Пьер Бурдье

*

23 января 2002 года не стало Пьера Бурдье…

Утрата, которая постигла всех нас, стала олицетворением нашего все более безотрадного и сиротливого одиночества, сделалась следующим шагом гулкой вечности, перед лицом которой никто из нас уже не принадлежит самому себе…

Насколько вообще мы принадлежим себе — этот вопрос всегда занимал пытливый ум ученого. Что регламентирует человеческую деятельность, действительно ли поступки осуществляются именно в соответствии с логикой кодексов и предписаний? Бурдье не пытался доказать, будто кодексы не существуют, а предписания не действуют, — он очень быстро пришел к выводу о том, что вопрос вообще должен быть поставлен совершенно иначе. Бесперспективны попытки выяснить, насколько человеческая деятельность детерминируется осознанно или неосознанно принятыми правилами. Надо понять: правила исполняются тогда, когда это соответствует практическим нуждам, а создаются лишь как наиболее полное выражение этих нужд. И впоследствии могут кодифицироваться, хотя это и необязательное условие.

Догадки, впервые посетившие Бурдье в ходе исследования брачных отношений у алжирских берберов, впоследствии легли в основу его теории габитуса (понятие которого имело не меньше вариаций, нежели понятие категорического императива в классических трудах Канта, посвященных законодательству практического разума и метафизике нравственного поступка). Теория габитуса, изначально предполагающего единство социальных и ментальных структур, обозначила собой разрыв с традиционной философской дихотомией объекта и субъекта, без которой невозможна никакая метафизика.

Понятие габитуса неожиданно вернуло нас к вопросу, поставленному Аристотелем, но так и не получившему окончательного ответа на протяжении всех последующих столетий истории — вопросу о человеке как о социальном животном. Бурдье предлагает совершенно новое прочтение этого тезиса: вторая натура человека, его причастность к социальному, возможна лишь как первая натура, как онтологическое средоточие всего, что мы склонны принимать за выражение собственных антропологических черт. Радикализм ответа Бурдье на аристотелевский вопрос заключался в том, что онтология человеческого существа явилась для французского социолога эквивалентом или, точнее, субститутом социальной праксиологии.

Наряду с теорией габитуса с именем Бурдье связано введение в научный — и, как нетрудно заметить, далеко не только научный — обиход понятий политического, символического, культурного, информационного и других разновидностей социального капитала. Каждая такая разновидность представляет собой, согласно Бурдье, специфический ресурс для формирования практики того или иного действующего субъекта во всей ее неповторимости. В зависимости от общего объема капитала, имеющегося в распоряжении отдельного «социального игрока», могут возрастать или падать его «ставки», более или менее успешно складываться его движение в социальном пространстве; в зависимости от структуры капитала, находящегося в руках данного игрока, осуществляется выбор его социальной траектории (т. е., по сути, выбор жизненного пути). Каждый капитал имеет хождение лишь в определенном поле или подпространстве социального пространства и представляет собой не что иное, как объективацию отдельной разновидности общественных отношений.

Неравенство в распределении и структурировании капиталов в рамках конкретной социальной позиции указывает нам на то, что каждый капитал производит и воспроизводит специфические отношения господства. Любое поле (подпространство) социального пространства может быть, в свою очередь, описано как сложная конфигурация социальных связей (отношений) между отдельными позициями. Объективность существования этих связей дает о себе знать в том, что они оказывают преобладающее воздействие на людей, которые в качестве действующих субъектов, агентов, неизбежно вовлекаются в общественную жизнь.

И здесь Бурдье делает интереснейший ход: индивидуальное существование человека связывает с проблематикой социальных/социологических переменных. Генерализация такого рода «подмены», которая случается в жизни каждого из нас, нашла отражение в том, что социологическая проблематика в рамках данного подхода превратилась в субститут психологической, а если говорить точнее, психоаналитической проблематики. Программным принципом многолетних исследований Бурдье явилось создание концепции социоанализа.

Очень скоро стало ясно, что именно социоанализ может выступить методом, позволяющим под совершенно особым углом зрения рассмотреть огромную совокупность тем, — от политики до искусства и от экономики до литературы. Благодаря социоанализу Социальное смогло во всеуслышание заявить о своем присутствии, открыв перед нашим мало что замечающим взором свой таинственный горизонт.

* * *

Фигура Бурдье неизменно вызывает самые полярные суждения. Теоретические последователи называют его Карлом Марксом наших дней и утверждают, что теперь социология и философия должны претерпеть существеннейшие трансформации, доказав свою практическую состоятельность острым, чутким и неотступным вниманием к самой практической деятельности, которая является потаенным приводным устройством любой теории.

Левацки настроенные теоретические оппоненты Бурдье критиковали его за удар, нанесенный им по субъективизму и спонтанеизму — анархическо-рационалистической свободе, которая была превращена сартрианцами в олицетворение противостояния субъекта, обращенного в революционное будущее, и мира, неизменно пребывающего в цепких путах прошлого и настоящего.

Оппоненты-либералы упрекали французского социолога в отказе от теории рационального действия, которая сводила образцовые формы поведения и мышления homo sapiens к поведению и мышлению homo oeconomicus и, по крайней мере со времен Вебера, являлась наиболее бережно охранявшимся идейным достоянием сторонников представления о том, что жизнь человека пронизывается расчетом и определяется осознанным выбором.

Оппоненты-консерваторы вменяли Бурдье в вину пренебрежение к философским идеалам логицизма, предписывающим исследовать социальные и несоциальные явления с точки зрения системных свойств, т. е. описывать общество как систему систем.

Однако парадокс заключается в том, что Бурдье не был, да и не мог быть отвергнут ни одними из своих оппонентов: ни левыми, ни либералами, ни консерваторами. Тот, кто отказывал ему в «классичности», не мог не признать его «актуальность», и наоборот, тот, кто отказывали ему в «актуальности», не мог не подтвердить его «классичность». Это знак того, что именно Бурдье может считаться подлинным классиком современности.

Бурдье заставил быть другими (или, во всяком случае, изменить способ самоидентификации) и консерваторов, и либералов, и левых. Именно после Бурдье левые смогли определять себя как антиглобалисты, правые же вынуждены признать свою приверженность глобализму. Причиной этому служит то, что глобализация, как всячески стремился показать французский социолог, явилась процессом, приводимым в действие наиболее острыми (уже не «пост…», а скорее «нео…») современными противоречиями, подспудно способствующими вызреванию очагов ожесточенной борьбы.

Лейтмотивом глобализации служит экономикоцентризм, различные стороны которого блестяще вскрывал Бурдье, исследовавший последствия усиления влияния роли экономики и экономических отношений в формировании облика социального мира. Когда возможность «капитализмов» отвергается в пользу одного, унифицированного и унифицирующего Капитализма, тогда творческое сочленение различных видов деятельности подавляется по мере все более ощутимого преобладания экономической практики, а некапиталистические логики экономического поведения (например, в таких областях, как наука, культура и искусство) вытесняются капиталистическими логиками, которые сами приобретают статус «науки», «культуры» и «искусства». (Здесь нельзя не отметить, что Россия — как, может быть, ни одна другая страна — нуждается в бурдьерианской теории осмыслении опыта вовлечения в процессы глобализации, поскольку именно у нас подобного рода глобалистские тенденции заявили о себе с обескураживающей неотвратимостью.)

* * *

Смерть Бурдье поставила нас перед лицом проблемы подведения итогов его творчества и выявления возможных преемников. Но именно это и составляет многосложную и, быть может, даже неразрешимую задачу.

Можно соглашаться или не соглашаться с оппонентами Бурдье, однако неоспоримо одно: противоречивость оценок, брошенных в его адрес, свидетельствует не только об интересе к этой фигуре, но и о том, что само социологическое знание в лице основоположника социоанализа стало объектом самого искреннего практического и прежде всего политического интереса. Поскольку такого рода интерес ни в коей мере не исчерпан и только нарастает с течением времени, всякое подведение итогов в данном случае является избыточным и ненужным.

В этом нет никакого парадокса: сказанные нами слова свидетельствуют лишь об одном — о том, что Бурдье удалось добиться осуществления той стратегии обращения с теоретической мыслью, которая всегда составляла его кредо. Ему удалось указать на практические аспекты социальной теории, которая, будучи возвращенной к практике, смогла стать полноценной политикой социологического знания в современном мире. Преемственность в этом случае вовсе не тождественна верноподданичеству адептов и добросовестности комментаторов. Она означает нечто принципиально другое — продолжение работы.

Той работы, которой Бурдье оставался верен до самых последних дней…