.00

Персонал моего личного офиса — помощник и четыре секретаря — уже на месте. Все поступающие звонки принимаются, и начинается вечная игра в «записочки»: «Звонил такой-то. Пожалуйста, перезвоните». Рано или поздно одна из моих секретарш перезванивает и оставляет такое же сообщение, и так ad infinitum[9].
Несомненно, Матушка Белл[10] будет довольна.

На ближайшие два часа запланированы четыре встречи. Искусством завершать все встречи вовремя овладеваешь довольно быстро. Срабатывает то одно, то
другое: то селектор заверещит, то пару раз на часы посмотришь, а то и просто
встанешь и направишься к двери.

Встреча 1: обеспокоенный заведующий кафедрой. Кафедра его очень мала,
и так случилось, что трое из штатных профессоров внезапно объявили о своем
намерении уйти в творческий отпуск на следующий учебный год. Они коллеги,
и ему предстоит работать с ними еще много-много лет. Сказать «нет» — во-первых, неприятно, а во-вторых, отразится на их будущих отношениях; сказать «да»
легче — пострадают только студенты. В человеке этом больше совести, чем смелости — по моему опыту, дело обычное, — а потому он хочет, чтобы я распоряжением декана запретил два из трех уходов. Я вполне осознаю свои обязанности,
быть плохим парнем — одна из них. Сегодня вечером конверт с моим непреклонным решением будет отправлен по назначению.

До следующей встречи остается еще десять минут. Я бы с удовольствием
заглянул в туалет[11], однако если я по собственному почину закончу разговор
раньше времени, это может показаться невежливым. Мой друг не упускает
возможности провентилировать пару вечных вопросов: у кафедры слишком тесное помещение, не хватает технического персонала, кафедральными курсами пренебрегают. Все, я сыт: мои глаза стекленеют. Время 9.30, вот и селектор
пищит.

Встреча 2: мой главный финансовый помощник. На повестке дня две темы:
плата за обучение в следующем году и оклады преподавателей. Серьезнее проблемы не найдешь: от этого во многом зависят зарплата и расходы на содержание профессорско-преподавательского состава. Составляя смету, необходимо
все время держать в уме конкуренцию: мы должны учитывать финансовую политику Стэнфорда, Беркли, Массачусетского технологического, Йеля и других.
Обмен мнениями протекает чрезвычайно живо. Меня обуревает весьма противоречивое стремление: хочу опережать всех в уровне зарплат и отставать по части взносов за обучение. Помощница настаивает на максимальном повышении
оплаты, приводя убедительные резоны. Но я-то знаю, что президенту и Совету
это не понравится, а еще думаю, какой удар такое решение нанесет по студентам из семей «среднего класса». Богатые осилят любую плату; семьи с малым
доходом могут рассчитывать на основную часть стипендиального фонда; а вот
тем, кто находится посередине, придется несладко. Помощница замечает, что
мое мягкосердечие не позволяет свести дебет с кредитом, и пора уж проявить
мужской характер, ведь дело не терпит отлагательств. Но тут опять пищит селектор, и мы быстренько договариваемся отложить «день Ч». Я знаю, торопливость уместна только в крайнем случае: рубить сплеча, пусть это и по-мужски,
лучше не надо.

Встреча 3: самая неприятная. Случай прямо из ряда вон, хотя такое порой и
происходит. Один из наших профессоров, человек пожилой и очень заслуженный, которого я помню еще по моим студенческим годам, почти переселился в
Профессорский клуб, отчего там время от времени стали возникать неловкие ситуации. Он разведен, одинок и ведет себя все более и более странно. Совсем недавно он вовсе отказался ходить на занятия. Чудаковатость для нас не проблема,
да и к небольшому психозу можно отнестись терпимо. Но с отказом преподавать
смириться нельзя.

Профессор явился вовремя. Он невысок и, на мой взгляд, слишком часто почесывается и подергивается. Он не отрицает, что по собственному почину бросил
преподавать. Причина, по его словам, в том, что студенты «неправильные». Добиться более пространных или содержательных разъяснений не удается. Я мягко
предлагаю обратиться к врачу; он отказывается наотрез. Я замечаю, что мы будем
вынуждены принять решительные меры дисциплинарного характера: отказ от занятий — проступок, на который нельзя закрывать глаза. Профессор заявляет, что
будет требовать собрания преподавателей, чтобы довести свою точку зрения до
коллег. Мы расстаемся с диаметрально противоположными чувствами. Я убежден, что мой сотрудник не в своем уме, а он считает меня законченным болваном,
не способным отличить правильного студента от неправильного.

Встреча 4: сейчас 10.30, и тут я с удивлением замечаю, что в расписании стоит беседа с небольшой делегацией студенческих активистов. Декану вообще редко удается увидеть студентов или преподавателей с лучшей стороны: им всегда от
него чего-нибудь надо. Со студентами обычно приятно общаться в классе или на
внеаудиторных занятиях и встречах; с ними можно очень мило пообедать. Но
стоит им погрузиться в общественную деятельность, как они очень быстро задирают нос: бесконечно препираются, без устали болтают, самоуверенности и чванливости хоть отбавляй, в беседах со старшими и особенно с начальством снисходительны, но чрезвычайно подозрительны. Исключения, конечно, бывают, но большинство активистов легко узнают себя в этом портрете. В том, что они желают меня видеть, нет ничего удивительного: повод всегда найдется, но вот то, что
они пожелали встретиться до полудня, действительно странно.

В состав делегации входят три студента-еврея, двое из них — ортодоксальные
иудеи. (А, вот почему в 10.30 — утренние молитвы давно закончились.) Я сразу
понимаю, зачем они пришли — вопрос тяжелый, но поддержки у меня они не
найдут. В июне — наш актовый день (торжественный выпуск), и он в этом году
приходится на второй день еврейского праздника Шавуот в честь дарования Торы Моисею на горе Синай. Эти решительные молодые люди убедительно просят,
точнее, требуют, изменить дату в знак уважения к еврейской общине Гарварда вообще и в особенности ради студентов, исповедующих ортодоксальный иудаизм:
ведь в противном случае им будет чрезвычайно затруднительно (но отнюдь не невозможно, судя по моим предварительным консультациям с уважаемыми раввинами) участвовать в выпускной церемонии. Я постарался объяснить, чем продиктована моя твердость в этом вопросе.

Есть ли смысл менять давнишнюю традицию церемонии, в которой участвуют
более 25 000 человек, ради удобства примерно 100 строгих ревнителей религиозных
правил? А если приверженцы других конфессий тоже выдвинут аналогичные требования? Разве мы не светское учреждение? Если просьбы иудаистов обоснованны,
мы с готовностью идем навстречу — еще недавно им и экзамен могли назначить на
субботу, и время записи на выбранные курсы — на Йом Кипур, а кошерную пищу
в общежитии было невозможно достать. Но на этот раз мне кажется, что требование
неправомерно, а его удовлетворение создаст крайне нежелательный прецедент.

Далее поднялся шум, которого дело вовсе не заслуживало. Студенты вручили
мне петицию, подписанную «тремя тысячами членов Гарвардского сообщества»[12].
Они также уведомили, что полным ходом идет кампания давления на администрацию посредством писем и телефонных звонков. (В одном из таких писем ортодоксальный раввин сравнивал президента Гарварда Бока с фараоном Египетским
и призывал его не ожесточать свое сердце против народа Израилева.) Для меня
борьба за права евреев — дело знакомое, я сам в ней не раз участвовал и потому могу хладнокровно оценивать последствия подобных действий. Моим коллегам по
администрации университета, которым не довелось родиться евреем, повезло
меньше, и они пребывали в вечном страхе быть обвиненными в антисемитизме.

Как говорится, состоялся «откровенный обмен мнениями». В их глазах я мало
чем отличался от «выкрестов», в прежние времена шедших на службу к чужеземным тиранам, угнетавшим еврейский народ. Меня это нисколько не трогало. Я был
совершенно убежден в правильности своей позиции и в том, что она принесет
пользу гораздо большему числу еврейских членов гарвардского сообщества.

Однажды моя помощница, поработавшая более чем за сорок лет своей службы с четырьмя деканами, сказала: «Господин Розовски, быть деканом — очень нелегкое дело, но быть деканом и при этом евреем — просто невозможно».

11.00

Иду через Двор из Университет-Холла в Массачусетс-Холл на встречу с президентом. Дорожка сильно вытоптана: впрочем, чтобы привести ее в такой вид, достаточно было бы и одних моих походов.

Как всегда, президент очень радушен: хлопает по плечу, весело смеется, пока
мы занимаем свои привычные места в его кабинете. Мое кресло изрядно протерто, его состояние напоминает дорожку, по которой я только что шел, — и по тем
же причинам. Мы встречаемся очень часто, по меньшей мере три-четыре раза
в неделю, и эти беседы доставляют мне истинное удовольствие. Мне нравится
бывать у него: одна из самых приятных обязанностей за день.

Сегодня мы обсуждаем две диаметрально противоположные темы. Развив бурную
деятельность по части экономии средств, я пришел к глубоко взвешенному решению:
реже перекрашивать аудитории, поскольку вид облупившихся стен еще никому не
помешал выучиться. К сожалению, мое распоряжение запустило цепную реакцию,
в итоге поставившую гарвардский профсоюз маляров перед необходимостью избавиться от нескольких своих членов. Президент сообщил мне, что согласно принятой
практике «последним вошел, первым вышел» уволить придется исключительно чернокожих служащих. Мы немедленно договариваемся, что интенсивность малярных
работ на факультете искусств и естественных наук сохранится на прежнем уровне.

Второй вопрос — стремление президента Бока развивать долгосрочное планирование академической деятельности, а значит и неизбежные сопутствующие
процедуры, вроде аттестаций сотрудников кафедр и сбора статистических данных. У каждого из нас свой подход, но интересно (правда, мы оба ничуть этим не
удивлены), что он никак не соответствует профессиональным наклонностям каждого. Президент — юрист, и от него можно было бы ждать приземленной позиции, сосредоточенности на конкретных и практических аспектах. Как экономист
(говоря высоким штилем — специалист по социальным наукам), я, казалось бы,
должен упиваться цифрами, информационными и статистическими выкладками
и всякого рода исследованиями образовательного процесса. Дело обстоит совсем
не так, поскольку наше положение и обязанности существенно влияют на точку
зрения. Президент обозревает университет с олимпийских высот, постоянно проверяя на прочность каждое его звено, ища слабостей и требуя улучшений. Стоя
на плечах деканов, он всматривается в даль, размышляет о том, какие проблемы
встанут перед университетом через год-два, даже пять, а порой и через десять лет.
Я же скорее офицер на передовой, которому приходится то и дело кланяться случайной пуле. Слишком часто, отдавая приказ, меряешь жизнь парой часов, в лучшем случае парой недель. Где ты, деканский Олимп?! Я придерживаюсь того —
вероятно, ошибочного — мнения, что большинство исследований и расчетов
даст лишь те очевидные результаты, к которым и так приходишь чисто интуитивно. Разумеется, я не подвергаю сомнению опыт и знания президента, тем более
что вполне осознаю, что он делает скидку на мои собственные слабости. Мы
решаем разработать новые пятилетние планы финансирования и провести углубленную аттестацию отделения романских языков.

12.00

Той же проторенной дорожкой я бегу обратно в Университет-Холл, где в моем кабинете у меня ланч с заместителями декана по учебной работе. Присутствуют: глава магистратуры и аспирантуры факультета искусств и естественных наук[13] (специалист по истории России), руководитель отделения прикладных наук (специалист по статистической физике), замдекана по работе со студентами младших курсов (политолог), замдекана по биологическим наукам (нейробиолог), специальный помощник по вопросам предоставления штатных должностей[14] (профессор
логики) и мой специальный помощник по кадрам (историк и специалист по
административному управлению). Обстановка не самая изысканная. Мы, каждый
на своем привычном месте, сидим за небольшим столом, заваленным бумагами, и
жуем одни и те же бутерброды, потягивая кофе или кока-колу. Эти еженедельные
собрания длятся по два часа, и некоторые из нас посещают их уже почти десять
лет. Это ближний круг моих советников, от которых ничто не скрыто. Им известно практически все, что знаю я[15], и еще многое, о чем я пока не осведомлен.

«Типовых» собраний не бывает: каждый раз мы просто рассматриваем насущные проблемы. Все представления на занятие штатных должностей сперва выносятся на наш суд; здесь обсуждается большинство важных финансовых решений;
технический персонал и образовательные стратегии, торжества и неприятности — на повестке дня бывает всего понемногу. Мы не голосуем за то или иное
решение, последнее слово все равно за мной, но было бы глупо пренебрегать
советом моих коллег.

Рутинное обсуждение дел сегодня было прервано всего лишь одной эмоциональной перебранкой — чуть выше градусом, чем обычно. Сцепились два «естественника»: поистине, два мира, две системы. Наш суровый физик считает большинство биологов самовлюбленными существами, приносящими минимум
жертв на алтарь всеобщего блага — т. е. преподавания на младших курсах. Пусть
уймут свою спесь, а иначе — не давать им так много денег! Замдекана по биологии осмеливается возразить ему и со все возрастающей горячностью пускается
в рассуждения о «чрезвычайно специфической ситуации», сложившейся внутри
его дисциплины, которая развивается самыми быстрыми темпами по сравнению
со всем остальным научным миром. Нет больших гуманистов, чем гуманитарии;
и наш историк принимается сыпать соль на кровоточащие раны, напоминая
об ужасных условиях, в которых вынуждены существовать молодые преподаватели языков, а по сравнению с ними все «естественники», можно сказать, вообще
никому ничего не преподают. И пошло-поехало. Я слушаю, мотаю на ус и стараюсь придать чертам своего лица невозмутимость Будды[16].

14.00

Заместители покинули кабинет, остатки обеда убраны. На очереди сватовство: роль
жениха играет факультет искусств и естественных наук в моем лице, а невеста — молодой философ, преподающий в одном из университетов Среднего Запада. Моя задача — убедить его занять должность штатного профессора Гарварда. Дело важное,
самое важное из тех, коими мне сегодня приходится заниматься. Стoит появиться
возможности повысить уровень преподавания, у декана учащается пульс — а в данном случае все факты указывают на то, что этот молодой человек чуть ли не гений.
(Невеста просто красотка!) Но и это еще не все. Наше философское отделение превосходно, в рейтингах ему часто отводят первое место в стране. Оно настолько хорошо, что у него развилась характерная болезнь: невозможность найти новых людей, соответствующих столь высокому уровню. Над кафедрой нависла угроза
превратиться в клуб для престарелых звезд, чей круг становится все у.же с каждым
уходом на пенсию или кончиной. Меня уже не раз посещал кошмар: сидит последний оставшийся философ, длиннобородый патриарх с огромным мешком черных
шаров в руке. А тут наконец подходящая кандидатура!

Вот почему я твердо решил проявить максимум очарования и настойчивости
и не жалеть денег. С улыбкой на лице («Смейся, паяц!» — надеюсь, это не про меня) устремляюсь в приемную навстречу молодому философу, который пришел
с женой. По теперешним временам ее присутствие — дело обычное. Она программист, и ее отношение к Гарварду, а также ее перспективы найти здесь работу
могут решающим образом сказаться на моем ухажерстве.

В моем просторном и красивом кабинете я изо всех сил постарался создать
подходящую атмосферу: огонь в камине, шерри и бренди на столике (на Среднем
Западе, небось, вас так не принимали!). На улице дождь, и молодой человек сел
так, что его грязные ботинки безжалостно пачкают белую обивку моего нового
дивана. Секретарша вряд ли порадуется.

Начинаем с обычной завлекательной речи. Гарвард — особое, может, даже уникальное место. Тут лучшие студенты и профессора, а значит превосходные возможности для профессионального роста. Я ни разу не пожалел о том, что пришел сюда, и вы
не пожалеете. Бостон восхитителен и т. д.[17] Хочу подчеркнуть, что я не так уж и лицемерю. Я по большей части искренне убежден в справедливости сказанного, правда,
отдаю себе отчет в том, что десятки людей, занимающих аналогичное положение
в других университетах, произносят нечто в том же роде и с тем же пылом. Также я замечаю (этого можно было ожидать), что для моих гостей подобные горячие проповеди тоже не в новинку. Если ты хорош в своей области, за тобой будут гоняться многие.
Трудно рассчитывать, что наше предложение — единственное. (Жених волнуется!)

Следующая часть беседы опять-таки привычна до безобразия. Мне приходится выслушать целый список того, что не так с Гарвардом, Бостоном, Кембриджем[18], нашими кафедрами, зарплатами и т. п. Цены на жилье слишком высоки; государственные школы слишком плохи, а частные слишком дороги; философское отделение слишком мало; жене будет трудно найти работу; сильные студенты предпочитают Принстон; гарвардские коллеги не отличаются дружелюбием
und so weiter[19]. Во всем этом есть доля истины, но главное — пространные и обстоятельные жалобы тоже входят в обязательные правила игры. (Невеста тщательно скрывает свои чувства.)

Далее углубляемся в частности. Я предлагаю более высокий оклад (сжимаясь от
ужаса перед внутренним голосом, напоминающим мне о принципах равенства); добавляю весьма значительное вспомоществование на жилищные расходы и небольшие «подъемные» (у университетов часто бывают такие «заначки»); обещаю помочь
супруге с работой, а их единственному ребенку — с поступлением в одну из лучших
частных школ Кембриджа. Они выслушивают все эти изъявления щедрости с каменными лицами. Ни слова благодарности. Вместо этого на меня обрушивается новый
поток расспросов о каникулах, творческих отпусках и пенсионном обеспечении.

Так проходит час. В приемной ждут люди. Теперь надо составить официальное
письмо, закрепив все мои обещания на бумаге. Я прощаюсь с гостями и передаю
их в руки заведующего кафедрой. Их ждут приемы, обеды, короткая беседа с президентом Боком и долгое общение с риэлторами. А меня — «Гарвард Кримсон».

15.00

«Гарвард Кримсон» — ежедневная газета, издаваемая студентами младших курсов. Она достаточно влиятельна, так как служит основным источником, откуда
новости об университете попадают в отечественную и международную прессу.
В большинстве случаев статьи в ней написаны качественно и живо. В газету приходят яркие студенты, и для них она становится главным делом, отнимающим
больше времени, чем учеба или другие студенческие занятия. В конце концов
многие становятся видными журналистами.

Я читаю эту газету уже более двадцати лет, и за это время степень точности
публикуемых материалов сильно менялась. В 60-е и начале 70-х газета была достаточно тенденциозной и стремилась стать проводником революционных преобразований. В дальнейшем подход явно улучшился. Статьи стали гораздо более
корректными, а иногда даже и беспристрастными — в общем не хуже и не лучше,
чем в любой газете страны. А вот колонки редактора — дело совсем другое. В этом
отношении «Кримсон» уже давно последовательно и решительно придерживается левоцентристской ориентации. Практически не бывает редакционных статей
без нападок на администрацию университета. Если «Нью-Йорк таймс» выбрало
своим девизом: «Все новости, достойные опубликования», то для «Кримсона»
вполне бы подошло: «Ну, и когда ты прекратил бить жену?» За одиннадцать лет
своего деканства я редко удостаивался похвалы редактора. Всем моим предложениям давался отпор, а в описании моих действий часто содержались намеки
на тщательно скрываемые, зловещие диктаторские замашки — отлично проиллюстрированные соответствующими фотографиями. Впрочем, за выражение лица на них основную и неизбежную ответственность несу, разумеется, я.

Сегодня у меня ежемесячная встреча с прессой, на которую прибыли три репортера газеты. Гляжу на этих трех молодых людей, одетых в майки, свитера
и джинсы, и гадаю: кого из них первого я встречу в строгом деловом костюме? Нет ли среди них будущего Франклина Рузвельта, Каспара Уайнбергера[20]
или Энтони Льюиса[21]? Ну ладно, меня уже зовут к барьеру.

Популярной среди студентов преподавательнице отказали в штатной должности. Похоже, всех хороших преподавателей «увольняют», особенно если они
женщины. Чем объясняется мое омерзительное поведение в данном случае? Как
им известно, я никогда не обсуждаю личности, но готов уже в …надцатый раз
разъяснить процедуру конкурса на занятие штатных должностей. На мой взгляд,
она вполне справедлива. (Репортеры меняются часто, так что повторять одно и то
же приходится регулярно.) Разумеется, мой ответ им кажется высокомерным,
о чем свидетельствуют понимающие ухмылки. Недостатка в комментариях — по
большей части анонимных, — подвергающих мои утверждения сомнению, у них
не будет.

По всему университету бурно обсуждается образовательная реформа. Всем
известно, что я выступаю за более жесткий базовый учебный план для младших
курсов. Я не понимаю, что тем самым ограничиваю свободу студентов? Они что,
сами не могут принимать решения? Почему им не дано право самим определять,
что изучать? Вопросы серьезные и обоснованные, так что стараюсь ответить достаточно подробно, рассуждая об ответственности преподавателей, традициях образования и «свободных искусств», необходимости для каждого студента познакомиться с гуманитарными и естественно-научными дисциплинами и т. д. Завтра
газета откроется заголовком: «Здравствуй, средняя школа!»

Вот уже пять минут, как я нарочито посматриваю на часы. Журналисты всегда злоупотребляют моим гостеприимством, а сегодня мне надо подготовиться
к собранию профессорско-преподавательского состава. Визитеры уходят как раз
в ту минуту, когда в кабинет входят президент Бок и члены организационного комитета, чтобы быстро обсудить предстоящее заседание.

15.45

Ежемесячное собрание профессорско-преподавательского состава факультета
искусств и естественных наук — это хорошо срежиссированный спектакль. Сцена — внушительный зал заседаний, расположенный рядом с моим кабинетом. По
общему мнению, это самое красивое помещение в университете. На стенах портреты знаменитых профессоров и президентов, кое-где стоят бюсты профессоров
в римском стиле. Прошлое Гарварда может на кого-то лечь непосильным бременем, а кого-то вдохновить к новым свершениям. Элиот[22], Лоуэлл[23], Бенджамин Франклин, Теодор Уильям Робертс (первый американский нобелевский лауреат по химии), Уильям Джеймс[24], Сэмюэл Элиот Морисон[25] и другие
молчаливо взирают на суету наших дней. Все это лица белых мужчин, к тому же по большей части англосаксов протестантского вероисповедания: точное отображение нашего прошлого. Я надеюсь дожить до тех времен, когда на стенах появятся представители и других категорий населения нашей страны.

Зал свободно вмещает до 250 человек, и этого вполне хватает. Всего на факультете работает почти тысяча человек, включая всех преподавателей и более
сотни сотрудников администрации, но многие умудренные профессора предпочитают посещать подобные мероприятия лишь в самом крайнем случае. Если
нам приходится перемещаться в какое-либо более просторное помещение (слава
богу, при мне это происходит не так уж часто), мне всегда становится не по себе:
на ум сразу приходят недоброй памяти волнения 60-х и 70-х. До начала собрания,
назначенного на четыре часа, остается еще несколько минут; в одном из уголков
собралась небольшая толпа: пьют чай с печеньем. Кстати, предварение собрания
этим милым занятием — самый большой шанс для меня в будущем быть упомянутым в небольшой сноске «Истории Гарварда». Как-то я узнал, что в старые добрые времена (что само по себе означает — задолго до моего появления) на таких
заседаниях было принято подавать чай. И вот в 1971 году в разгар одной из самых
жутких и яростных дискуссий — вполне возможно, ее темой был отказ от порочной практики американского империализма, выражающейся в выставлении студентам оценок, — я поспособствовал принятию резолюции о восстановлении
этой традиции.

Наши собрания обставлены достаточно официально. Мы придерживаемся
правил Роберта[26], соблюдаем парламентские процедуры; заседания проходят всегда под председательством президента, который сидит на возвышении в окружении деканов, их заместителей и президента Радклифа. Призвав аудиторию занять
места и исполнив необходимые формальности, мы обычно предоставляем время
для двух или трех выступлений в память об умерших. Часто это изящные, живые
и забавные рассказы о жизни ученых, коллег, скончавшихся за последние годы.
Я особенно люблю эти первые полчаса. Многие, кого здесь поминают добрым словом, были моими учителями, друзьями и знакомыми; к тому же у нас в университете встречаются просто мастера некролога. Осознать, вместе с другими, чего успел
добиться тот, кто жил рядом с тобой, — хороший повод вспомнить о смирении,
по крайней мере, для тех, кто еще способен испытывать это чувство[27].

Сегодня на повестке дня много рутинных отчетов и только один серьезный
вопрос. Отделение биологии, что твоя амеба, хочет поделиться на две кафедры:
органической и молекулярной биологии. Поскольку дело касается образовательного процесса, нужно формальное одобрение общего собрания. «Дискуссия»
проходит гладко, благо она тщательно организована. Поступают хорошо продуманные предложения, их поддерживают заготовленными речами, несколько специально отобранных авторитетов высказывают одобрительные замечания. Возражений нет: почти все в зале явно не знают, куда деваться от скуки. Ну какое нам
дело, сколько биологических кафедр будет на факультете? Им, конечно, невдомек, что всеобщее единодушие и полное отсутствие несогласных — плод многочасовых переговоров, оставивших у некоторых горький осадок. Кстати, и по сути проблема не так уж проста, поскольку касается будущего одной из важнейших
университетских дисциплин. Но неприятные чувства не вырываются на поверхность, и предложение одобряется единогласно. Я могу расслабиться: сделка состоялась, все сыграли заранее распределенные роли. Так происходит не всегда,
и на общих собраниях часто разгораются конфликты и вообще происходят
непредвиденные события. А деканы так любят гармонию и порядок.

В шесть часов собрание объявляется распущенным до следующего созыва.
У меня осталось меньше часа, чтобы добраться до аэропорта. У выхода меня ловит репортер «Кримсона» и спрашивает, в чем скрытый смысл сегодняшнего решения касательно биологии. Пробормотав что-то нечленораздельное, я хватаю
чемодан — и был таков.

18.15

Я в такси, направляюсь в Логанский аэропорт. В туннеле Каллагана машины движутся со скоростью две мили в час. Самолет до Сан-Франциско вылетает через тридцать минут. Успею ли? И следует ли мне устыдиться того, как я давеча расписывал
прелести житья в Бостоне?

На завтра назначена встреча «расширенной семерки» в Пало Алто. Это собрание проректоров[28], которые встречаются дважды в год для совместной психотерапии[29]. Это общество было основано моим предшественником Мак-Джорджем
Банди, и первоначально в него входили Корнелл, Йель, Стэнфорд, Колумбийский, Чикагский, Пенсильванский университеты и Гарвард. В нас сильно чувство собственной исключительности. Из добрососедских соображений я постарался добиться членства для Массачусетского технологического. Прошло десять лет,
прежде чем мои старания увенчались успехом (отсюда и «расширенная» в названии). Смысл нашего существования в обмене мнениями об образовательном
процессе, его проблемах, грядущих трудностях, взаимодействии с государством и
обо всем, что еще приходит в голову. В основном мы просто держимся за руки,
наслаждаясь атмосферой дружества. Мы как переселенцы на Диком Западе: каждый университет — одна повозка из тех, что составлены в круг, чтобы отбиваться
от врагов — внешних и внутренних. Нет более подходящего места для того, чтобы пожаловаться на несведущих президентов, упрямых преподавателей, наглых
студентов и скаредных выпускников. Несколько лет назад главный юрисконсульт
Гарварда предположил, что наше сообщество можно заподозрить в ограничении
свободы торговли и тем самым в нарушении антимонопольных законов. Я не
могу согласиться со столь зловещей трактовкой наших встреч.

Я едва успеваю вскочить на самолет и усаживаюсь на свое место в третьем салоне среди туристов и плачущих младенцев. Университетские правила делают недоступными удобства полетов первым классом, и правильно. Все равно, после
двенадцати часов беспрестанных трудов праведных шесть часов безмятежности — это здорово. Выпив два стаканчика виски со льдом, я открываю портфель,
намереваясь разобрать кучу накопившейся корреспонденции. По большей части
это смертельно скучные бумаги, на полях которых я царапаю пару замечаний
в ответ. Но две из них оказываются поинтереснее. Первая — копия письма, направленного заведующему нашей кафедры химии по поводу конкурса на должность штатного профессора неорганической химии. Автор — британский
ученый, нобелевский лауреат. Среди прочего он пишет:

Учитывая репутацию, которую Вы снискали своим отношением к области химии,
достигшей наиболее значимых результатов за последние тридцать лет[30], я бы, честно говоря, не посоветовал и старому ослу соглашаться на работу в Гарварде. Что же касается достойных господ, включенных в Ваш краткий список, то полагаю, среди них нет безумцев, готовых, как мартовский заяц, бросить свое теплое гнездышко. Прежде всего я
имею в виду тех, кого Гарвард уже успел оскорбить своим невниманием в прошлом[31]. Так
что, по моему мнению, Вы зря потратили время.

Второе интересное послание представляет собой копию заявления об уходе
по собственному желанию за подписью одной из моих дочерей: она ухаживала за
подопытными животными, предназначенными для гарвардских лабораторий.
В графе «Причины увольнения» стоит: «недовольство отношением к наемному
труду в капиталистическом обществе; перспективы поездки за границу». Как говаривала Скарлетт О’Хара: «Я подумаю об этом завтра» — пора достать из портфеля последний роман Джона Ле Карре.

Мы приземляемся в Сан-Франциско. Бостонское время — полпервого ночи.

---

[*] “Dean’s Day”. Глава из книги H. Rosovsky, The University: An Owner’s Manual (New York:
W. W. Norton, 1990).
Copyright © 1990 by W. W. Norton & Company, Inc.
Перевод с английского Николая Гринцера.

[1] Ради исторической точности должен признать, что это «собирательный» день. Описанные
события действительно произошли, но в течение более длительного периода времени.

[2] Профессорский клуб (Faculty Club), устроенный по аналогии с традиционными английскими
клубами, имеется в каждом американском университете. Правом входа в это здание,
служащее местом для отдыха и деловых встреч, обладают только сотрудники и преподаватели
университета. — Примеч. перев.

[3] Экономический термин, обозначающий изъятие капиталовложений. В данном случае
имеется в виду кампания по отказу от вложений в американские фирмы, работавшие
в Южной Африке. Особенно активно она проходила в американских университетах
под лозунгом борьбы с экономической поддержкой режима апартеида. — Примеч. перев.

[4] Оксбридж — традиционное совокупное именование двух самых знаменитых британских
университетов: Оксфорда и Кембриджа. В них студенты распределяются по «колледжам» —
общежитиям с полным или частичным пансионом. — Примеч. перев.

[5] Под «сбалансированной», похоже, подразумевается пара, в которой жена занимается
не только домашним хозяйством.

[6] «Сердечным согласием» именуется соглашение, заключенное между Францией и Англией
в 1905 году. — Примеч. перев.

[7] Гарвардский двор (Harvard Yard) — традиционное название внутренней территории (кампуса)
университета. — Примеч. перев.

[8] Widener Library — центральная и самая крупная из библиотек Гарварда, которая по своим
фондам уступает, пожалуй, только Библиотеке Конгресса. Она названа именем одного
из гарвардских студентов, в память о безвременной гибели которого его мать пожертвовала
огромную сумму на строительство новой библиотеки. — Примеч. перев.

[9] И так до бесконечности (лат.).

[10] Ma Bell — распространенное прозвище телефонной компании Bell (ныне преобразовавшейся
в корпорацию AT&T), возникшее по ассоциации со знаменитой песней «Битлз» «Мишель»:
«Michelle, ma belle...» — Примеч. перев.

[11] Я бы мог посвятить туалетам целую главу. Мои личные затруднения напрямую связаны
с почтенным возрастом Гарварда. Кабинет декана расположен в Университет-Холле, здании,
возведенном в самом начале XIX века, до эпохи внутренних коммуникаций. Когда же их
провели, все удобства поместили просто там, где нашлось место. Мне лично приходится
бежать две с половиной минуты туда и столько же обратно: поддерживаю физическую форму
и бесконечно веселю сотрудников. Однако то, что может показаться унижением
человеческого достоинства, оборачивается благом в моих спорах с гарвардскими
прикладниками. У нас есть порода «сахарных» ученых, из тех, что «тают под дождем»: не
считаясь с расходами, они требуют максимально близкого расположения своих лабораторий.
О небольшой прогулке на свежем воздухе от одного здания до другого и заикаться нельзя. Тут
я и говорю с невинным видом: «Ну ведь вы не будете возражать, если до лаборатории надо
будет идти столько же, сколько у меня занимает путь в ванную комнату». По-моему, многие
твердо уверены, что за моим кабинетом помещается облицованная мрамором римская баня,
где меня поджидают джакузи и хорошенькая массажистка. Поэтому они всегда соглашаются
не раздумывая. Наверно, так я сэкономил для Гарварда миллионы.

[12] Надо учитывать, что в нашем университете собрать тысячи подписей за несколько часов
(и по любому поводу) — дело нехитрое.

[13] В ведении Graduate School of Arts and Sciences находятся студенты-старшекурсники,
готовящиеся к получению степени магистра, и аспиранты, пишущие диссертацию
на соискание степени доктора философии (Ph.D.), примерно аналогичной нашей степени
кандидата наук. — Примеч. перев.

[14] Получение «штатной должности» (tenure) — высшая ступень университетской карьеры.
Принятого «в штат» (а не на временный контракт) профессора чрезвычайно трудно уволить,
он пользуется множеством иных льгот и привилегий. — Примеч. перев.

[15] Впрочем, за одним существенным исключением. В Гарварде только декан устанавливает —
а значит и знает — размер зарплаты штатных профессоров факультета искусств
и естественных наук (оклады по контрактам устанавливаются в соответствии с
опубликованной шкалой). Почти во всех прочих университетах заведующие кафедрой,
а зачастую и члены комиссий по штатным должностям [они назначаются из числа штатной
профессуры кафедры или отделения для обсуждения кандидатур на замещение новой
штатной должности. — Примеч. перев.] участвуют в обсуждении зарплат преподавателей,
а во многих государственных высших учебных заведениях они публикуются, являясь частью
бюджетного финансирования. Наша система работает потому, что мы стараемся избегать
запредельных окладов, сглаживать различия в оплате преподавателей, работающих в разных
учебных и научных областях, ну и, наконец, потому, что деканы обладают такой прерогативой
уже давно. Я бы не стал ратовать за повсеместное внедрение такой практики, более того,
полагаю, что и нам пришло время ее изменить.

[16] По крайней мере, Будды, держащего в памяти старый еврейский анекдот. Два торговца
попросили раввина разрешить их спор. Первый подробно рассказал, в чем дело. Раввин
погладил бороду и промолвил: «Хм, ты прав». Затем второй торговец изложил свою версию, полностью противоположную первой. Раввин, повернувшись к нему, снова погладил бороду
и изрек: «Хмм, ты прав». Тогда жена раввина, сидевшая поодаль, не выдержала и вмешалась:
«Послушай, тебе рассказали две совершенно разные истории об одном и том же. Разве
возможно, чтобы оба они были правы?» Раввин кивнул, еще раз погладил бороду и сказал
жене: «И ты права тоже».

[17] Когда кандидат из Калифорнии, я пускаюсь в пространные рассуждения о том, как
нормальная смена времен года способствует интеллектуальной деятельности.

[18] Один из центральных и наиболее престижных районов Бостона, где расположен Гарвардский
университет. — Примеч. перев.

[19] И так далее (нем.).

[20] Министр обороны США при Рональде Рейгане. — Примеч. перев.

[21] Один из наиболее известных американских журналистов, лауреат двух Пулитцеровских
премий, с 1969 по 2001 год основной политический обозреватель «Нью-Йорк таймс». Он, как
Рузвельт и Уайнбергер, был выпускником Гарварда. — Примеч. перев.

[22] Знаменитый американский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе
Т. С. Элиот (1888–1965) был выпускником Гарварда, а впоследствии читал в этом
университете курс современной поэзии. — Примеч. перев.

[23] Джеймс Р. Лоуэлл (1819–1891) — американский поэт и критик, одно время возглавлял
кафедру современных языков в Гарварде. — Примеч. перев.

[24] Американский философ, психолог и историк религий (1842–1910). — Примеч. перев.

[25] Известный американский историк, автор многих книг, дважды лауреат Пулитцеровской
премии (1887–1976). — Примеч. перев.

[26] «Правила Роберта» (Robert’s Rules) — название книги генерала Генри М. Роберта (1837–1923)
«Правила Роберта о порядке ведения собраний», опубликованной впервые в 1876 году и с тех
пор выдержавшей множество переизданий. Как гласит история, Роберту в бытность его
офицером довелось председательствовать на одном заседании церковной общины, и он был
настолько поражен отсутствием всякого порядка и чувствовал себя настолько беспомощным,
что решил заняться выработкой подобных правил, результатом чего и стала его книга. —
Примеч. перев.

[27] У меня было много веских причин, по которым я однажды отклонил в высшей степени
лестное и заманчивое предложение занять значительный пост в администрации другого
большого университета. Но в их числе была одна, о которой труднее всего было догадаться:
это наши «полчаса памяти». По традиции подобные выступления могут быть посвящены
только тем профессорам, которые доработали в Гарварде до пенсии, а не ушли из него раньше
по собственному желанию. Тогда-то я и сказал жене, что, сидя на таких собраниях и слушая
о покойных коллегах, я часто сочинял памятную речь о самом себе. Вероятно, многие
и хотели бы написать собственный некролог, но ведь редко кому это удается. А я не хотел
упускать возможность, чтобы мой был произнесен перед такой аудиторией.

[28] Должность Provost в американских университетах — нечто среднее между ректором
и проректором в нашем понимании. По сути, это второй человек в университетской иерархии
после президента. — Примеч. перев.

[29] У Гарварда проректора нет. Мы полагаем, что наши деканы не уступят по должности никому,
и, по-видимому, члены расширенной семерки согласны с этим.

[30] Читай: той области, в которой работаю я.

[31] В свое время этот достойный господин работал преподавателем в Гарварде и не получил
должность штатного профессора. Вне всякого сомнения, мы допустили серьезный промах.