Об академической свободе в немецких университетах

[*]

Речь при вступлении в должность
ректора Университета Фридриха-Вильгельма.
Берлин, 15 октября 1877 года

Высокочтимые господа!

Вступая в эту почетную должность, я прежде всего должен еще раз публично
выразить признательность тем, кто оказал мне это доверие. Для меня оно тем более ценно, что я не так долго — лишь несколько лет — пребываю в вашем обществе, и при этом работаю в области естественных наук, вошедших в круг университетских дисциплин как своего рода чужеродный элемент, который вызвал —
и, видимо, еще вызовет в будущем — разнообразные изменения в испытанной
веками организации университета. И именно в физике — науке, которую я представляю и которая является теоретической основой всех прочих областей естествознания, — особенности естественно-научного метода проступают наиболее отчетливо. Я сам уже неоднократно имел случай предлагать определенные
изменения существующих норм и всегда находил поддержку среди коллег на факультете и в ученом совете университета. Тот факт, что вы доверили мне вести дела этого университета в течение следующего года, говорит о том, что вы не считаете меня бездумным новатором. В самом деле, при всех внешних различиях
(предмета, метода и целей) между науками о природе и науками о духе — при том
что людям, привыкшим иметь дело с непосредственными проявлениями и продуктами жизни духа и далеким от интереса, направляющего естественные науки,
результаты последних могут быть совершенно чуждыми, — при всем том существует, как я пытался показать в гейдельбергской ректорской речи[1], тесное родство
между обоими классами наук, связанное с внутренней сущностью научного метода и конечными целями познания. Действительно, по большей части объекты
естественных наук не имеют непосредственного отношения к интересам духа, но,
с другой стороны, не следует забывать о том, что могущество подлинного научного метода проявляется в них куда более явно, что неподкупная критика факта позволяет отличить в них существенное от несущественного значительно отчетливее, нежели в довольно запутанных проблемах наук о духе.

Но на университетской жизни сказывается не только появление этой новой, прежде почти неизвестной стороны научной деятельности: влияние разнообразных политических, социальных и даже международных факторов тоже становится все более
ощутимым и требует к себе внимания. Круг наших учеников расширяется; меняющиеся условия жизни государства предъявляют новые требования к выпускникам; науки все более дифференцируются; обучение требует, помимо библиотеки, новых и все
более разнообразных вспомогательных средств. Трудно предвидеть все вызовы времени и все решения, которые нам придется принимать в ближайшем будущем.

С другой стороны, немецкие университеты снискали уважение не только в нашем отечестве: к ним обращены взоры всего христианского мира. К нам стремятся
студенты самых разных национальностей из самых отдаленных уголков мира. Такое
положение легко потерять, сделав лишь один ложный шаг, но трудно обрести вновь.

В этих условиях мы должны попытаться ясно увидеть внутреннее основание
процветания наших университетов, то ядро их устройства, которое мы должны сохранить как неприкосновенную святыню, — и понять, чем, напротив, можно поступиться, если обстоятельства потребуют изменений. Я ни в коей мере не считаю для
себя возможным высказывать здесь окончательные суждения. Позиция отдельного
индивида ограничена; представители разных наук имеют разные точки зрения и могут видеть разные вещи. Но я думаю, что окончательный результат можно получить
только в том случае, если каждый попытается прояснить свое ви.дение вещей.

Университеты средневековой Европы имеют своим истоком свободные
объединения учеников, которые собирались вокруг знаменитых учителей и сами
определяли свою жизнь. Вскоре общественная польза этих объединений была признана государственной властью, и они получили охранительные привилегии и почетные права, а именно автономное правосудие и право присуждать академические степени. В первое время студенты, а это были зрелые мужи, посещали
университеты только ради обучения, без какой-либо непосредственно-практической цели. Но вскоре в университеты стали отправлять и молодых людей, которые
обучались, как правило, под присмотром старших. При этом университеты делились на более локальные корпорации: землячества, бурсы, коллегии; все дела таких
объединений вели их старшие градуированные, т. е. обладающие ученой степенью,
члены — сеньоры, которые также собирались для решения общеуниверситетских
вопросов. Во дворе университета Болоньи можно и сегодня видеть сохранившиеся
с древности гербы и списки членов и сеньоров многих таких землячеств. Старшие
градуированные члены таких объединений рассматривались в качестве таковых
пожизненно, т. е., прежде всего, сохраняли право голоса; например, эта традиция
сохранялась до недавнего времени, или все еще сохраняется, в докторских коллегиях Венского университета и в колледжах Оксфорда и Кембриджа.

Именно это свободное объединение самостоятельных людей, в котором как
учитель, так и ученик не имеют иного интереса кроме любви к науке, где одни
стремятся познать оставленные древними сокровища духовного образования,
а другие — заронить в умах нового поколения искру того идеального воодушевления, что согрело их собственную жизнь, — положило начало университету,
идея и организация которого основаны на полной свободе. Но эту свободу не
следует понимать в смысле свободы преподавания в современном смысле.
В Средние века большинство, как правило, очень нетерпимо относилось к отклоняющимся мнениям, и их сторонники нередко бывали вынуждены покидать
университеты. И это происходило не только там, где в науку вмешивалась церковь или где речь шла о политических или метафизических вопросах. Даже медицинские факультеты, в том числе и самый известный из них — парижский, не терпели ни малейших отклонений от того, что они рассматривали как учение
Гиппократа. Те же, что использовали арабские лекарства или верили в кругообращение крови, изгонялись из университетского сообщества.

Преобразование университетов и их нынешнее устройство было в значительной
мере обусловлено тем, что государство предоставило им гарантированную материальную поддержку, получив за это право участвовать в управлении ими. В разных
странах Европы эта трансформация шла по-разному, что было связано отчасти с политическими различиями, отчасти же с национальной спецификой жизни духа.

Менее всего изменились два старейших английских университета — Оксфорд
и Кембридж. Их материальная обеспеченность, а также консервативный политический характер англичан — стремление сохранить всякое существующее право — сделали изменения практически невозможными, даже в тех областях, где
они кажутся совершенно необходимыми. В основном оба университета до сих
пор сохранили характер духовных школ, прежде принадлежавших римской,
а сейчас — англиканской церкви. При этом в обучении юных клириков, поскольку оно служит общему образованию духа, принимают участие также миряне, которые обязаны вести примерно тот же образ жизни, что был некогда принят в качестве обязательного для клириков. Они живут в конвиктах (колледжах) под
присмотром нескольких старших членов колледжей (Fellows), причем их жизнь
организована в стиле и духе состоятельных классов Англии. Выходить за пределы колледжа они могут только в одежде определенной формы, покроем несколько напоминающую одеяние духовенства, на которой имеются знаки полученных
академических степеней, а также сословной принадлежности. Обучение по своему содержанию и методам представляет собой углубленный гимназический
курс, ограниченный, однако, программой последующего экзамена; при этом студенты должны заучить содержание предписанных учебников, что роднит эти занятия с репетиториями, проводимыми в наших университетах. Достижения студентов весьма детально контролируются посредством экзаменов на ту или иную
академическую степень; на экзаменах студент должен продемонстрировать очень
специальные знания, но имеющие значение лишь в довольно узких областях. Таким образом приобретаются старые академические степени, такие как бакалавр,
лиценциат, магистр, доктор. В качестве преподавателей выступают, как правило,
уже упоминавшиеся члены колледжей, причем не в силу официального назначения, как наши гимназические учителя, но в качестве приватных преподавателей,
приглашенных какой-либо группой студентов. Профессоров там довольно мало,
и читают они немногочисленные лекции, посвященные, как правило, весьма
узким областям знания. Их лекции не являются существенной частью обучения,
но в лучшем случае помогают нескольким студентам, имеющим интерес к углубленному изучению той или иной области, сделать дальнейшие шаги. Между прочим, колледжи существуют совершенно отдельно друг от друга; общеуниверситетскими мероприятиями являются лишь экзамены, присуждение степеней
и назначение некоторых профессоров.

Только в последнее время в эти университеты стали принимать студентов,
не принадлежащих англиканской церкви, и уделять определенное внимание медицинским и юридическим наукам. Среди профессоров английских университетов
было немало выдающихся и в высшей степени значительных ученых. При назначении профессоров право голоса имеют не только члены колледжа, принадлежащие корпорации в данный момент, но и каждый, кто некогда был таковым, а затем
ушел из университета и уже никоим образом с ним не связан и, быть может, глубоко погружен в интересы политических и церковных партий, — поэтому зачастую партийные соображения, а также личные привязанности имеют здесь куда больший вес, нежели научные заслуги кандидатов. В этом отношении английские университеты сохранили всю средневековую нетерпимость. Между прочим, английские профессора даже не обязаны жить в университетском городе: они могут жить
где угодно и исполнять какую угодно должность, например должность приходского священника, приезжая в университет лишь раз в неделю, чтобы прочитать очередную лекцию; а нередко они не делают даже этого.

Сами английские университеты, располагая огромными средствами, выделяют лишь малую их часть на финансирование мест для выдающихся учителей,
однако в Англии есть учреждение, которое обещает многое сделать для поддержки обучения, хотя до сих пор сделало мало: это система научных стипендий
(Fellowship). Те, кто показал на экзаменах лучшую подготовку, могут остаться
в своем колледже, получая жилище, стол и неплохое содержание (200 фунтов),
которое должно обеспечить им полный досуг для научных занятий. В Оксфорде
имеется 557 таких мест, в Кембридже — 531. При этом стипендиаты (Fellows) могут работать в качестве преподавателей (Tutors), но это для них не обязательно.
Они не обязаны даже жить в университетском городе и могут тратить свою стипендию где им заблагорассудится. При этом стипендия сохраняется за ними неопределенно долгое время; они теряют ее, лишь когда женятся или занимают какую-либо должность (впрочем, в особых случаях здесь возможны исключения).
Система стипендий — это правопреемник древних студенческих корпораций,
благодаря которым и ради которых университеты и были основаны. Но сколь бы
ни был прекрасен замысел этого учреждения, сколь значительные суммы ни выделялись бы на стипендии, науке это приносит, по мнению всех незаинтересованных англичан, мало пользы — очевидно, по той причине, что стипендиаты,
хотя таковыми становятся лучшие студенты и хотя они получают самые благоприятные для научной работы условия, во время обучения не приобщаются к живому духу исследования настолько, чтобы затем продолжать научную работу из
собственного интереса и собственного воодушевления.

В определенном отношении английские университеты делают весьма значительное дело. Они воспитывают образованных людей, правда, таких, которые не
должны переступать границ, положенных их политической или церковной партией, и не делают этого. По большей части оксфордцы суть сторонники консерваторов, кембриджцы поддерживают либералов. В двух пунктах мы могли бы поучиться
у английских университетов. Во-первых, они не только воспитывают в своих учениках живое чувство красоты и свежести Древнего мира, но и прививают им тонкий
вкус к свободе и точности выражения, проявляющийся в том, как они умеют говорить на родном языке. Я боюсь, что для немецкого образования это одно из самых
слабых мест. Во-вторых, английские университеты, как и школы, больше заботятся
о телесном здоровье своих подопечных. Английские студенты живут и работают
в просторных, хорошо проветриваемых зданиях, окруженных лужайками и парками, и значительная часть их досуга посвящена играм, возбуждающим дух соревнования и побуждающим развивать телесную энергию и ловкость; в этом отношении
их игры куда более эффективны, чем наши гимнастика и фехтование. Не следует забывать, что молодые люди, будучи лишены свежего воздуха и возможности активного движения, проявляют тем большую склонность к ложной бодрости, которую
дает табак и хмельные напитки. Между прочим, следует признать, что английские
университеты приучают студентов к энергичной и кропотливой работе, а также
прививают им манеры, принятые в образованном обществе. Что же касается строгого надзора, то его моральное воздействие, по всей видимости, иллюзорно.

Шотландские и более молодые английские университеты, такие как
University College и King’s College в Лондоне или Owen’s College в Манчестере,
организованы в основном по голландскому и немецкому образцу.

Совершенно иначе, почти противоположным образом развивались университеты во Франции. Рационалистические теории, к которым французы питают
особую склонность, побуждают их отбрасывать прочь все, что сложилось исторически, — поэтому их факультеты совершенно последовательным образом
превратились в чисто учебные учреждения, в специальные школы с жесткой регламентацией учебного процесса, никак не связанные с институтами, способствующими прогрессу науки, — такими как College de France, Jardin des Plantes
и Ecole des etudes superieures. Факультеты совершенно отделены и друг от друга,
даже если находятся в одном городе. Ход обучения жестко определен и контролируется посредством частых экзаменов. Во Франции преподают только то, что
твердо установлено, причем в систематической, детально проработанной форме:
так, чтобы материал можно было легко понять, не впадая в сомнения и не задаваясь вопросами о более глубоких основаниях. Соответственно, учителям нужна
только хорошая память. Именно поэтому во Франции считается едва ли не крахом карьеры, когда молодой ученый с многообещающим талантом принимает
профессуру в провинции. Французская манера преподавания пригодна для того,
чтобы дать студентам, даже посредственным, достаточно знания для рутинной
профессиональной работы. Студенты не могут выбирать преподавателей и потому свято верят в verba magistri[2]; это дает блаженную самоудовлетворенность и свободу от сомнений. Если был выбран хороший учитель, то в большинстве случаев
вполне достаточно того, что ученик все делает так, как ему было показано. Ведь
лишь в редких случаях становится важно, в какой мере ученик обрел действительное понимание предмета и способность судить о нем. Впрочем, французы —
народ одаренный, жизнерадостный и честолюбивый; это исправляет многие недостатки их системы обучения.

Своеобразная черта организации французского университета состоит в том,
что положение преподавателя в нем совершенно не зависит от его студентов.
Обычно студенты обязаны посещать лекции всех преподавателей своего факультета, и довольно высокие сборы, которые они платят, идут в кассу министерства
образования; из этих средств выплачивается регулярное жалованье университетским профессорам; вклад государства в поддержание университетов ничтожно
мал. Поэтому если преподаватель не испытывает подлинного интереса к преподаванию и не питает честолюбивого желания иметь много слушателей, он может
совершенно не беспокоиться об успехе своих занятий и не предпринимать в этом
направлении никаких усилий.

Вне стен аудитории французские студенты не имеют над собой никакого
надзора, не имеют особого сословного чувства и сословных обычаев и не выделяются среди прочих молодых людей.

Своеобразно шло развитие немецких университетов. Будучи слишком бедными, чтобы при растущих потребностях на средства обучения отказаться от материальной помощи государства, и слишком бессильными, чтобы в эпоху самоутверждения современных государств противостоять их вмешательству в древние
правовые отношения, немецкие университеты были вынуждены подчиниться государственной власти. Вследствие этого государство стало последней инстанцией в решении практически всех важных вопросов университетской жизни,
и в периоды политических и религиозных конфликтов эта власть могла использоваться довольно бесцеремонно. Но в большинстве случаев государства, утверждавшие свою самостоятельность, были расположены к университетам благосклонно; власти требовались образованные служащие, а слава местного
университета придавала ей определенный блеск. Кроме того, чиновники по
большей части были питомцами университетов и оставались их приверженцами.
Примечательно, что в молодых немецких государствах, борющихся с распадающейся империей за суверенитет, среди войн и политических смут, когда почти все
прежние сословные права сошли на нет, университеты сохранили куда больше
внутренней свободы, и именно в самых ценных ее проявлениях, нежели в сознательно консервативной Англии и исступленно стремящейся к свободе Франции.

У нас студент сохранил старинный статус самостоятельного и ответственного
человека, который выбирает себе науку по собственному интересу и может
по собственному усмотрению формировать свой учебный план. Если для подготовки к отдельным профессиям было предписано прослушивание определенных
лекционных курсов, так называемых обязательных коллегиумов, то эти предписания исходили не от университетов, но от государственных служб, которые затем принимали решение о допуске кандидата к определенной должности. При
этом студенты всегда могли, как могут и сегодня, совершенно свободно переходить из университета в университет во всех немецкоязычных городах: от Дерпта
до Цюриха, Вены и Граца; а в рамках каждого отдельного университета они могут
выбирать одного из нескольких преподавателей, читающих один и тот же предмет, независимо от того, какой они имеют статус: ординарного или экстраординарного профессора или приват-доцента. Более того, для студентов всегда остается открытой возможность сколь угодно большую часть знаний почерпнуть
в книгах; это даже в высшей степени хорошо, что произведения великих мужей
прошлых времен играют в процессе обучения существенную роль.

Вне университета у нас отсутствует какой бы то ни было надзор за поведением студентов, если они не вступают в конфликт с блюстителями общественного порядка. Помимо этих случаев единственная инстанция, контролирующая поведение студента, — это его товарищи, следящие за соблюдением чести
студенческого сословия. В средневековых университетах существовали замкнутые корпорации, обладавшие собственной юрисдикцией, которая предусматривала даже возможность вынесения смертного приговора членам корпорации. Поскольку студенты жили тогда, как правило, в чужом государстве, собственное
правосудие было необходимо: отчасти для того, чтобы защитить членов корпорации от произвола местных судей, отчасти же для сохранения хорошего реноме
корпорации и поддержания в ней должного порядка, который, в свою очередь,
способствовал гостеприимству местных властей и позволял улаживать внутренние конфликты. В условиях новых государственных отношений академическое
правосудие постепенно полностью перешло в сферу компетенции обычных судов
или перейдет в ближайшее время, но определенные ограничения для столь многочисленного объединения бойких и крепких здоровьем молодых людей — ограничения, долженствующие гарантировать покой в корпорации и мирные отношения с гражданами города, — будут необходимы всегда. На это направлена
дисциплинарная власть университетских властей, применяемая в чрезвычайных
случаях. Но прежде всего порядок должен опираться — сегодня, как и прежде —
на чувство студенческой чести, и мне отрадно отметить, что немецкое студенчество сохранило живое корпоративное чувство и связанное с ним представление о подобающем поведении. Я отнюдь не хочу отстаивать все пункты студенческого кодекса чести: в нем еще сохраняются некоторые средневековые пережитки,
которые следовало бы устранить, однако это могут сделать только сами студенты.

Большинство иностранцев удивляет неограниченная свобода немецких студентов, поскольку прежде всего они видят ее бросающиеся в глаза издержки; они
не понимают, как можно предоставлять молодых людей самим себе. Немец же
сохраняет годы учения в своей памяти как золотое время жизни; этим чувством
проникнута вся наша литература и поэзия, — и ничего подобного мы не находим
в литературе других европейских народов. Только немецкому студенту в тот период жизни, когда он, впервые испытав счастье самостоятельности, еще свободен
от необходимости трудиться ради чужих интересов, во всей полноте дана эта радость: жить единственным стремлением к тому лучшему и благороднейшему
в знании и взглядах, что обрел человеческий род, причем в постоянном соперничестве с множеством товарищей, разделяющих его устремления, и в ежедневном
духовном общении с учителями, от которых студент научается самостоятельности мысли. Когда я вспоминаю мое обучение и думаю о впечатлении, которое
произвел на нас, студентов, психолог Иоганнес Мюллер, я понимаю, что этот последний пункт невозможно переоценить. Тот, кому довелось общаться с одним
или несколькими учеными высшего ранга, обретает иной духовный масштаб для
жизни; к тому же, такого рода общение — самое интересное, что только может
быть в жизни.

Эта драгоценная свобода немецкого студента завещана вам, мои юные друзья,
от прошлых поколений. Храните же ее, по мере возможности очищая и облагораживая, для потомков. Но вы сбережете ее, только если будете, каждый на своем
месте, заботиться о том, чтобы немецкое студенчество осталось достойным того
доверия, на котором основана столь высокая степень свободы. Свобода всегда заключает в себе ответственность. Для неустойчивого характера свобода — столь же
губительный дар, сколь драгоценна она для сильных. Не удивляйтесь, что отцы
и государственные мужи иногда призывают к тому, чтобы ввести у нас строгую систему надзора и контроля, подобную английской. Не приходится сомневаться, что
такая система пошла бы во благо многим из тех, для кого свобода губительна.
Но государству и народу лучше служат те, что способны выдержать свободу и доказали, что умеют трудиться и достигать поставленных целей своими собственными силами, на основе собственного благоразумия и интереса к науке.

Значение духовного контакта с выдающимися мужами, о котором я упомянул, связано с еще одной особенностью немецких университетов, отличающей
их от университетов Англии и Франции. Мы стремимся, чтобы по мере возможности занятия проводили только учителя, показавшие, что они и сами способны
внести вклад в науку; мы считаем, что для учителя это наиважнейшая способность. По этому поводу англичане и французы тоже часто высказывают удивление. Для них большее значение имеет так называемый преподавательский талант,
т. е. умение излагать предмет в упорядоченной и ясной форме и, по мере возможности, красноречиво, убедительно и занимательно. Лекции известных ораторов
в College de France и Jardin des Plantes, как и в Оксфорде и Кембридже, часто собирают изысканную и образованную публику. Немецкие лекторы относятся
к красотам речи не только равнодушно, но даже с подозрением, и зачастую их
пренебрежение к внешней форме изложения несправедливо. Не приходится сомневаться, что хорошая лекция требует от слушателя меньшего напряжения внимания, нежели дурная, что содержание хорошей лекции усваивается полнее
и глубже, что систематизированное изложение, в котором отчетливо показаны разделы темы и выделены главные положения, а предмету дано наглядное
разъяснение, позволяет за то же время дать больше знаний, нежели изложение
с противоположными качествами. Я, таким образом, отнюдь не хочу защищать
наше зачастую чрезмерное безразличие к форме изложения. Никто не станет
отрицать, что довольно часто ученые, имеющие значительные заслуги и оригинальный духовный склад, читают свои лекции неровно, сбивчиво и невнятно.
Тем не менее я неоднократно видел, что учителя такого склада имеют много
преданных учеников, тогда как блестящие ораторы на первой лекции вызывают восхищение, на второй — утомление, а после третьей их покидают все слушатели. Тот, кто хочет передать слушателям полную убежденность в истинности своих утверждений, должен прежде всего из собственного опыта знать,
что дает убежденность, а что нет. То есть он должен самостоятельно прийти
к убежденности там, где ему не могли помочь предшественники; иначе говоря,
он должен работать на границе человеческого знания и открывать для него
новые области. Учитель, сообщающий лишь чужие убеждения, может удовлетворить лишь тех учеников, которые источником всякого знания считают
авторитет, — но не тех, кому необходимы доказательства, кто желает дойти до
последних основ.

Вы видите, мои дорогие друзья, что в этом тоже проявляется почетное доверие, оказываемое вам немецкой нацией. Вам не навязывают определенных курсов и учителей. Вас считают людьми, способными обрести свободное убеждение
и отличить существенное от мнимого, людьми, которые не удовольствуются и не
позволят усыпить себя ссылками на какой бы то ни было авторитет. Кроме того,
вам обеспечивается все более свободный доступ к источникам знания, будь то
книги и памятники или опыты и наблюдение природных объектов. Даже небольшие немецкие университеты располагают собственными библиотеками, собраниями скульптур и т. п. И в оснащении химических, микроскопических, физиологических и физических лабораторий Германия тоже опережает другие
европейские страны, которые только в последнее время начали нас догонять.
В нашем университете тоже в ближайшие недели должны открыться два новых
крупных естественно-научных института.

Свободное убеждение учеников достижимо лишь тогда, когда учителю обеспечена возможность свободно выражать свои мысли, т. е. свобода преподавания.
Эта последняя сохранялась — и в Германии, и в соседних странах — не всегда.
Во времена политических и религиозных конфликтов господствующие партии
нередко позволяли себе довольно грубое вмешательство в процесс преподавания,
и немецкая нация всегда воспринимала это как посягательство на святыню.
Обширные политические свободы в новой Германской империи позволили
исправить положение в этой сфере. Сегодня в немецких университетах можно
беспрепятственно преподавать самые радикальные следствия материалистической метафизики, самые смелые спекуляции на почве дарвиновской теории эволюции — и в равной мере самые радикальные теории непогрешимости папы. Конечно, приемы, не имеющие ничего общего с обсуждением научных
утверждений, такие как подозрение в нечистой мотивации или поношение личностных качеств оппонента, остаются, как и на трибунах европейских парламентов, под запретом, равно как и провокация на совершение противоправных действий. Но вместе с тем ничто не мешает обсуждению любых спорных научных
вопросов. В английских и французских университетах о свободе преподавания
в таком смысле не может быть и речи. Даже в College de France на лекции о научном значении Э. Ренана наложен церковный запрет, а тьюторы английских университетов не могут ни на волос отступить от догматической системы английской
церкви, не подвергнув себя взысканию со стороны архиепископа и не потеряв
своих учеников.

Я хочу сказать еще об одной стороне нашей свободы преподавания. Это сохранившаяся в наших университетах практика широкого допущения к преподаванию. По своему изначальному смыслу слово «доктор» означает «учитель», или
некто, признанный способным учить. В Средние века в качестве учителя мог выступать любой доктор, который находил учеников. С течением времени практическое значение этого титула изменилось. Соискатели докторской степени по
большей части не планировали работать в качестве учителей, но желали только,
чтобы их научное образование получило публичное признание. Только в Германии это древнее право отчасти сохранилось. В соответствии с изменившимся
значением докторского титула и прогрессирующей специализацией учебных
предметов от докторов, изъявляющих желание преподавать, требуются теперь
более глубокие научные достижения в той специальности, в которой они габилитировались[3]. Между прочим, в большинстве немецких университетов эти габилитированные доктора имеют, как преподаватели, совершенно равные права
с ординарными профессорами. В отдельных университетах для них действуют
некоторые ограничения, которые, впрочем, не имеют существенного практического значения. Действительные привилегии старших преподавателей, т. е. ординарных профессоров, состоят только в том, что, во-первых, они могут более свободно распоряжаться средствами государственных институтов, когда для занятий
нужны какие-либо технические приспособления, а во-вторых, им по закону полагается проводить факультетские, а зачастую и государственные экзамены. Конечно, на слабохарактерных студентов это оказывает несколько угнетающее действие. Впрочем, значение экзаменов часто преувеличивают. При интенсивных
перемещениях наших студентов они нередко сдают экзамены профессорам, у которых не прослушали ни одной лекции.

Ничто в устройстве наших университетов не вызывает за пределами Германии
такого бурного удивления, как привлечение приват-доцентов. Иностранцев изумляет — но также и вызывает их зависть — тот факт, что у нас находится столь
много молодых людей, которые, не имея постоянного жалованья и ясных видов
на будущее, получая, как правило, лишь скудное вознаграждение, посвящают себя многотрудной научной работе. Тому, кто судит с точки зрения земных практических интересов, кажется странным, что наши факультеты охотно и без опаски
допускают к преподаванию столь многочисленных молодых людей, которые ведь
в любой момент могут из помощников превратиться в конкурентов, — но странным им покажется также и то обстоятельство, что лишь в редчайших исключительных случаях можно слышать об использовании дурных средств в этих
до известной степени деликатных отношениях.

Как и допущение приват-доцентов к преподаванию, назначение на вакантные профессорские места зависит, хоть и не полностью и не в последней инстанции, от факультета, т. е. от собрания ординарных профессоров. В немецких университетах именно собрание ординарных профессоров, сформировавшееся
из прежних докторских коллегий, унаследовало права корпораций. Оно представляет собой нечто вроде древнего совета градуированных, который, однако, учреждается при участии правительства. Самая распространенная процедура назначения ординарных профессоров состоит в следующем: факультет предлагает правительству на выбор трех кандидатов, но правительство не обязано ограничиться
данным списком. При этом случаи, когда правительство отклоняет весь предложенный список, в целом стали редкостью; исключение составляют ситуации
острой борьбы партий. Обычно же — когда нет каких-то особых опасений — чиновники правительства не желают брать на себя неприятную личную ответственность за решение, идущее вразрез с предложением компетентной корпорации, за
назначение учителя, достоинства которого должны быть засвидетельствованы
перед широкой публикой.

Члены же факультета имеют самые веские основания стремиться к тому, чтобы обеспечить факультет наилучшими преподавателями. Чтобы работать над
лекциями с радостью, важно знать, что их будут слушать сообразительные студенты и что их будет не слишком мало. Кроме того, для многих преподавателей
размер жалованья в значительной мере зависит от посещаемости их лекций. Поэтому каждый преподаватель заинтересован в том, чтобы его факультет привлекал как можно больше способных студентов. Но добиться этого можно только
посредством подбора лучших преподавателей — как профессоров, так и доцентов. Опять же и стремление побудить слушателей к энергичной самостоятельной
работе может иметь успех лишь в том случае, если его разделяют и другие коллеги по факультету. К тому же, совместная работа с выдающимися коллегами делает университетскую жизнь весьма интересной, насыщенной и поучительной.
Для того чтобы наряду с этими мотивами на факультете получили значение какие-то иные, нужно, чтобы факультет изрядно деградировал, чтобы он утратил
не только чувство собственного достоинства, но и самый обычный здравый
смысл, — и такой факультет очень быстро пришел бы в полный упадок.

Что же касается призрака соперничества между университетскими преподавателями, которым иногда пугают общественное мнение, то таковое просто невозможно, если речь идет об учителях и учениках верного склада. Прежде всего заметим, что случаи, когда один и тот же предмет читают два преподавателя,
встречаются только в крупных университетах. При этом если даже между их курсами нет формального различия, они все-таки различаются благодаря тому, что преподаватели принадлежат разным научным школам и каждый освещает ту сторону
предмета, с которой он знаком наилучшим образом. Два выдающихся учителя, дополняющие друг друга таким образом, создают столь сильный центр притяжения
для студентов, что ни один из них не теряет слушателей, даже если им приходится
делить между собой немногочисленных наиболее целеустремленных студентов.

Конечно, безотрадные плоды соперничества всегда могут появиться там, где
тот или иной преподаватель не вполне уверен в своей научной позиции. Но если
речь идет только об одном голосующем или о немногочисленной группе, на официальные решения факультетов это не оказывает существенного влияния.

Более тяжелые последствия может иметь господство на факультете какой-то
одной научной школы. Здесь нужно иметь в виду, что если эта школа в научном
смысле переживет себя, то студенты постепенно перейдут в другие университеты.
Конечно, это может привести к тому, что работа соответствующего факультета
будет надолго парализована.

Насколько интенсивно университеты при такой их организации стремятся
привлечь к себе лидеров немецкой науки, легко увидеть, если прикинуть, сколько
ученых-первооткрывателей осталось вне университетов. В результате частенько можно слышать шутки, иногда довольно едкие, по поводу того, что в Германии вся
наука представляет собой профессорскую мудрость. Если мы посмотрим на английскую науку, мы сразу обратим внимание на таких ученых, как Гемфри Дэви,
Фарадей, Дарвин, Грот, которые не имели к английским университетам никакого
отношения. Если из немецких ученых, не бывших университетскими профессорами, вычесть тех, кому, как Давиду Штраусу, работу в университете по политическим или религиозным соображениям запретило правительство, а также членов
немецких академий, имеющих право читать лекции в университетах (Александр
и Вильгельм фон Гумбольдт, Леопольд фон Бух и другие), — то останется совсем
немного ученых того же ранга, что и лучшие университетские профессора.
В Англии же наблюдается обратное соотношение. Мне всегда казалось удивительным, что лондонский Королевский институт — частное объединение, проводящее
для своих членов и публики краткие лекционные курсы по новейшим достижениям естественных наук, смог надолго привлечь столь значительных ученых, как
Гемфри Дэви и Фарадей в качестве лекторов. При этом речь не идет о крупных гонорарах; очевидно, их привлекал круг слушателей — духовно зрелых мужей и дам.
В Германии же университеты, несомненно, остаются для учителей в высшей степени притягательными. И ясно, что эта притягательность покоится на том, что
учитель надеется найти в стенах университета слушателей, которые не только хорошо подготовлены, привычны к труду и способны к воодушевлению, но и стремятся самостоятельно сформировать свои убеждения, ибо лишь благодаря этому
познания учителя могут стать плодотворными также и для ученика.

Таким образом, организация наших университетов насквозь проникнута
этим уважением к свободному самостоятельному убеждению, которое у нас, немцев, прочнее, нежели у наших арийских собратьев романского и кельтского племени. Для последних политически-практические мотивы более весомы. Они
вполне способны — и, по-видимому, совершенно искренне — удержать мысль от
исследования положений, которые они считают не подлежащим обсуждению незыблемым фундаментом политической, социальной и религиозной организации;
они не желают переступать определенных границ и полагают вполне правомерным запрещать это молодым людям.

Но если какая-либо область вопросов, пусть даже весьма узкая и отвлеченная, считается не подлежащей обсуждению, то — при всей благонамеренности
такого решения — становится необходимо удерживать студентов на предписанном пути и подбирать учителей, которые не станут восставать против авторитетов. В таком случае говорить о свободном убеждении можно лишь условно.

Вы видите, что наши предки поступали иначе. Как бы грубо ни вмешивались
они порой в научное исследование, они никогда не стремились обрезать корни:
в конечном счете они считали, что мнение, не основанное на самостоятельном
убеждении, не имеет никакой ценности. В глубине души они никогда не отступали от убеждения в том, что только свобода может устранить злоупотребления свободой и только зрелое знание может преодолеть заблуждения незрелого. Немецкие университеты учредил тот самый дух, который сбросил ярмо римской
церкви.

Но всякое учреждение, основанное на свободе, рассчитано на способность
суждения и благоразумие тех, кому эта свобода гарантируется. И наши последние
размышления показали, что студенты могут принимать самостоятельное решение и оказывать обратное влияние на учителей не только при выборе курсов
и преподавателей. Хорошо провести учебный курс — это большая работа, которая возобновляется каждый семестр. В науке постоянно появляется что-то новое, а это значит, что и старое необходимо рассматривать с новых точек зрения и поновому систематизировать. За этой работой учитель вскоре утратил бы весь энтузиазм, если бы не усердие и интерес слушателей. Насколько хорошо он сможет
решить свою задачу, зависит от того, в какой мере его понимает достаточное число способных слушателей. Да и посещаемость лекций учителя существенно влияет на его назначения и продвижение, т. е. на формирование преподавательского
состава. Во всех этих отношениях мы полагаемся на то, что общественное мнение
студентов не может надолго принять ложное направление. Большинство, так сказать, носителей общего суждения должно приходить к нам с достаточной логической выучкой разума, с достаточно прочной привычкой к духовному усилию,
с достаточно развитым, выработанным на лучших примерах чувством такта, чтобы отличить истину от велеречивой имитации истины. Среди нынешних студентов есть те, кто будут духовными вождями следующего поколения и, быть может,
уже в ближайшие годы обратят на себя взоры мира. Среди своих товарищей они
в наибольшей степени определяют общественное мнение по научным вопросам,
и все остальные непроизвольно за ними следуют. Конечно, юношески неопытные и возбудимые умы могут на время впадать в заблуждение, но в целом можно
довольно уверенно рассчитывать на то, что в подобных случаях они всегда сумеют вновь отыскать истину.

Таковы студенты, приходившие к нам до сих пор из гимназий. Для университетов было бы очень опасно, если бы в них вливалось большое количество менее
развитых в указанных отношениях учеников. Уровень общего сословного сознания студентов не должен снизиться. Если это произойдет, то опасности академической свободы перевесят ее благотворность. Поэтому не следует воспринимать
как некую педантичность или высокомерие, когда университеты, принимая студентов, с опаской относятся к негимназическому воспитанию. Впрочем, было бы
еще опаснее, если бы факультеты, исходя из каких-либо внешних мотивов, принимали на работу преподавателей, не обладающих достаточной способностью
к самостоятельной научной работе.

Так не забывайте же, дорогие друзья, что ваше положение связано с ответственностью. Вам надлежит сохранить благородное наследие, о котором я говорил,
не только для немецкого народа, но и как образец для значительной части человечества. Вы должны показать, что и молодежь способна воодушевляться и трудиться для выработки самостоятельного убеждения. Я говорю «трудиться», потому что самостоятельное убеждение не имеет ничего общего с легкомысленным
принятием непроверенных гипотез: оно может созреть только как плод добросовестной проверки и целеустремленной работы. Вы должны показать, что самостоятельно выработанное убеждение — это более плодотворный источник новых
воззрений и лучшая путеводная нить для действия, нежели самое благонамеренное подчинение авторитету. Германия, которая в XVI веке первой начала борьбу
за право на такое убеждение и приняла за него мученические страдания, и сегодня возглавляет эту борьбу. Ей выпала на долю высокая историческая задача, и вы
призваны участвовать в ее решении.

---

[*] Uber die akademische Freiheit der deutschen Universitaten. Rede beim Antritt des Rectorats an der
Friedrich-Wilhelms-Universitat zu Berlin am 15. October 1877 gehalten von De. H. Helmholtz.
Berlin: Verlag von August Hirschwald, 1878.
Перевод с немецкого Евгения Борисова.

[1] См. мои „Populare wissenschaftliche Vortrage”, Heft I. No. 1 (Гельмгольц Г. Популярные речи.
Ч. 1. СПб., 1898).

[2] Слова учителя (лат.). — Примеч. перев.

[3] Габилитация в немецкой университетской системе — защита следующей после докторской
диссертации, которая предоставляла venia legendi — право чтения лекций в университете.
Право выдавать venia legendi принадлежало к корпоративным привилегиям университетского
научного сообщества. — Примеч. перев.