Тот, кто ткет ткань

О чем нельзя говорить, о том следует молчать.
Л. Витгенштейн

Александр Феодосиевич Грязнов (15.X.1948–7.XI.2001) известен всем выпускникам философского факультета Московского государственного университета на протяжении последних тридцати лет. Его жизненный и профессиональный путь — а для философа это почти одно и то же — полег прямо и не испытывал резких поворотов, нет в нем тех моментов, которые могли бы привлечь внимание биографа. В 1971 году он закончил философский факультет МГУ, остался на кафедре истории зарубежной философии этого же факультета. В 1976 году стал кандидатом философских наук, в 1991-м — доктором. Начал университетскую карьеру как ассистент, закончил — как профессор. Имел около шестидесяти публикаций, подготовил четыре монографии. Первая из них была посвящена философии «Шотландской школы»(1979),три последующие—Людвигу Витгенштейну и витгенштейнианству[1]. Работы эти ни на какие перевороты в философии не замахивались, и за пределом круга профессиональных философов едва ли кому-то известны. Последние годы и до последнего срока много переводил современных авторов по философии языка и философии сознания. Так, в первом номере за 2002 год «Отечественных записок» уже посмертно вышел его перевод доклада Джона Сёрла, снабженный краткой вступительной статьей. Разумеется, на протяжении всей своей университетской деятельности читал лекции — общий курс по истории современной западной философии, отдельные курсы по Юму, Канту, Расселу, Витгенштейну, аналитической философии и т. д. Где же в этой судьбе особенность и необычность, что можно сказать об Александре Феодосиевиче, оставив за скобками традиционную некрологовую (и некро-ложную) патетику?

Он был замечательным человеком. Все, кто знал его лично, сохранили свои воспоминания, все, на кого он мог оказать личное влияние, каким-то образом это влияние преломили и восприняли. Однако нельзя сказать, как остается в мире этот след личного начала, ибо здесь, видимо, начинается сфера того, «о чем следует молчать». Какие-то искры событий и сказанных слов позволяют мельком угадать внутреннюю сосредоточенность последних лет жизни. Александр Феодосиевич тяжело болел, но не прерывал своей деятельности до последнего момента, не опускал руки, заканчивал перевод очередной книги — книги ныне здравствующего американского профессора. Можно лишь догадываться, что стояло за этим кропотливым трудом для философа — человека, характер деятельности которого привычно ассоциируется с «последними вопросами», размышлениями о смысле жизни и т. п. Однако это другая философия и другие философы.

Грязнов не принадлежал к тем, для кого философия — это экзистенциальное поучение или форма выражения непременно своих мыслей и переживаний. Скорее, он выражал дух академизма в самом возвышенном смысле этого слова, тонкий и хрупкий продукт европейской цивилизации, существо которого однажды выразил Карл Ясперс, сказав, что главное качество интеллигента — его неприметность. Напряженность «благой жизни» изливает себя здесь не в словах, но реализуется в самой цельности существования, она не рассказывает о себе, но показывает саму себя.

А. Ф. Грязнов принадлежал к последнему зрелому поколению советских ученых, когда эпоха, устав от разрывов и сломов, задремала, наконец, под спокойной тиной застоя. Золотое время российской интеллигенции, которое в основном разменяли по мелочам, на пустопорожнюю оппозицию, внутренние склоки. В этой среде возникали свои кумиры, учителя жизни, самобытные мыслители. Но были и те, кто воспользовался этим временем, чтобы начать терпеливо ткать и латать ткань изрядно потрепанной и разорванной культуры — разорванной как временем, так и многими видимыми и невидимыми сечениями. Это тот хрупкий фон культурной непрерывности, континуальной традиции, которая не замечается, но к которой — в чем мы наивно уверены — мы всегда можем обратиться в кем-то написанных или кем-то переведенных книгах. Неприметная, кропотливая работа человека, живущего измерениями и периодами, сильно отличающимися от масштабов нашей обыденной жизни. Напряжение понимания ушедших в прошлое эпох, усилия по вхождению в споры и проблемы, лишенные своего живого контекста. Вредная, как полагал Ницше, бацилла истории, дающая иммунитет от наивной самоуверенности, но мстящая замедлением жизни, которая благоволит к наивной энергии заблуждения. Внимание к другому, обуздывающее слишком человеческое желание поглотить, усвоить, сказать непременно свое. Та работа, без постоянного продолжения которой мы всегда рискуем оказаться в варварстве самобытства и самодумства. Поверхностное сознание полагает, что ткань культуры ткется сама собой, что ее наличие и поддержание может гарантировать уже само существование определенных институтов, тогда как подлинная и умная работа здесь — это всегда личное решение и поддерживаемый лишь самим автором проект.

О профессиональных достижениях А. Ф. Грязнова можно, конечно, сказать многое: впервые проанализировал «реалистическую» философию Шотландской школы, поставил Витгенштейна в контекст континентальных традиций, рассмотрел концепцию языкового значения в связи с различными формами человеческой деятельности и т. д. Все это, однако, почти всегда с одной, но важной оговоркой: впервые «у нас». Плохо это или хорошо, но так исторически вышло, что одна из самых сложных и неблагодарных работ русской культуры — это трансляция, перевод, установление связей с теми контекстами, от которых она оказывается на больший или меньшей срок отрезанной, изолированной. Только она и позволяет иногда достигать той степени конгениальности, которая обеспечивает общемировую значимость ее отдельных проявлений, полное и даже опережающее понимание того, что происходит в традиционно для нас «европейской» инокультуре. (Иногда полагают, что марксизм — это и было то европейское, что довлело в России в прошлом веке, но это не так — даже марксизм там вышел другой, имеющий мало общего с его советским вариантом, и шаги по направлению к «их» марксизму окрикивались порой жестче, чем другие вольности.) Особенно же извилиста оказалась судьба взаимодействия советской России с философскими направлениями двадцатого столетия. Начало века еще успело застать весну феноменологического движения (даже перевели (или пересказали) основные вышедшие на тот момент работы Гуссерля), но вот мысль двух других главных персонажей века — Витгенштейна и Хайдеггера — пришлось вводить (под маркой пресловутой «критики») в Россию уже в недрах идеологически однозначной системы. Александр Феодосиевич был, конечно, не первым, кто занялся Витгенштейном, но все же он делал это наиболее последовательно, раскрывая в своих публикациях как исторический генезис, так и судьбу «витгенштейнианства» в целом, делал рефераты, писал статьи и книги. Не станем говорить о «выдающейся роли» — ведь ему самому было совершенно чуждо столь распространенное стремление утвердить себя рукополагающим «главным специалистом». Еще важнее, пожалуй, была его университетская деятельность (в последние годы читал он не только в МГУ, но и в Российском гуманитарном государственном университете), открывавшая слушателям исторический контекст и существо современных способов философствования в их аутентичном виде. Наконец, когда настало время, на эту подготовленную почву пришли все тексты и все авторы, пришли так, как будто это было естественно и самой собой понятно...

Александр Феодосиевич в последние годы был занят современной аналитической (или постаналитической) философией, отбирал и переводил тексты, приглашал зарубежных профессоров (со многими из которых он состоял в переписке) прочитать лекции в университете. В 1993 году под его редакцией была выпущена наиболее репрезентативная и на сегодняшний день антология аналитической философии («Аналитическая философия. Избранные тексты» (1993)). Еще одно удивительное качество, редко встречающееся в наше время, когда тексты появляются быстрее, чем их успевают прочитывать, состояло в том, что он постоянно и внимательно следил за появляющейся философской литературой, понимал ее ландшафт и конфигурацию интересов.

В нашем последнем разговоре, состоявшемся за несколько дней до смерти, Александр Феодосиевич неожиданно заговорил про одну из моих специальных статей, далекую от его непосредственных профессиональных интересов (и, по-хорошему, интересную лишь десятку специалистов в мире), но которую он, что было сразу заметно, внимательно прочитал. Сказал, что «хорошо бы сделать то же по аналитической философии». Так и ушел, ободрив…