Следствие и суд в дореформенной России

«Вношу предложение:
дело Абакумова и других рассмотреть в
закрытом судебном процессе безучастия обвинения и защиты».
Председатель Верховного Суда СССР А.А. Волин — в ЦК КПСС об организации
суда над бывшим министром государственной безопасности СССР В.С. Абакумовым,

3 сентября 1954 года

Закон не писан

В 1832 году был издан Свод законов Российской Империи. Это был первый
кодекс русских законов после Соборного уложения 1649 года, средневекового
и глубоко устаревшего уже в XVIII веке после петровских преобразований.
То есть получается, что до начала 30-х годов XIX столетия империя прекрасно
обходилась без кодекса законов. (Сами-то законы, разумеется,
были в избытке, регулярно печатались и рассылались по присутственным
местам — проблема была в том, чтобы в случае надобности найти
закон или указ на нужную тему.)

Тогда, в первой половине XIX века, просвещенные люди, ориентировавшиеся
на западные либеральные ценности, с ужасом указывали на длинный перечень
отечественных законов и институций, выглядевших несомненным средневековым
варварством.

Судебная власть формально была отделена от исполнительной, но состязательного
судебного процесса не было, как не было в помине адвокатского сословия,
а также, разумеется, процессуального кодекса. Екатерина II была достаточно
умна, чтобы не одобрять пыток подследственных, любила при случае об
этом порассуждать, но закона об их запрещении так и не издала. Запретил
пытки Александр I вскоре после восшествия на престол, но даже к концу
его царствования ревизии то и дело изымали в провинциальных полицейских
участках рогатки, колодки и прочий нелегальный пыточный инвентарь.

Суд был чрезвычайно бюрократизирован и сводился к приложению судьей
и судейскими чиновниками законов к представленному следствием изложению
дела. Что, несомненно, становилось богатейшей почвой для взяточничества
и коррупции (в николаевское царствование ходил слух, что даже министр
юстиции, которому были подведомственны все суды, вынужден был дать крупную
взятку, чтобы решить дело своей дочери). А о судебном волокитстве слагались
легенды: соседи-помещики поколениями судились за какой-нибудь пограничный
лесок или часть деревни (вспомним подобные сюжеты хотя бы у Пушкина
или Гоголя). Волоките и коррупции опять же немало способствовала некодифицированность
законов. Каждый следующий самодержец издавал новые указы, но никто не
отменял старых. Таким образом, на один и тот же случай можно было сыскать
множество взаимоисключающих законодательных актов.

Николай I столкнулся с этим в ходе дела декабристов. Он был монарх
молодой, старательный, любил порядок. Он очень хотел осудить мятежников
не по царскому произволу, а по закону. Для него были подготовлены
выписки из могущих подойти к делу указов, артикулов, аналогичных дел
(за аналог брали дело Пугачева — более свежих политических процессов
не было). Оказалось, что в разное время и по разным поводам изданные
законы предоставляют набор возможностей в диапазоне от колесования бунтовщиков
или варки в кипящей смоле (по неотмененным нормам времен Ивана Грозного)
до какой-нибудь нестрашной кары вроде ссылки на жительство в свое имение.

Собственно, после этого Николай I и распорядился приступить к работе
над Сводом законов. Что еще не означало принципиального реформирования
судебной системы.

Тогдашние вольнодумцы, а вслед за ними и позднейшие исследователи увязывали
законодательный беспорядок, судебные злоупотребления и прочие атрибуты
явления, которое мы в сегодняшних терминах можем определить как отсутствие
правового порядка, правовой базы и правосознания, с исходной сущностью
самодержавия. Формально самодержец не был и не мог быть стеснен никакими
законами; отсюда вытекала принципиальная невозможность выстроить структуру
власти на прочных правовых (законных) основаниях, ибо это подразумевает
наличие конституции, регламентирующей и ограничивающей полномочия верховной
власти. Таким образом, ссылки на органические пороки режима совершенно
верны. С другой стороны, каким бы ни был абсолютным абсолютизм, государство
тем не менее существовало и функционировало. Хаотичной эту систему не
назовешь. Стало быть, в основе ее устройства лежали какие-то свои правила,
не совпадающие с принципами писаного права, но тем не менее очевидно
упорядоченные. В известной мере этим неписаным правилам подчинялся и
самодержец: на вопрос, мог ли он позволить себе решительно любую причуду,
ответ следует дать безусловно отрицательный. Реальный исторический царь
(не сказочный Берендей) никак не мог, например, отправиться побегать
по столице голышом, крича по-петушиному; не мог он себе позволить и
многие другие, не столь экстравагантные поступки. Царь в своих действиях
и решениях руководствовался общепринятыми понятиями о должном и правильном,
оглядываясь, так или иначе, на мнение своего окружения.

Равным образом и вся государственная машина при явно недостаточной
писаной (законодательной) регламентации должна была действовать, опираясь
на некий неписаный порядок, — иначе невозможно объяснить, каким образом
она вообще функционировала. Такой установленный обычаями порядок известен
историкам феодализма под названием обычного права.

В жизни сравнительно молодой Российской империи (от Петра до эпохи
великих реформ — полтора столетия) традиционные, привычные способы разрешения
дел продолжали существовать, определяя технологию повседневного управления.
Это в немалой степени относится и к области судопроизводства. Потому-то
и слабо были прописаны процессуальные нормы: как вести дело, ими так
было понятно.

Для историка здесь таятся сложности. Можно проследить эволюцию законодательства,
сравнивая ее с нормами классического права и зарубежными аналогами (что
и делалось развитой в России до революции так называемой государственной
школой историков, в центр своих исследований ставившей историю права
и государственных институтов). Но вот как эти законы работали на практике,
можно выяснить, лишь проанализировав массу судебно-следственных дел.
Что чрезвычайно трудоемко. Более-менее этот вопрос изучен у нас в применении
к истории политического сыска. С делами общеуголовными и гражданскими
— сложнее. Понятно, впрочем, что, хотя в ведении политических дел была
своя специфика, все же они в общих чертах воспроизводят процедуру уголовного
следствия.

Судебные реформы — forever

В допетровское время, когда дела вершились по Соборному уложению, процесс
выглядел примерно так. Жалобщик, истец, подавал властям челобитную с
изложением сущности иска. Доказательствами по делу могли служить показания
сторон и свидетелей, письменные документы, результаты обыска. Показания
сторон давались поочередно и записывались в судный список (прообраз
протокола)[1]. В важных случаях, и почти непременно в «государевых делах»,
т. е. политических (категория, впервые введенная в отечественное законодательство
именно Уложением 1649 года), прибегали к пыткам, причем пытали не только
подозреваемого, но и изветчика, а в политических делах с него и начинали[2]. Пытки могли применить и к свидетелям, опять
же в первую очередь при политическом розыске: в делах такого рода грань
между свидетелем и соучастником особенно тонка — коли знал о «государевом
деле» и не донес, это уже соучастие. Впрочем, признание обвиняемого
главным доказательством не считалось, дело решалось по совокупности.
Решить дело окончательно мог сам судья, а мог доложить его следующей
инстанции (приказу, Боярской думе или царю). Выигравшая сторона получала
специальную «правую грамоту».

Общая канва этой процедуры сохранялась и в XVIII веке. Терминологически
различались расследование и розыск. Начиналось дело с расследования
— допросов сторон и свидетелей, часто под присягой, затем очных ставок.
Существовало понятие «повальный обыск» — поголовный опрос возможных
свидетелей, скажем всех жителей селения, причем выясняли не только непосредственные
обстоятельства дела, но и контекст: характер и репутацию действующих
лиц, их отношения и т. д. Известно, например, дело о произнесении неким
гвардейским солдатом крамольных слов. Обвиняемый, оправдываясь, утверждал,
что наговорил спьяну и ни к какому заговору не причастен. В ходе расследования
был произведен повальный обыск в полку, причем выясняли только одну
вещь: действительно ли солдат пил. Оказалось, пьянство его было общеизвестно.
Подозрение в заговоре (смертная казнь) с него сняли, но били кнутом
и сослали.

Если расследование не проясняло дела окончательно (степень ясности
определяли руководители следствия), прибегали к розыску — это уже в
застенке. Порядок применения пыток был регламентирован. Сначала допрашиваемому
только грозили ими, затем приводили в застенок и ставили возле орудий
пыток (чаще всего это была дыба), устрашая их видом, и, если все же
не получали желаемого признания, приступали к самой пытке. По закону
пытать полагалось троекратно (в три приема, которые могли быть разделены
продолжительным промежутком времени, когда подследственного лечили),
но на практике случалось и больше. Результатом следствия становилось
дело с записями допросов, для суда на его основании составлялся доклад
с изложением обстоятельств дела — прообраз обвинительного заключения.

Тайный политический сыск велся в специализированных органах — Преображенском
приказе (сохранился с допетровского времени до 1729 года), Тайной канцелярии
(с 1718 года, полное название — Канцелярия тайных розыскных дел, упразднена
Екатериной I в 1726-м, вновь учреждена Анной Ивановной в 1731-м, ликвидирована
Петром III в 1762-м; Екатерина II создала вместо нее Тайную экспедицию
Сената, упраздненную Александром I в 1801-м), а также в создававшихся
по конкретным случаям следственных комиссиях. Обычным судам и полиции
браться за дела «по ведомству государственной безопасности» строжайше
воспрещалось, доносчиков по таким делам требовалось, ни о чем не спрашивая,
препроводить по принадлежности, в крайнем случае — взять у них и переслать
письменный донос, запечатанный ими самими. Дела этой категории подлежали
решению царем, но на практике, конечно же, сортировались на важные и
не важные, последние разрешались по накатанной процедуре самими чиновниками.
Приговор выносился по записке (докладу) о деле. Если дело представлялось
важным, часть допросов по нему могла проводиться в царском присутствии.
Петр I не только самолично допрашивал сына Алексея, но и еженедельно
по понедельникам бывал в Тайной канцелярии. Императрица Анна присутствовала
на некоторых допросах, сидя за ширмами. Елизавета и Екатерина Великая,
кажется, довольствовались докладами.

После замены приказной системы коллегиями суды перешли в ведение Юстиц-коллегии,
она же стала апелляционной инстанцией. Правительствующий Сенат (1711),
первоначально щедро наделенный Петром статусом законосовещательного
органа и рядом важных руководящих функций, в том числе и ролью высшей
судебной инстанции, в последующие царствования утратил их одну задругой,
за исключением судебной, которая при Александре I (1803) превратилась
практически в основное содержание деятельности Сената. Петром I были
основаны органы прокуратуры (1722), надзиравшие за деятельностью Сената,
коллегий, а в губерниях появились прокуроры при надворных судах. В дальнейшем
они действовали, но властных полномочий имели немного. По чину губернский
прокурор был ниже губернатора и председателей судебных палат, приравнивался
к судейским чинам средней руки, за которыми и мог надзирать.

С местными судебными органами в XVIII веке много мудрили. Екатерина
II была одержима идеей сословности и суды тоже пыталась сделать узкосословными.
После реформы местного управления 1775 года появились в уездах суды
первой инстанции — уездный суд (для дворян), городской магистрат (для
горожан), нижняя расправа (для не помещичьих крестьян); в губерниях
суды второй инстанции — палаты уголовного и гражданского суда (общесословные),
верхний земский суд (для дворян), губернский магистрат (для горожан),
верхняя расправа (для не помещичьих крестьян). Кроме того, совестные
суды, общесословные, рассматривали дела с целью примирения сторон (тяжбы
между родственниками), а также всякие запутанные истории: преступления
безумных[3], несовершеннолетних,
несчастные случаи, «колдовские дела». В Москве и Петербурге верхние
и нижние надворные суды обслуживали столичных чиновников и разночинцев.
Военнослужащих судили военно-судные комиссии (создавались по мере надобности
при частях из командных чинов и аудиторов). Особые ведомственные суды
были для духовенства. Наконец, большинство дел крепостных крестьян разрешались
непосредственно помещиком, по-домашнему.

Павел I, как только взошел на престол, решительно сократил число этих
учреждений. Губернские сословные суды ликвидировались, уездный суд превращался
в общесословный, палаты гражданского и уголовного суда объединялись
в палаты суда и расправы. Через несколько лет Александр I часть упраздненных
органов вернул (сословные уездные суды для дворян и крестьян и др.).

Примерно наказать

Итак, царствование Александра I. Этот добродушный и либеральный монарх,
упразднив Тайную экспедицию и пытки, не позаботился создать что-нибудь
им на смену.

Не было ли отсутствие в стране тайной полиции одним из факторов, обусловивших
расцвет декабристских тайных обществ? (Заметим кстати, в истории нашего
отечества больше не было столь длительного промежутка времени, когда
ведомство политического сыска отсутствовало.)

Запрещение пыток поставило в тупик полицейских и судебных чиновников—
и не потому, что они были как-то по-особенному кровожадны. Просто они
не представляли себе, как же в создавшихся новых условиях вести следствие,
преступников изобличать? Не только обучены не были, но и методов работы
покамест не существовало. Криминалистика делала первые шаги, довольно
наивные на современный наш взгляд. Возникла неожиданная парадоксальная
пауза между гуманными требованиями времени и возможностями технологий
дознания. (Ане потому ли именно в ту эпоху в Европе начала активно развиваться
научная криминалистика, что пытать стало нельзя?)

Дело тех же декабристов позволяет судить о возможностях тогдашнего
следствия. Например, выясняли, кто убил генерала Милорадовича, что оказалось
непросто, хотя, казалось бы, убийство произошло посреди заполненной
народом и войсками площади. Но свидетелей происшедшему не нашлось! Единственное,
что было очевидно: Милорадовича ранила пуля из офицерского пистолета,
а не из солдатского ружья. Подозрение падало на Оболенского, кто-то
показал, что видел его в тот момент с пистолетом, но Оболенский заявил,
что 14 декабря унего пистолета не было, и другие декабристы это подтвердили.
В конце концов вину возложили на Каховского, но из имеющихся показаний
его вина не кажется несомненной. Никому не пришло в голову приобщить
к делу пистолет Каховского, тем более — попытаться приложить к нему
пулю (а ведь тогда оружие было нестандартное!). Речи не было ни о каких
баллистических экспертизах — их не только не умели делать, но даже не
задумывались о такой возможности.

Декабристское следствие было во многом архаично и подчинено традициям
предшествовавшего века. Любопытно, что оно не знало подразделения на
обвиняемых и свидетелей. Практически все, кого привлекали к делу, были
арестованы как подозреваемые. Часть их впоследствии была осуждена, часть
оправдана. Но во всем огромном следствии, тянувшемся полгода и затронувшем
более трехсот человек, можно найти буквально два-три случая, когда на
допрос вызывали не причастных к делу свидетелей. Чтобы их допросить,
Следственному комитету потребовалась специальная санкция императора.

Подозреваемых арестовывали, доставляли в Зимний дворец. Там генерал
Левашов (член Следственного комитета) снимал с них первый допрос, протокол
которого писал сам и давал на подпись допрашиваемому. Затем их отправляли
в крепость, откуда водили на допросы в присутствии всего Комитета. Список
вопросов готовился заранее, ответы давались устно, потом те же вопросы
присылались узнику в каземат для собственноручных письменных ответов.
Если возникали противоречия в показаниях разных лиц, то этих людей допрашивали
повторно, а в случае надобности сводили на очную ставку. Очная ставка
была крайней мерой для прояснения разноречий. Но если оба допрашиваемых
упирались и каждый так и стоял на своем, а больше свидетелей не было,
наступал предел возможностей следствия. Вопрос так и оставался невыясненным.
Даже если он был очень важным. В старые-то времена вслед за очными ставками
последовали бы пытки[4] — теперь же следовало осознание невозможности выяснить
истину.

Спустя более месяца после восстания на Сенатской площади, когда декабристы
уже все заключены были в крепость, имело место странное происшествие:
оставшийся почему-то неизвестным караульный офицер, стоявший на посту
у Зимнего дворца, доложил, что кто-то подсунул ему в карман записку
с предупреждением о новом готовящемся восстании. Записку передали в
Следственный комитет, который не придумал ничего лучшего, как послать
коменданта крепости обойти всех арестантов, показать им записку и спросить:
«Не вы ли это писали?» Никто не признался, и дело о записке закрыли.

Декабристов, конечно, и без криминалистики осудили. Но для Николая
I все это послужило поводом к серьезным выводам. Не о качестве следствия,
здесь он ничего поделать не мог. Он учредил орган политического сыска
— III Отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии;
распорядился приступить к составлению Свода законов (работа велась во
II Отделении собственной Е.И. В. канцелярии под руководством Михаила
Михайловича Сперанского).

Законы были кодифицированы, снабжены великолепными предметными указателями.
Устаревшие законы в Свод не включили, тем самым отменив. Это было некоторое
упорядочение, но никак не переход в «правовое пространство». Шефу III
Отделения Бенкендорфу приписывают чеканную формулу: «Законы пишутся
для подчиненных, а не для начальства». И, похоже, большинству населения
Российской империи такое положение дел казалось нормальным. Напротив,
когда завелись всякие прокуроры-адвокаты, сложные процессуальные нормы,
это расценивалось не столько как система охраны гражданских прав, сколько
как бюрократическая казуистика, пустопорожние формальности. Потому что
сознание, ориентированное на нормы обычного права, мыслит категориями
не Закона, а Справедливости, понимаемой на уровне простого здравого
смысла. В сущности, именно на нем (в идеале) и было основано традиционное
дознание.

Глубокая, вековая подкладка традиционного мышления аукнулась после
революции, когда формально-юридические достижения цивилизации с ничем
не стесняемой легкостью полетели в тартарары. Чрезвычайки, тройки, Особое
совещание, упрощенное судопроизводство; прокурор формально есть, но
малопонятно, зачем; конституционные нормы с легкостью отменяются временными
и чрезвычайными постановлениями; практически применяются и почти легализуются
пытки (по утверждению следователей, санкцию на их применение получали
у заместителей министра — этакая ведомственная легализация); генеральный
прокурор проповедует средневековую теорию насчет «признания вины как
царицы доказательств», а глава Верховного суда предлагает провести процесс
«без участия обвинения и защиты» (в самом деле, совершенно лишние персонажи).

Советские люди никогда толком не знали, в какую инстанцию по какому
поводу следует обращаться: куда — про текущую водопроводную трубу, куда
— про несправедливое осуждение. Сознание предпочитало оперировать общей
категорией «начальство», не желая вникать в подробности разделения властей,
ведомств и уровней. Начальство, со своей стороны, подыгрывало: Верховный
Совет вникал в частные жалобы по квартирным вопросам, а «Литературная
газета» проверяла уголовные приговоры вместо прокуратуры. Это сложное,
трудноистребимое наследство. Но ведь оно когда-то было у всех?