Жил-был мальчик. Звали его Слава Войтенко. Мальчик стал юношей, юноша
стал солдатом. Солдата морили голодом, избивали, обливали водой и выбрасывали
на мороз. Он вытерпел. Его насиловали и пытали электричеством. Он умер.
Когда он умирал, у него, как у выживших узников Бухенвальда, не закрывался
рот — это был скелет, обтянутый кожей. Вы, быть может, подумали, что
Слава Войтенко попал в гестапо. Или в плен к талибам. Вовсе нет. Он
был всего лишь рядовым российской армии, служил связистом на Камчатке.
И его палачами были тоже солдаты, притом довольно обычные — не садисты
и не уголовники. Уголовниками они станут позже, когда их посадят за
убийство Славы Войтенко. Садистами они, надо полагать, тоже не родились—
они ими стали. А вот как и почему — об этом можно узнать из книги
К. Л. Банникова.
Впрочем, трагедии Войтенко в книге К. Л. Банникова уделено совсем
мало места — отдельные строки в разных главах и еще несколько страниц
в приложении, где собраны разные документы, в том числе интервью с военным
обозревателем газеты «Новая Камчатская правда», журналистом и правозащитником
Владимиром Яковлевым, знавшим историю Войтенко из первых рук. Но, закрыв
книгу, об этой истории не можешь забыть — она преследует.
Работа Константина Леонардовича Банникова — это научное социологическое
и антропологическое исследование группы. Неслучайно ответственным
редактором книги является наш крупнейший этнограф С. А. Арутюнов.
У него и у профессора Н. Л. Жуковской автор научился методам
анализа культурогенеза архаических сообществ. Эти методы оказались полезным
инструментом при изучении экстремальных состояний общественного сознания,
типичных для групп, где каркасом системы ценностей является идеология
насилия.
Объектом изучения автора является не воюющая армия, а российская армия
мирного времени, находящаяся в казармах. Казармы (как и тюрьмы)
— это институт цивилизованного, т. е. неархаического общества. Люди
в казармах собраны в результате насильственного призыва, без учета их
личной воли, культурной принадлежности и планов на дальнейшую жизнь.
Они лишены всякого выбора и проявлений собственных намерений или
склонностей, они вынуждены постоянно быть вместе: есть, спать, мыться,
отправлять естественные надобности. Но даже искусственно созданная социальная
группа не остается бесструктурной: она неизбежно конституирует свою
внутреннюю организацию и поддерживает ее, пусть ценой распада всех прежних
связей и прежней культуры.
Известно, что в случае, когда какой-либо социальный институт пребывает
в состоянии затянувшегося кризиса, неработающую структуру замещает иная,
как правило — куда более архаическая, т. е. построенная на доминантно-статусных
отношениях, а выражаясь на бытовом уровне — на применении насилия. «Архаический
синдром» переживают все общества в состоянии кризиса. Архетипы культуры
актуализируются, чтобы внести хоть какую-то организацию в распадающийся
социум.
Соответственно, на первый план в подобных ситуациях выступают самые
архаические инструменты культурогенеза: насилие становится инструментом
социальной коммуникации. (Один из вариантов, как раз демонстрирующий
роль насилия в этом процессе, описан в известном романе Уильяма Голдинга
«Повелитель мух».) В дальнейшем упорядоченное насилие трасформируется
в систему доминантных отношений. И уже они идеологизируются,
превращаются в детализированную систему ценностей, которая формирует
идентичность членов подобной «экстремальной» группы.
В конце 80-х автор сам отслужил в армии. Как он пишет в предисловии,
данная книга есть «плод удивления ее автора». Удивили же его те формы
взаимоотношений людей, которые он наблюдал в казарме: экзальтированная
сентиментальность и одновременно — крайняя агрессивность; ритуалы, охватывающие
все стороны солдатской жизни; наконец, сложная система статусов, которая
в официозе деликатно именуется «неуставными отношениями», а в быту известна
как «дедовщина». Эти формы и ритуалы оказались культурными универсалиями,
охватывающими все роды войск и все регионы. Уже после демобилизации,
став профессиональным антропологом и этнографом, автор понял, какой
бесценный полевой материал он накопил. Стало ясно, что «дедовщина» не
только не локальна — она еще и системна. И ее нельзя ни осмыслить, ни
тем более «искоренить», просто предавая гласности факты. Ее надо понять
как социально-антропологический феномен. Этому К. Л. Банников и посвятил
свое исследование, проведенное при поддержке Фонда Макартуров.
Разумеется, Банников не ограничился тем, что сам видел и пережил, будучи
на срочной службе. В поисках материалов он объехал почти всю страну,
расспрашивая военных и штатских, собирая дембельские альбомы и солдатскую
переписку, встречаясь с представителями прессы, с членами комитетов
солдатских матерей, изучая солдатский быт и фольклор, фотографируя
и накапливая документальные свидетельства. (В книге множество сделанных
им самим фото.) Результат, по моему мнению, ближе всего к тому, что
знаменитый американский антрополог Клиффорд Гирц называл «насыщенным
описанием» (thick description). Я бы сказала, что, наряду с книгой Илья
Утехина «Очерки коммунального быта» (М.: ОГИ, 2001), работа Банникова
— это лучший из известных мне примеров применения антропологии Гирца
на отечественном материале.
Из исследования Банникова вытекает, что главная категория в армии,
порождающая социальную структуру, — это время. Разумеется, не вообще
время, а место индивида на временной шкале, где точка
отсчета — это начало службы, а пределом является «приказ» — т.
е. приказ об увольнении. Если бытовое время в евроамериканской культуре
состоит из «времен года», то армейское время делится на «периоды» по
шесть месяцев, где на нижней ступени пребывают бесправные «духи» — только
что призванные, а на верхней — «деды» (от 18 месяцев службы до последнего
полугодия). Только «деды» выступают как полноценные субъекты экстремальных
групп. «Дембели» (т. е. те, на кого уже распространяется очередной приказ
об увольнении) — это лица, задержанные в части по воле начальства, но
внутри армии уже никому ничем не обязанные и как бы перешедшие некий
предел.
Между «духами» и «дедами» располагаются «молодые», озабоченные преимущественно
тем, чтобы физически дожить до перехода в первый слой элиты —
стать «черпаками». Главная функция «черпаков» — контроль за исполнением
обязанностей «духами» и «молодыми». Они особо агрессивны, поскольку
слишком хорошо помнят ужасы, пережитые ими в предыдущем «воплощении»,
и теперь мстят за свои унижения нынешним «духам» и «молодым». Даже в
столовой «духи» сидят отдельно от «дедов» и прислуживают им. По существу
«духам» и есть-то некогда, поскольку они должны прислуживать старшим
и успеть убрать за «черпаками» и «дедами» грязную посуду.
Элитарность «дедов» выражается не только в том, что они возлагают все
возможные и невозможные повинности на «духов» и «молодых» (пресса пишет
преимущественно об этом), но и в том, что они заведомо противостоят
официальному командованию. Кадровый офицер не может справиться с подчиненными
без «дедов», и сами офицеры это признают.
Таким образом, структура армии как «экстремальной группы» предполагает
характерную именно для архаических культур трехчленную организацию общества
по схеме «парии — масса — элита». Отсюда — ритуалы и обряды, связанные
с возможным/невозможным перемещением из одной группы в другую, т. е.
инициация, разные виды испытаний «на прочность», подтверждение/не подтверждение
статуса, «опущение» до безнадежного бесправия. Ритуалы эти почти всегда
жестоки и кровавы: как минимум, это битье бляхой ремня по ягодицам,
но битье табуреткой по голове отнюдь не считается проявлением жестокости
— это «норма», а не издевательство.
Одно из наиболее ярких наблюдений Константина Банникова — это характерное
именно для армии сочетание повышенной семиотичности и тотальной бессмыслицы,
закономерно переходящей в абсурд. Повышенная семиотичность — это, в
частности, наделение особой значимостью всякой, с точки зрения стороннего
наблюдателя, мелочи — бляхи на ремне, положения ремня относительно пояса,
вида кокарды, тесемок от ушанки, формы пилотки, голенищ сапог и т. п.
Знаково все — где солдат спит, что и как он ест, как пострижен, какова
длина шинели.
Своего максимума семиотичность достигает в атрибутике «дембеля». Переход
старослужащего в «мир иной», лежащий за воротами казармы, сопровождается
длительной подготовкой и самодеятельным изготовлением целой системы
знаковых атрибутов. Прежде всего — это «дембельский альбом», изготавливаемый
полностью вручную, включая специальные винты и твердые обложки, и состоящий
из рисунков (типа комиксов), фотографий, стихов и сентенций типа «Кто
был студентом, тот знает юность, кто был солдатом — знает жизнь».
По жанру — это китч, агрессивный и сентиментальный одновременно. Характерно,
что в изготовлении альбомов принимают участие отнюдь не только сами
будущие «дембеля», а большое количество разных лиц: «молодые» работают
задаром, а умельцы имеют шансы подзаработать деньги или повысить свой
статус. (Эти сведения сделали для меня понятным, почему одного моего
знакомого, мобилизованного в армию со студенческой скамьи, спасло то,
что он был одаренным фотографом.)
Штатские люди полагают, что солдаты срочной службы в армии учатся военному
делу и что в этом и состоит солдатский труд. Однако на самом деле занятость
солдат ужасна не тяжестью труда, а его обдуманной бессмыслицей,
причем последняя подкреплена регуляторными функциями устава. Солдаты
— если это не войска специализированного назначения — не учатся воевать,
а непрерывно подметают, красят и моют уже подметенное и покрашенное.
Принцип «от забора до обеда» — отнюдь не юмор. Это закон армейской
жизни, где эстетика казармы и униформы адресована внешнему наблюдателю[1].
Блеск и порядок в казарме — это инверсия грязи и произвола в отношениях
живущих там людей. Поэтому, как показывает Банников, стрельбы и боевые
тревоги, учения и дежурства, будучи физически достаточно тяжелыми, воспринимаются
солдатами как «нормальная» жизнь по сравнению с унизительной бессмыслицей
повседневного казарменного существования. В остальном же труд в армии,
цель которого — «занять личный состав», даже если он рационален по содержанию,
имеет тенденцию превращаться в иррациональный, поскольку не имеет ничего
общего с задачами обеспечения безопасности государства.
Но при всем том эксплуатация солдат офицерами, заставляющими последних
строить дачи или грузить мебель, а также торговля трудом солдат как
рабским в прямом смысле слова при полной противозаконности описанных
ситуаций выражается все-таки в относительно осмысленном труде. Даже
такая деятельность нередко предпочитается самими солдатами как менее
травмирующая, поскольку по сравнению с «подметанием плаца ломом» меньше
унижает и меньше провоцирует на агрессию.
Особый интерес представляют документы, собранные в приложении к обсуждаемой
книге. Это прежде всего солдатские дневники, в том числе полевой дневник
автора книги по данным экспедиции 1999 года на Алтай и в Туву, записи
бесед автора с военнослужащими, солдатские письма родным, воспоминания,
переписка автора с представителями комитетов солдатских матерей. Там
же приведены образцы армейского фольклора — песни, афоризмы из дембельских
альбомов и еще так называемые «армейские маразмы» —
т. е. бытующие в армии поговорки и присловья типа «Каждый солдат
должен быть либо поощрен, либо наказан» или же «В армии многое
не ясно, зато все правильно».
Книга Констатина Банникова написана не для того, чтобы кого-то разжалобить.
В ней нет морализаторства — только факты и беспристрастный анализ. Никакого
журнализма, никакой личной вовлеченности. Тем сильнее ощущение необходимости
тотальных перемен.
Феномен «дедовщины», проанализированный в этнокультурных и антропологических
категориях, переводит проблему реформы российской армии в иной регистр.
Армия, которая становится все больше похожей на зону, растлевает и увечит
закономерно, а не в силу неудачного стечения конкретных обстоятельств
в том или ином воинском соединении.
Злоупотребления служебным положением и «право сильного» есть в любой
армии, но в качестве исключения из правил. Однако «дедовщина» как структурная
основа армейского порядка существует только в российской армии.
Невозможно представить себе американского сержанта, посылающего американского
же рядового собрать его, сержанта, личное грязное белье. Впрочем,
о роли сержантов в западных армиях можно прочитать в «Отечественных
записках» ‹ 8 (см., в частности, статьи Виталия Шлыкова «Военная реформа
— планы или благие намерения?» и Александра Храмчихина «Новая страна
— новая армия».) Российская армия — единственная армия в мире, где нет
института сержантов. Подготовка кадрового сержанта требует, по
мнению известного американского писателя Тома Клэнси, хотя бы пяти лет.
Любая армия мира, по его словам, держится на сержантах. Того же мнения
придерживается и бывший министр обороны Игорь Родионов, который подчеркивает,
что наши прошедшие «скомканную подготовку» якобы сержанты не могут выполнять
своей функции.
Как известно, в подчинении сержанта находится небольшая группа солдат
— обычно это шесть-восемь человек. Любой социальный психолог и антрополог
знает, что такая группа — это в среднем и есть предел возможностей контроля,
основанного на непосредственном знании командиром (да и вообще лицом,
наделенным правом руководить) характера и личности каждого
подчиненного. Пока за маленький пост на мысе Желтом, где служил Войтенко,
отвечал кадровый мичман, служивший там без отпуска много лет, в группе
из семи-восьми солдат был порядок. Когда он все же отбыл в отпуск, новый
мичман демонстративно устранился от обязанностей командира, занявшись
только техникой и собственной семьей. Немедленно объявился неформальный
лидер и за неделю (!) обычные люди превратились в бандитов и садистов.
Константин Банников — ученый, и потому он не ставил своей задачей «давать
советы начальству». Но он поставил диагноз. Будем благодарны ему за
это.
[1] 1 Кажется, первым об этом
написал А. Н. Левинсон: Об эстетике насилия: Армия и общество в СССР/России
за последние 10 лет // Неприкосновенный запас. 1999. ‹ 2 (4).
