Гипердемократия

[*]

В последнее время политическая жизнь Америки приобрела небывало открытый и демократический характер. Средства массовой информации обрушивают на граждан
бесконечные потоки сведений обо всем, что происходит в политических кругах
и в правительстве, общественное мнение постоянно изучается, к нему прислушиваются, перед ним заискивают. Вместе с тем все более заметным становится отчуждение американцев от политического процесса. Может быть, у нас слишком много демократии?

В основе нашей политической жизни лежит вера в самоуправление — свойственная гражданам демократического общества убежденность в том, что, споря
друг с другом, обсуждая существующие проблемы и разъясняя собеседнику свою
точку зрения, они способны рано или поздно понять, в чем состоит общее благо,
и вместе двигаться к нему. Пусть эта убежденность выглядит наивной, но ее
альтернативой может быть лишь та или иная авторитарная форма правления, когда власть принадлежит либо наиболее могущественным членам общества, либо
«экспертам», либо кружку «посвященных» и т. п. — словом, любому, кто берет на
себя смелость отдавать приказы другим людям. Американцы предпочли этим способам государственного устройства качественно иной принцип — управление,
основанное на обсуждении любых спорных вопросов, — и этот принцип стал
главным устоем политических институтов и процедур, утвердившихся в Америке.

В последние десятилетия политическая жизнь страны претерпела существенные изменения. Политическая система стала как никогда чутко — можно сказать,
сверхчутко — реагировать на мнения, высказываемые обычными гражданами, на
их озабоченность. Традиционные партии и группы давления, так же как сама
американская конституция, словно отступили в тень, а на передний план выдвинулись опросы населения, средства массовой информации, активисты-идеологи
и общественные движения. Американская демократия в наши дни отличается небывалой открытостью и широтой, а граждане пользуются беспрецедентными возможностями доступа к информации о действиях правительства и о проблемах, которые оно должно решать. Однако простые люди не вовлекаются
в демократический процесс — напротив, они все больше от него отчуждаются.
Сегодня американцы очень часто жалуются на то, что чувствуют себя жертвами
политической системы: не столько гражданами, гордящимися своей страной,
сколько ее усталыми и задерганными подданными.

Если основной признак новой американской «гипердемократии» — одновременная демократизация политической системы и растущее недоверие к ней граждан, возникает вопрос: может ли республиканский строй, зиждущийся на таком
фундаменте, быть прочным и устойчивым?

Начиная с того момента, как была основана американская республика, политическая жизнь страны эволюционировала в сторону все большего расширения
демократии. Конечно, путь этот был довольно извилист — вспомним хотя бы
о расовой сегрегации, еще долго существовавшей в нашем обществе после упразднения рабства. И все же можно сказать: Америка последовательно и неуклонно двигалась к тому, чтобы формула «мы, народ» распространилась на весь
американский народ.

Уже при жизни поколения, ставшего свидетелем принятия конституции, был
понижен имущественный ценз для белых граждан мужского пола (только они
и обладали поначалу избирательными правами). В конце XIX века право голосования на уровне штата постепенно предоставляется женщинам, а в 1920 году
принимается 19-я поправка, полностью уравнивающая избирательные права
женщин и мужчин. Конституционные механизмы, использовавшиеся отцамиоснователями для того, чтобы удерживать простонародье на безопасном расстоянии от рычагов власти, — такие, например, как коллегия выборщиков и непрямые выборы сенаторов, — к этому времени утратили свое значение или были
вовсе устранены. Наконец, во второй половине XX века, когда на федеральном
уровне были закреплены избирательные права черных американцев и молодежи,
а также строгое соблюдение принципа «один человек — один голос», официальное равноправие американских граждан было поднято на предельную высоту.

Как видим, за двести с небольшим лет своего существования Соединенные Штаты прошли долгий путь — от довольно примитивного состояния, когда
в решении столь важного вопроса, как принятие конституции, участвовал даже
не каждый двадцатый американец, до сегодняшней широкой демократии, когда
любой взрослый гражданин, за исключением душевнобольных и заключенных,
при желании может быть включен в списки избирателей и принять участие в голосовании (хотя все меньшее количество американцев, имеющих такое право,
берет на себя труд им воспользоваться).

Но широчайшая демократизация американской политической жизни этим
не ограничивается. Судебная система — наименее демократическая ветвь власти — в последние десятилетия также утрачивает дискриминационные черты.
Благодаря новому законодательству и более активному поведению судей американские суды стали гораздо более доступны, повернулись лицом к простым гражданам. Ослаблены ограничения в праве вчинять иски, судебные процессы все
чаще ведутся в интересах не отдельных лиц, а больших общественных групп, и,
кроме того, истцы, выигрывающие дело, имеют право возместить свои издержки
за счет потерпевшей поражение противной стороны. Все эти изменения позволили организованным общественным движениям — скажем, защитникам окружающей среды или борцам за права потребителей — все более активно добиваться
удовлетворения своих требований через суд. Нормы административного права,
раньше служившие главным образом защите бизнеса от вмешательства со стороны правительства, теперь расширились и дали этим общественным движениям
возможность гораздо больше влиять на административные решения судов.

Еще в бурные 1960-е годы американцы все чаще начали объединяться в общественные движения самых разных окрасок и масштабов. Если в середине 1950-х единственным «движением», о существовании которого знал средний американец, была
коммунистическая партия (чье влияние внутри страны непомерно преувеличивал
сенатор-демагог Джозеф Р. Маккарти), то спустя два десятилетия ситуация резко
изменилась: на внимание общества уже притязало великое множество всевозможных движений: за гражданские права, за права женщин, за охрану окружающей среды, в защиту прав потребителей, прав сельскохозяйственных рабочих, права на социальное обеспечение, на аборт и т. д. (список можно продолжить). Если посмотреть на штаб-квартиры, находящиеся в Вашингтоне, то нетрудно заметить, что около 70 процентов этих движений появилось после 1960 года. Мало того, что
буквально о всех аспектах жизни американцев заботится правительство, теперь наряду с ним действует еще и сеть этих общественных движений — огромная, разветвленная, сложная. Конечно, аналогичные группы возникали в Америке и раньше,
но ничего сравнимого с феноменом последних десятилетий она еще не видела.

Образцом для многих движений, возникших в это время, послужило движение за гражданские права 1940–1950-х годов. Поначалу они представляли
собой скорее неформальные группки энтузиастов, соединявших усилия для
решения каких-то частных вопросов общественной жизни; со временем, однако, участники этих кампаний становились более организованными и более
искушенными, завязывали отношения со средствами массовой информации
и вели весьма напористое лоббирование своих интересов. С ростом числа
общественных движений общество все яснее сознавало необходимость более
активного участия простых граждан в политической жизни. Дремавшие группы вроде «Sierra Club» и «Audubon Society»[1], обратив внимание на то, как энергично действуют другие, набирающие размах движения — например «Friends
of the Earth» или «Greenpeace»[2], — очнулись от спячки и активно включились
в решение проблем общественной жизни. Новые защитники «народных интересов», выступая в защиту окружающей среды, прав потребителей или против
коррупции, не просто бросали перчатку своим противникам, но и способствовали формированию реальной политической оппозиции, выражавшей существенные интересы тех слоев общества, которые в данном случае были задеты.
Развитие коммуникационных технологий — передача сообщений по факсу,
электронной почте и т. п. — облегчало мобилизацию единомышленников. Неудивительно, что в последнее время авторы амбициозных правительственных
проектов (скажем, клинтоновской реформы здравоохранения) на стадии изучения проблемы «проигрывают» гипотетические сценарии, в которых группы,
ранее гармонично взаимодействовавшие (больницы, врачи, страховые компании), противостоят друг другу.

Новая, насквозь политизированная общественная среда породила множество активистов-идеологов, которых всегда можно отличить от обычных граждан
по неуемному политическому темпераменту. Люди этого склада редко удовлетворяются взвешенными, реалистическими решениями общественных проблем — иначе говоря, решениями, какие обычно предпочитают рядовые американцы. Арену, на которой сегодня формируется публичная политика,
заполонили именно такие деятели и возглавляемые ими общественные движения, стремящиеся реализовать свои идеологические программы. Эти движения, которые трудно назвать умеренными и нейтральными, объединяют под
своей эгидой множество вроде бы неангажированных мозговых центров и политических институтов, а также самозваные «фонды защиты», «союзы», «группы содействия», «форумы» и «сети», имя которым легион. Люди, собирающиеся под этими знаменами, обычно не заинтересованы в том, чтобы разрешить
конкретный конфликт, — им гораздо важнее «структурировать проблему»,
«определить повестку дня» или «послать нужные сигналы». Это и понятно: долговременное урегулирование конфликта лишает тех, кто размахивает идеологическими хоругвями, важного политического оружия, а потому они, наверно,
меньше всего хотят мирного исхода.

В политике уходящего столетия вплоть до недавнего времени могли быть
вполне эффективными закулисные методы, предполагавшие ограничения гласности, скупое дозирование информации о политиках и о процессах, протекающих на вершинах власти. Именно так изображается замкнутый вашингтонский
политический мирок в классическом сочинении Ричарда Нойштата «Президентская власть» (1960). Общественное мнение оставалось для политиков какой-то
чужой и далекой силой, «весомым» фактором, который, однако, лишь изредка
оказывал косвенное влияние на поведение серьезных государственных мужей
(почти всегда это были именно мужчины) из узкого «вашингтонского круга»,
обсуждавших между собой общественную политику и определявших ее характер.
В настоящее время этого мирка больше не существует. Нормой стали гласность,
открытость, частые разоблачения, независимые расследования и шумные политические кампании в средствах массовой информации. Эти правила соблюдаются всеми и всегда, о чем бы ни шла речь, — будь то здравоохранение, контроль
над вооружениями или импичмент президента.

Требование большей открытости и общедоступности политической сферы
также восходит к бурным событиям 1960-х — начала 70-х годов — войне во Вьетнаме и Уотергейту. После отставки Ричарда Никсона американское общество
предприняло не имевшую исторических прецедентов попытку последовательной
и всесторонней реформы, изменившей политическую этику и покончившей
с прежней закрытостью политических структур. В Конгрессе установился новый
порядок, предполагающий публичную регистрацию голосования, открытые заседания комитетов, телевизионные дебаты в прямом эфире и демократизацию всех
парламентских процедур. Сходным образом изменилась и деятельность правительства, поскольку вновь принятые информационные законы требовали прозрачности принятия решений и проведения публичных слушаний.

Неформальные объединения, выступавшие за открытость политической
жизни, обрели в это время еще большее влияние. Основной пищей тележурналистов стали разоблачения реальных или мнимых злоупотреблений, а в печатных
СМИ на первый план выдвинулся журналистский «комментарий». Теперь репортеры, как правило, стараются вскрыть «подлинное» значение событий, показывая, что за ними могут стоять попытки заинтересованных сторон извлечь из ситуации какие-то политические выгоды.

Движению в сторону «демократической» открытости способствовал и прогресс в области коммуникационных технологий. Сейчас, когда все журналисты
имеют под рукой миниатюрные телекамеры, видеотехнику, диктофоны, мобильные телефоны, копиры, факсы и Интернет, политические лидеры практически
утратили монопольное право на информацию и попросту не могут искусственно
сдерживать критику в свой адрес.

Совершенно очевидно, что эта небывалая открытость политической жизни
имеет как хорошие, так и дурные стороны. Она дает возможность прозвучать голосам, которые в прежних условиях не были бы услышаны, и помогает гражданам критиковать промахи политиков и нарушения закона. Но она же порождает
позерство, пустопорожние дискуссии и бесконечную волокиту. Еще хуже то, что американцы теперь воспринимают политическую жизнь как постоянную склоку
и видят в общественных деятелях людей, которые в лучшем случае привирают, а в
худшем — способны творить самые грязные дела.

Отсюда вовсе не следует, что я предлагаю вернуться к келейному принятию
политических решений. Но я считаю, что настало время сопоставить те преимущества, которые дала открытость, с ее же несомненными недостатками — и честно признать, что она придала политической жизни Америки болезненный характер. Какую бы сферу политики мы ни взяли, за последние десятилетия мы
наблюдаем одну и ту же картину: широкие коалиции распадаются, и на смену им
приходят многочисленные группы и группки, непрестанно затевающие между
собой какие-то дрязги. В результате на публичной сцене сегодня толчется великое множество самых разных персонажей, но лишь немногие лидеры способны
«сколотить» широкие блоки сторонников, а затем спокойно обсуждать между собою существующие разногласия, находя приемлемые компромиссы. Партийные
вожди уже не могут твердо полагаться на «своих» избирателей, потому что американцы больше не хранят верность своей партии, как это было в прежние времена. Похоже, в условиях гипердемократии открытость пропитала собой все
и вся — включая и партийную жизнь.

Сегодня страну захлестывает мощный поток информации о политических событиях и внутренних проблемах. «Новости, новости, ничего кроме новостей».
Политики и политические группировки вынуждены лезть вон из кожи, чтобы их
хоть как-то расслышали в этом гомоне, — потому-то им все чаще и приходится
втискивать свои программы в быстро выкрикиваемые слоганы.

Американцы теперь получают информацию гораздо быстрее, чем когда-либо
раньше, и эта информация охватывает более широкий круг вопросов. Однако
подлинную сложность общественных проблем обычно бывает не так легко разглядеть за бульварным лжедраматизмом репортажей и отрывочными комментариями журналистов. По существу граждане не знают, что происходит в общественной жизни, и довольствуются самой поверхностной осведомленностью.

Шестьдесят лет назад американцы черпали сведения о жизненно важных
проблемах страны (преступности, бедности, системе образования, коррупции
и т. п.) из популярных программ радионовостей, которые отставали от событий
и не могли похвастать полной достоверностью. В наши дни благодаря современным техническим средствам сбор подобной информации осуществляется очень
быстро и она тут же распространяется по всей стране. Но простым гражданам
очень редко удается разглядеть сами факты: их обычно затмевают театральные
фразы, звонкие лозунги, броские картинки.

Так, во время предвыборной кампании 1992 года официальные статистические данные о состоянии экономики, в которой наряду с низкой инфляцией
и низким уровнем процентных ставок отмечался рост безработицы, то и дело
сваливались в одну кучу (впрочем, если учесть исторические прецеденты, это делалось не так грубо, как раньше). Вообще-то на протяжении всего 1992 года наблюдался подъем экономики, однако оценка экономических процессов в СМИ
была настолько негативной, что население видело экономические перспективы
в исключительно мрачном свете и соответственно оценивало всю деятельность
Джорджа Буша на посту президента.

Хотя современные СМИ буквально топят нас в разливанном море информации, у американцев сложилось стойкое убеждение, что главные государственные
проблемы так и остаются нерешенными; к тому же частые разоблачения в прессе и на телевидении внушают им мысль о повсеместной коррумпированности чиновников. Даже если журналист руководствуется самыми лучшими побуждениями, этот чисто разоблачительный подход к политическим проблемам может мешать правильному пониманию самих проблем. Подобная стратегия СМИ эксплуатирует нетерпеливость аудитории, ее сиюминутные реакции и естественную
способность человека «покупаться» на нехитрые драматические эффекты. Как
правило, внимание журналистов легко переключается с одной горячей темы на
другую, причем в каждом случае они освещают вопрос односторонне, выставляя
простые и понятные оценки: вот это хорошо, а вот это плохо, — так, чтобы публика испытывала либо восхищение, либо страх. Даже в новостях CNN, транслируемых круглосуточно, на отдельный сюжет отводится в среднем около трех минут, а в вечерних выпусках новостей трех ведущих американских телекомпаний
типичный сюжет излагается еще быстрее.

В прошлом люди, формирующие политику, обычно располагали каким-то
временем, позволявшим им самостоятельно обдумать проблему. Лишь затем, когда они предавали результаты своих размышлений гласности, в диалог включались представители общественности. Конечно, это еще не гарантировало принятия оптимальных решений, но по крайней мере способствовало тщательному
изучению вопроса. Современные технические средства свели время на размышления к минимуму. Интерактивные ток-шоу позволяют регистрировать отклики
населения практически синхронно с ходом важнейших политических событий;
Интернет предоставляет каждому, у кого есть компьютер и модем, моментальный
доступ к содержанию повестки дня любого парламентского комитета, а также
возможность выразить свое мнение по обсуждаемым вопросам с помощью электронной почты и «досок объявлений». Для высших должностных лиц привычным делом стали компьютеризованные опросы общественного мнения на основе звонков в телестудию, а также опросы по факсу, которые проводятся группами
давления с целью представить желательную «народную» реакцию на те или иные
решения правительства или события политической жизни. В наши дни принятие
решений по наиболее важным вопросам нередко осуществляется в онлайновом
режиме.

Стремясь завоевать внимание публики, современные СМИ часто подменяют
подлинную масштабность и значимость событий оперативностью и напряженностью репортажей. Рутинное голосование в Конгрессе, сообщение информационного агентства или подписание международного соглашения может означать
важную перемену в жизни всего мира, но они далеко не так интересны для журналистов, как авиакатастрофа или публичная стычка между какими-нибудь знаменитостями. На жаргоне пишущей братии этот принцип формулируется примерно так: «Новость густо кровью смажь, а не смажешь — не продашь». Поэтому
сообщения о том, что происходит в стране и мире, теперь все чаще подаются
в виде занимательной «фабулы», предполагающей напряженный конфликт
и яркий зрительный ряд, которые рождают в аудитории надежды или опасения.
Этот способ подачи информации может быть полезен для разоблачения коррумпированных чиновников и привлечения внимания публики к важным социальным проблемам, но он способен также создавать впечатление конфликта там, где
его в действительности нет, и искажать истинное положение дел. Даже политические дебаты, организуемые СМИ, часто представляют не одно, а два предвзятых
мнения, которые не перестают быть предвзятыми оттого, что их выражают не согласные друг с другом оппоненты. В радио- и телевизионных ток-шоу из игры систематически выводится именно та золотая середина общества, которая способна здраво оценить и достоинства, и недостатки обоих предлагаемых решений.

Разумеется, мы сами причастны ко всему, что вытворяют журналисты. Любой из
нас способен быть внимательным и сосредоточенным лишь в течение краткого промежутка времени, стремится отвечать на вопросы как можно быстрее, если это повышает его шансы быть услышанным, и охотно клюет на громогласные заявления,
когда они касаются важных проблем. Но современные средства коммуникации как
бы укрупняют все эти естественные человеческие слабости и проецируют их в сферу общественной мысли уже в гиперболизированном виде. В результате то, о чем
мы обычно узнаем из СМИ, становится не столько информацией самой по себе,
сколько выражением человеческих эмоций — огорчения, потрясения, радости,
страха. Суррогатное изображение общественной жизни в СМИ превращает ее в нечто неотвязное и постылое: мы все время видим лишь нескончаемые и безысходные
препирательства по поводу одних и тех же не находящих решения проблем.

Наряду с развитием средств коммуникации наблюдается и заметный прогресс «политических технологий» — сложных методов изучения и формирования
общественного мнения, а также манипуляции результатами опросов. Эти методы, призванные обеспечить политическую поддержку кандидатам и их программам, никак нельзя назвать стопроцентно надежными: в условиях политической
конкуренции они часто обессмысливают друг друга. Тем не менее в своей совокупности они оказывают несомненное влияние на общую картину политического процесса, придавая ему в сравнении с недавним прошлым (1950-ми годами)
искусственно усложненный характер. Можно утверждать, что профессиональные
социологические опросы — а они начиная с 1960-х годов играют в общественной
жизни весьма важную роль — и стали той повивальной бабкой, которая помогла
явиться на свет нашей гипердемократии.

Хотя методика таких опросов была в последние десятилетия значительно усовершенствована, основные информационные программы прибегают к ним редко, поскольку глубокое исследование политических проблем не входит в их задачу. Большинство обзоров, которые они предлагают публике, основаны не на результатах опросов, а на специально выстроенных «новостных» сюжетах, демонстрирующих популярность или непопулярность отдельных лиц или точек зрения.
Вопросы, которые при этом задают участникам, обычно слишком просты, а потому и ответы на них имеют лишь самое косвенное отношение к подлинному общественному мнению.

Политики и общественные движения, напротив, только и делают, что заказывают социологическим службам опросы общественного мнения и используют их
результаты для того, чтобы формировать политические стратегии, дирижировать
кампаниями в средствах массовой информации и собирать деньги для целевых
фондов. Манипулируя итогами зондирования и мнением фокус-групп, общественные деятели часто используют их в сиюминутных целях, ловко уходят
от однозначных ответов на сложные, противоречивые вопросы.

Кстати, сделать небольшой шаг, который отделял опросы, выявлявшие мнение общества, от политических технологий, подсказывающих обществу, что
именно оно хочет услышать, было совсем нетрудно. Уже в 1950-х годах политики
и «рекламщики» впервые нашли путь друг к другу, и возникли специальные службы политического консалтинга, тщательно изучавшие все мыслимые формы взаимодействия руководящих и руководимых членов общества. Чем только теперь
не занимаются эти службы, славящиеся своим цветистым профессиональным
жаргоном! Анализом опросов общественного мнения, стратегическим планированием, рассылкой рекламных материалов, имидж-менеджментом, производством текстов и роликов, «скупкой СМИ», проведением публичных мероприятий,
целевой организацией «стихийных народных движений», исследованием деятельности оппозиции (так называемые «оппо-фирмы» с полным набором услуг
в настоящее время стали наиболее быстро растущим сегментом консалтинговой
индустрии)… Кроме того, существуют и мощные службы по привлечению финансовых средств, без которых невозможно оплачивать все остальные формы
консалтинга. В ходе пятнадцати наиболее дорогостоящих кампаний по избранию
сенаторов в 1994 году 70 процентов всех средств было израсходовано на оплату
труда политических консультантов.

В новых условиях, когда избирательные кампании все больше напоминают
гонку политических вооружений, консультанты, которых прежде можно было
сравнить скорее с сезонными рабочими, сумели обеспечить для себя постоянную
занятость — ведь они используют свое красноречие не только для того, чтобы
обеспечивать заказчику победу на выборах, но и для продвижения социальных
программ (например, налоговой реформы или реформы системы здравоохранения). Как заметила первая леди государства Хилари Клинтон, «любую политическую кампанию следует проводить точно так же, как предвыборную». Ее собственная неудачная попытка реформировать здравоохранение вовсе не отменяет
этой истины. Число политических кампаний, идущих сегодня полным ходом
в нашей стране, измеряется сотнями. Таков реальный контекст, в котором формируется современная политика.

Гипердемократия порождает три главных проблемы, мешающие принятию
грамотных политических решений. Во-первых, политические дискуссии носят
поверхностный характер. Во-вторых, попытки мобилизовать общество оставляют само общество равнодушным. И, наконец, в-третьих, люди не верят ни единому слову политиков, что бы те ни говорили. Если мы согласны с тем, что наше
общество основано на самоуправлении, трудно назвать эти проблемы несущественными.

Вязкая политическая среда, возникающая в условиях гипердемократии,
устроена так, что по-настоящему содержательные и продуктивные аргументы,
опровергающие доводы противной стороны, в ней последовательно «гаснут»,
выхолащиваются. Качественный политический анализ ситуации теперь вовсе
не синонимичен искусству управления, даже наоборот. Основное открытие
в области профессионального политического менеджмента было сформулировано в 1967 году в стратегическом меморандуме Реймонда К. Прайса, советника президента, который стремился создать «нового Никсона»: «Важно не реальное положение дел, а то, как они охарактеризованы, — или, если развить
мысль, не то, как президент характеризует ситуацию, а то, что после этого
откладывается в сознании избирателя. Мы должны изменить не человека,
а впечатление, остающееся в его памяти. Осмысление фактов требует высокой
умственной дисциплины, сосредоточенности… Впечатление же может овладеть сознанием [избирателя], заворожить его и при отключенном интеллекте».
(Курсив оригинала.)

В той битве за умы, которая разворачивается на телеэкранах и газетных страницах, люди, стремящиеся просветить избирателей, сообщить им что-то новое
или дать осмысленный ответ на критику оппонентов, обычно проигрывают тем,
кто «структурирует проблемы» и «формирует имиджи», тем, кто научился искусно смещать цель и направление контратак, избегать признаний в собственной
некомпетентности или неспособности составить определенное мнение, преувеличивать масштаб политического конфликта ради создания внешнего драматизма. Все эти стратегии опираются на уже упомянутые нами свойства современных
СМИ, эксплуатирующих наши природные изъяны — неумение надолго сосредоточиваться на одном предмете, привычку отвечать не раздумывая, пристрастие
к театральным эффектам.

Для мира политконсультантов и гипердемократии победа в дебатах означает
не что иное, как своего рода итоговое «чемпионство» по сумме никак не связанных друг с другом спортивных поединков, исход которых определяется процентами завоеванных голосов и тем, насколько ловко каждая сторона cумела «оперировать цифрами [опросов]». Именно этой победы они каждый раз и стараются
добиться всеми правдами и неправдами — и вовсе не потому, что политконсультанты и их заказчики такие уж плохие люди, а потому, что все участники согласились играть по этим правилам, в соответствии с которыми их оценивают и вознаграждают. В результате, однако, возникает атмосфера всеобщей грызни,
и погруженные в нее средние американцы ясно сознают, что все эти дебаты ни на
шаг не приближают общество к решению проблем.

Точно так же конкурируют и общественные движения. Глядя на политические дискуссии, трудно удержаться от мысли, что их участниками движет вовсе
не добросовестный поиск согласия, а, напротив, желание конфронтации. Противная сторона — хотя бы потому, что она не разделяет взглядов, которые отстаивает данное движение, — заведомо считается непримиримым врагом. Лидерам
движений, стремящимся собрать как можно больше финансовых средств и привлечь как можно больше сторонников, все время приходится живописать угрозы,
якобы нависшие над «общим делом», придавая этим описаниям аффектированную и огрубленную форму. Но больше всего они боятся обвинений в «предательстве» — до такой степени, что нередко отказываются согласиться с противником
и тогда, когда их мнения по существу совпадают. Как следствие, многие так называемые политические дебаты, в которых участвуют представители этих движений, на самом деле не имеют почти ничего общего с реальным политическим процессом, если под таковым понимать определение приемлемого направления
общественного развития, обеспечивающего гражданам достойную жизнь. Вместо того чтобы содействовать созидательной работе, «дебаты» становятся полем
идеологических баталий, где противники тупо идут стенка на стенку, перехватывая друг у друга финансовые ресурсы и стравливая между собой средства массовой информации. В ходе самых разных дебатов — о реформе социального обеспечения, «позитивных действиях» в борьбе с расовой дискриминацией, внешней
торговле, праве на аборты, преступности, регулировании предпринимательства
и экологических кризисах — мы часто имели возможность следить за бессмысленными словопрениями людей, не продумавших должным образом свои позиции. Добросовестный скептицизм и умеренные взгляды неизменно оказывались
оттесненными на обочину.

В результате у американцев сложилось искаженное представление о стоящей
за этими дискуссиями реальности. Действительно, эксперты всегда выглядят
на телеэкране куда более несговорчивыми и вспыльчивыми, чем они есть на самом деле (когда микрофоны и камеры отключены). Упор делается на неожиданные, театральные жесты, тогда как о хронических болезнях общества и их затяжных последствиях говорят как-то вскользь и мимоходом. Так называемая «культура сутяжничества» (исключительно меткое название) теперь цветет пышным цветом именно в политических дебатах, где мнимо драматичные конфликты ничем не разрешаются и не приносят стране никакой пользы.

Народ в американской гипердемократии стал объектом манипуляции: общество изучено так глубоко, как никогда не изучалось, но и лишено участия в реальной политической жизни — тоже как никогда. Опросы общественного мнения
и другие информационные технологии сегодня позволяют политикам, экспертам
и журналистам «знать свой народ», но при этом не вступать с ним в сколь-либо
содержательное политическое взаимодействие. Для них он остается совокупностью безликих потребителей медийной продукции, на которых нужно изо дня
в день высыпать мириады телевизионных картинок. Программы новостей, напичканные политической рекламой, «изрядными встрясками», «забегами фаворитов» и т. п., на все лады пытаются завладеть вниманием публики, но не предполагают ее подлинной заинтересованности в происходящем — зрителю
отводится роль пассивного потребителя, выбирающего продукт из предложенного ассортимента; более основательного и активного политического участия от него никто не ожидает.

Между тем мобилизация определенных сегментов электората все-таки очевидна. Вместо того чтобы стремиться к созданию коалиций и привлекать на свою сторону широкие слои населения, политконсультанты и их заказчики расщепляют общество на различные демографические страты и целенаправленно расходуют свои
ресурсы на обработку тех избирателей, которые относятся к ним заведомо благосклонно. При помощи компьютерных методов составляются списки потенциальных сторонников, дополненные их демографическими, потребительскими и политическими характеристиками, рассылаются персонализованные послания и
формируется база данных о единомышленниках, которой можно пользоваться и в
дальнейшем. В условиях гипердемократии этот тип политической мобилизации
выглядит наиболее эффективным способом сбора финансовых средств, увеличения числа голосов при опросах общественного мнения и во время выборов; единственное, чему такая мобилизация не способствует — так это мобилизации общества в целом, ибо оно в большинстве своем состоит из рядовых граждан, которые в
представлении современных политиков не являются «истинными правоверными»
и поэтому, как выразился один из ведущих политконсультантов, «не стоят того,
чтобы с ними возиться». По признанию Морриса Фьорина, политолога из Гарвардского университета, результат плачевен: «высосанные из пальца конфликтность и
враждебность, вечные проволочки в решении жизненно важных проблем, и ощущение, что нашей общественной жизнью заправляют круглые идиоты».

Не приходится удивляться тому, что в настоящее время многие американцы
относятся к политической жизни и к правительству с заметным недоверием, которое все больше углубляется. Конечно, подобное недоверие изначально, с первых дней существования нашей республики, было неразрывно связано с демократическим устройством общества. Когда бывшие колонисты, становясь по
собственной воле гражданами нового государства, создали небывалую в истории
форму народного правительства, они, с одной стороны, ожидали, что это правительство будет защищать их права и вести активную законодательную деятельность ради общественного блага, но, с другой стороны, не теряли бдительности,
поскольку опасались, что власть может растоптать завоеванные ими свободы.

Сегодня, однако, в этом вполне разумном двойственном отношении к собственному правительству обозначился угрожающий перекос. Хотя американцы попрежнему глубоко преданы символам своего конституционного строя и, судя по всему, той форме правления, какая принята в Америке, а также ценностям, на
которые она опирается, в последние десятилетия они, похоже, позволили перерасти своему скептицизму по отношению к власти в настоящий цинизм. Сомневаться и ставить под вопрос все, что исходит от власти, — это старая, освященная
временем американская традиция. А вот всегда ожидать от правительства только
худшего — это уже нечто новое.

Несомненно, такое отношение к правительственным кругам возникло не на
пустом месте: оно прямо связано с неудачами наших недавних политических лидеров. Взять хотя бы Уотергейт и вьетнамскую войну, на долгие годы ставшие
примерами политических промахов американской власти. Однако сегодня недоверие к правительству ничуть не меньше распространено и среди молодых людей, которые знают об этих событиях только из учебников истории. Переход контроля над Белым домом (1992) и над Конгрессом (1994) от одной партии к другой,
по-видимому, нисколько не оздоровил ситуацию. Дурной поступок президента
Билла Клинтона и его долгие попытки уклониться от честного ответа только подлили масла в огонь. Так или иначе, американское общество в настоящее время
сравнительно единодушно в своем недоверии ко всему, что делает правительство,
причем вне зависимости от того, кто именно это делает.

На всех уровнях управления обществом политическая культура гипердемократии побуждает граждан вести себя по примеру капризных детей: упрямо требовать, чтобы правительство «удовлетворяло мои нужды», после чего или мрачно
замыкаться в себе, или поднимать шумный рев. И точно так же, как надувшиеся
детки, которые ни на секунду не сомневаются, что мамочка в конце концов прибежит на их плач и все уладит, американцы — демонстрируя при этом почти патологический цинизм по отношению к политическому процессу, посредством
коего они управляют собственной жизнью, — обычно выражают неколебимую
(чтобы не сказать слепую) веру в светлое будущее своего народа и в то, что их
страна является образцом демократического устройства для всего мира. Попросту говоря, они простодушно верят в то, что их вечная подозрительность в конечном счете не имеет значения, что, если дела будут по-настоящему плохи, система
так или иначе сработает и автоматически выправит положение — по-видимому,
за счет усилий других людей, которые не разделяют их цинизма. Печальная истина, однако, состоит в том, что дурные стороны гипердемократии не исчезнут сами собой: механизм самоограничения и самокоррекции в нее не встроен. Скверная ситуация может стать еще более скверной. Если же говорить об уровне
публичного обсуждения общественных проблем — одном из параметров, фундаментальных для демократии, — то здесь дела уже давно идут из рук вон плохо.

Что же делать? По-моему, существует два решения. Первое, которое внешне
выглядит логичным, но не может быть реализовано на практике, состоит в том,
чтобы подавить возникшую «избыточную» демократизацию. Мы можем попытаться восстановить некоторые формы непрямой демократии и тем самым воздвигнуть брандмауэры между правительственными институтами и общественным мнением. Например, Конгресс мог бы более строго блюсти собственные
правила: гораздо реже давать разрешения на трансляцию процедуры голосования, временами отключать телекамеры и вернуться к обычной практике, не позволяющей посторонним присутствовать на заседаниях комитетов. Каковы бы ни
были достоинства этого решения, оно абсолютно не отвечает духу времени. Подобные меры непременно подвергнутся жесткой критике, будут названы «верхушечными», «антидемократическими» — и даже если они будут приняты, их в скором времени придется отменить. Короче говоря, есть почти полная уверенность, что этого все равно не произойдет. С равным успехом можно было бы предложить
вернуться к непрямым выборам сенаторов или заменить первичные президентские выборы закрытым совещанием коллегии выборщиков.

Второе решение представляется мне более реалистичным. Оно состоит в том,
чтобы попытаться исцелить болезни гипердемократии с помощью подлинной демократии. В истории не раз случалось так, что демократия искала для себя новые
формы, и это никогда не было легким делом. В XIX веке потребовались значительные творческие усилия, чтобы создать законодательные структуры, процедуры согласования бюджета, политические партии, группы давления — словом, все
то, в чем американцы вскоре стали видеть нечто само собой разумеющееся. Сегодня нужен такой же, если не более значимый прорыв в сфере политического
творчества, чтобы нейтрализовать патогенные побочные эффекты гипердемократии, сохранив, однако, все ее преимущества.

Мы должны построить новые механизмы, которые помогут людям, желающим нами руководить, более свободно высказывать их представления об истине,
а нам — всем, кто хочет быть подлинным гражданином своей страны, — облегчат
восприятие того, что они говорят, и определение наших политических симпатий.

Прежде всего нам нужно осуществить ряд перемен в средствах массовой информации. Ясно, что простыми увещаниями, обращенными к журналистам, —
опомнитесь, дескать, и ведите себя приличнее — дела не поправишь. Мы нуждаемся в ряде институциональных изменений. В частности, нам нужно превратить
Public Broadcasting Service[3], со времени создания которой прошло уже почти тридцать лет, в общественную телекоммуникационную систему, действующую
в интересах граждан, а не стандартных потребителей новостей и телекартинок. Я
имею в виду систему, которая, пронизав все уровни — государства, штата, населенного пункта, — связала бы в некое целое, с одной стороны, общественное телевидение и радио и, с другой — каналы, транслирующие дебаты по общественным проблемам в прямом эфире, местные общедоступные кабельные каналы,
интерактивные дискуссионные форумы, высококачественные базы данных, содержащие информацию по общественно-политическим проблемам, а также другие онлайновые информационные службы, которые помогали бы гражданам делать выбор. Задачей такой системы будет предоставление актуальной
и проверенной информации, служащей развитию гражданского общества, а также постоянного и непредвзятого публичного обсуждения этого громадного массива данных. Если мы хотим, чтобы политические деятели не деградировали как
профессионалы, не отвлекались от своих прямых задач и оставались неподкупными, нужно предоставлять свободное эфирное время всем кандидатам на политические должности — иначе они все время будут оказываться перед необходимостью выклянчивать деньги для оплаты услуг СМИ, через которые они обращаются
к своим избирателям. Как бы скептически мы ни относились к общественному
финансированию выборов, суть стоящей перед нами проблемы сводится уже не
к тому, влияет ли революция в области телекоммуникаций, которую переживает
сейчас мир, на политическую жизнь Америки, а к тому, как она на нее влияет. Если целиком отдать политическую жизнь страны на откуп коммерции, то гипердемократия наверняка приобретет в будущем еще более гротескный характер.

Следующим в моей программе реформ стоит пункт, кое-где уже претворенный в жизнь. Я говорю об особом роде журналистики, называемой «гражданской» или «общественной» журналистикой. Такая журналистика выходит за рамки традиционного репортажа, стремясь повысить уровень гражданской
ответственности и журналистов, и тех, кто им внимает. Газеты и телеканалы, избравшие для себя путь гражданской журналистики, не довольствуются, к примеру, простыми сообщениями о преступлениях, но пытаются общими усилиями
выявить суть проблемы и побудить американцев к ее публичному обсуждению,
«разговорить» их. Они считают, что журналисты и ведущие информационных
программ должны чувствовать ответственность перед обществом и не вправе
ограничиваться «горькой правдой», которую аудитории остается лишь пассивно
проглатывать.

Еще один момент, тесно связанный с той же гражданской журналистикой.
Нам нужно улучшить способы оценки общественного мнения. Вместо того чтобы проводить привычное поверхностное зондирование, при котором фиксируются непродуманные ответы на упрощенные вопросы, или, что еще хуже, устраивать такие опросы, в ходе которых экстремистский бред отдельных
представителей аудитории, позвонивших в студию, признается значимым выражением общественного мнения, СМИ и связанные с ними социологические
службы должны предпринять серьезные усилия для изучения подлинного состояния умов. Этому могут послужить, например, так называемые «замедленные»
опросы, когда опрашиваемые, представляющие разные слои общества, располагают полной, непредвзятой информацией по изучаемому вопросу и временем,
достаточным для ее обсуждения и усвоения. Еще один перспективный метод (уже
реализованный в некоторых общественных группах) — организация «форумов по
вопросам государственной важности», во время которых граждане собственными
силами ищут решение сложных политических проблем. Поскольку попытки разобраться в том, что на самом деле думают люди, не сулят прямой материальной
выгоды, для организации таких опросов и форумов потребуется помощь благотворительных фондов и других некоммерческих учреждений. Чтобы набросить
узду на гипердемократию, мы должны решительно уменьшить влияние на жизнь
страны той пены, которая носится по поверхности общественного мнения, —
а для этого нам придется по-настоящему всмотреться в его глубины.

Наконец, я хочу подчеркнуть важность гражданского воспитания. Если мы
хотим покончить с недугами гипердемократии, нужно привить людям вкус к гражданскому поведению. Такое поведение вовсе не является «естественным»: ему
нужно обучать, ему следует учиться. Разумеется, школьным преподавателям намного легче катиться по наезженным рельсам: учить подростков чувству собственного достоинства и умению отстаивать свои права. Но для гражданского воспитания этого мало, ибо оно связывает права и ответственность в единое целое,
приучая молодежь не только говорить, но и слушать, сотрудничать с другими
людьми для совместного решения общественных проблем.

Чтобы поставить нашу очумелую, осипшую гипердемократию под контроль
общества, нам вовсе не нужно отказываться от принципов открытости и демократичности, не нужно и отворачиваться от современных информационных технологий. Нужно другое. Мы должны приложить все усилия для нормальной организации диалога граждан, должны строить его так, чтобы улучшить качество
этого диалога, — сделать его более честным, более содержательным и ответственным. Сегодня мы слышим прежде всего голоса тех групп давления и политических деятелей, которые выражают крайние взгляды. Это и понятно: они кричат
во все горло. Люди этого сорта не нуждаются в подлинно демократическом процессе принятия решений. Чтобы нейтрализовать их влияние, мы должны всеми
возможными способами добиваться согласия между информированными и деятельными представителями широких слоев общества — настоящими гражданами, которые всегда более преданы идее самоуправления, чем рядовые потребители. По-моему, нам пора прислушаться к совету, который более двух столетий
назад дал американскому народу его верный друг Джордж Вашингтон. Окончательно слагая с себя общественные обязанности, он призвал своих преемников
помнить одну важную истину: «чем больше власть, которой система государственного правления наделяет общественное мнение, тем более важно, чтобы
общественное мнение было просвещенным». Никогда еще предостережение
Вашингтона не звучало так актуально, как в наши дни.

---

[*] Hugh Heclo. “Hyperdemocracy,” Wilson Quarterly (winter 1999) 62–71.
Перевод с английского Григория Маркова.

[1] Клуб «Сьерра» — природоохранительная организация, основана в 1892 году. National Audubon
Society — Национальное общество Одюбона — общественная организация, выступающая
за охрану окружающей среды, основана в 1905 году. — Примеч. перев.

[2] «Друзья Земли» основана в 1969 году. «Гринпис» — международная организация, основана
в 1971 году в Канаде. — Примеч. перев.

[3] Сеть общественного (некоммерческого) телевещания. — Примеч. перев.