Предреволюционная ситуация в Твери (По страницам дневника Анны Ждановой)

 (По страницам дневника Анны Ждановой)[1]

В фондах Тверского государственного объединенного музея (ТГОМ) хранится дневник медсестры Анны Ждановой, старшей сестры известного политического деятеля Андрея Жданова. Дневник попал в музей из Тверской ученой архивной комиссии (ТУАК) еще до Великой отечественной войны, но как дневник оказался в этой комиссии, неизвестно.

Некоторые тверские краеведы уже интересовались этим дневником, но полностью он никогда не публиковался[2]. Прежде я ничего не знала о жизни семьи Ждановых. А когда захотела собрать информацию, была удивлена: в библиотеке никаких данных о семье не нашлось. Моя научная руководительница рассказала, что в Тверском центре документации новейшей истории (ЦДНИТО) хранился более ранний дневник Анны Ждановой, относящийся к 1910 году[3]. Именно здесь я нашла некоторые биографические сведения о самой Анне.

До 1910 года семья инспектора народных училищ Александра Жданова жила в городе Корчева Тверской губернии, которого уже нет на карте[4]. У Анны была сестра Елена и младший брат Андрей (в 1910 году ему было 14 лет)[5]. Интересно, что некоторыми обстоятельствами жизни семья Ждановых похожа на семью Ульяновых. Отцы были инспекторами народных училищ, оба рано ушли из жизни и воспитанием детей занимались матери. Обе семьи были не самого высокого достатка, хотя Ждановы, судя по всему, были беднее Ульяновых. Так, детям пришлось выбирать место учебы, в том числе исходя из финансовых соображений. Правда, есть и отличие. В семье Ульяновых все пять детей так или иначе участвовали в революционной борьбе. А в семье Ждановых революционером, а затем партийным деятелем стал только Андрей.

Привожу лишь небольшую часть раннего дневника Анны.

Дневник 1910 года

3 февраля

«Спалось плохо. Нынче гораздо теплее вчерашнего, к вечеру поднялось до 4 мороза. Результаты выборов в сейм, наконец, окончательно выяснились. Социал-демократов – 86 человек, из которых 10 женщин. Состав сейма мало рознится от недавно распущенного. <…>

Около Екатеринослава в Щербинском руднике убили скрывавшегося в старой шахте рабочего Борженко. Убежав туда от преследования полиции, он держался в засаде 10 дней, отстреливаясь при попытках полиции извлечь его из шахты. Он выпустил 140 патронов и ранил за это время нескольких стражников. Борженко преследовался полицией как один из совершивших нападение на почту.

Нынче к Андрею, когда он шел вечером в библиотеку, пристали двое хулиганов, из которых один служит в почтовом отделении, и, поговорив, предложили ему за рубль подписаться в «союз русского народа». Андрей зачем-то сказал «с удовольствием», и они разошлись. В расспросах, с которыми хулиганы пристали к Андрею, чувствуется какое-то провокаторство».

14 февраля

«Нынче в городе суматоха. Разыгрывается в городской Думе лотерея в пользу недостаточных учениц гимназии. Все так туда и потекли, по возможности в хороших туалетах и с завитыми прическами. Ходят стражник и полицейский, как будто для корчевского стада нужны собаки. Купцы ковыряют снег своими конями. Зрелище величественное, если бы только от великого до смешного не было одного шага. Мы похохотали, во всяком случае, от души».

16 февраля

«Занималась изрядно. Я думаю иногда, что гениев нет на свете, и прихожу к тому выводу, что целая масса понятий совершенно условны. Потому я отбросила размышления по поводу таких отвлеченностей как нравственность, добро, долг и противоположности тому подобным понятиям. Вообще на мораль я смотрю все более и более недоверчиво, особенно на ее предписания и уставы. Приходит некоторое разочарование в метафизике по этим интересным вопросам, я вижу везде только одни предположения, ни на чем почти не основанные и имеющие только одно достоинство – логичность изложения. Но не все правильно, что логично. Опыт и пример, вот что может мне внушать почтение, и потому с сожалением я перехожу от этики и философской теории к физиологии, биологии, естествоведению и математике. С сожалением, потому что мне нравились красивые рассуждения и выводы, которых я не найду в «опытных науках». Мне хочется, чтобы мне «ничего не казалось», а все было бы основано на настоящей доказанной правде. Одно только, во что я верю без всяких сомнений, это победа социализма в будущем, в других же отношениях я атеистка до максимума».

21 февраля

«Воскресенье. Т. прислала письмо, в котором пишет, что надежды наши держать экзамен в П.[6] вряд ли осуществимы. Бабушка напрямик против этого, дядя В. таинственно молчит и совершенно бездействует на счет собрания разных сведений. Мы Т. ответили, чтобы она скорей наваляла маме письмо о невозможности держать в П., чтобы нам можно было узнать о вакансиях в других местах. Ну и катавасия!

Бабушка пишет д. Ване таким образом: «Сашиным девицам держать экзамен в П. неудобно. Заботой о них мы ничего не сделаем, потому что желания ихней мамы противоречат с нашими. Нас озабочивает Андрюша больше, чем девицы, да что мы сделаем своей заботой, то ведь дело-то не подвинем, а девицам удобнее держать экзамены в той местности, где служил их папа, например в Т. и там могут их принять если не на полное казенное содержание, то хоть на полуказенное, а в другой губернии это сделать очень трудно, даже и невозможно. Я ценю вашу заботу, знаю, что она исходит от нежного доброго сердца, но осуществить ее невозможно по многим причинам».

25 февраля

«Андрей утром говорил с Прохором в сарае, где он точил ножи, и узнал его политические убеждения. Мы начинали пить чай, когда А. вошел в залу и стал выкладывать нам разговор с Прохором по земельному вопросу: «Отобрать всю землю от бар. Нигде таких законов нет, чтобы баре одни владели землей, заставить бы их самих пахать на мужицких десятинах. Правительство теперь за бар, а о крестьянах и не думает. Работают на своих наделах, а прямо около удельные и казенные земли, и к ним нельзя притронуться… Помещики платят поземельную подать в размере 25 копеек за десятину, а крестьяне – 80 копеек. На Государственную Думу никто не надеется…

Готовятся к забастовками. Все деревни бастовать будут, уж больно невтерпеж. Почище 1905 года будет. Все пойдут, особенно если война будет, тогда много солдат откажутся идти на войну и пойдут с крестьянами заодно».

Анна писала в дневник почти каждый день и неизменно упоминала о том, что сообщалось в газетах. Особенно ее интересовали демонстрации рабочих и социал-демократов. Она постоянно отмечала, что происходит в Городской Думе, например, выборы или дискуссии. Анна записывает высказывания Бебеля и Чхеидзе, цитирует понравившиеся ей стихотворения и пробует писать свои. В дневнике много газетных вырезок, посвященных рабочим.

19 марта

«Манифестом в этих числах марта Николашка Второй (хорошо если бы и последний) передает Думе рассмотр. финляндских дел. Вся оппозиция Думы против принятия законопроекта, так как ясно, что правые посягнут на Конституцию Финляндии. Правые приняли законопроект и передали его в новую комиссию».

11 апреля

«Я в тихом ожидании экзаменов. Дело выходит так: на днях из Твери прислали обратно Андреевы документы с объяснением, что вакансий в Тверской гимназии не будет. <…> Шокин посоветовал маме вести Андрея в Рыбинск, где держать очень легко и всегда есть вакансии. Так как делать больше нечего, то мама решила послать прошение в Рыбинск и ехать с Андреем туда, а я и Е. одни поедем в Тверь. Мы с Е. долго не без комичных предположений развивали нашу поездку».

Но из Рыбинска им пришел очередной отказ, так что планы семьи снова поменялись.

 20 апреля

«Я думаю о рабочих, о том, как дорого мне их счастье… До старости мы будем бороться, осуществлять наши убеждения на деле, может быть, мы погибнем в борьбе за правое дело, не достигнув до старости. Да, и даже постараемся погибнуть, потому что жизнь наша должна принадлежать только народу».

25 апреля

«Мама завтра хочет ехать в Тверь, но сетует, что нет модного туалета. Хочет как-нибудь устроить Андрея, а то он совсем без места».

30 апреля

«Были проводы Андрея в Тверь. Пришла от мамы открытка и известия из Твери, которые заставили нас скорее спешить с Андреевым отъездом. Мама писала, что 3-го мая начнутся экзамены в реальном училище, что Андрей допущен туда держать в третий класс без французского, с тем, чтобы к августу он был подготовлен по-французски, далее мама добавляла, чтобы Андрей выезжал немедленно.

Известие же из Твери содержало в себе пилюлю нам с Еленой. Там говорилось, что мы великовозрастные для 5-го и 6-го классов, и надо подать прошение не позже 3-го мая в педагогический совет гимназии, чтобы уладить дело».

Из записей этого же периода я узнала, что Анна и Елена старательно готовились к предстоящим экзаменам в гимназию: решали задачи по геометрии, читали. Особенно увлекали Анну «Айвенго» Вольтера Скотта, «Философия истории» Маркса и Энгельса, «Капитал» Маркса.

После долгих сомнений родителей и уговоров бабушки «девиц» решили отправить в тверскую Мариинскую женскую гимназию[7].

30 мая

Сдан экзамен по З. Божьему на 4 и все кончено! Я экзамены сдала и выдержала. «Черный ворон, я не твой». Уф! Жара ужасная. Мои баллы: русский – 4, арифметика – 3, естествознание – 4, география – 4, история – 4».

Все лето девочки ездили в Корчеву и окончательно переехали в Тверь только в конце августа.

16 июня

«Я стала изучать психологию, сначала прочту Джеймса[8]; как сторонника эмпирической психологии, он меня более всего интересует. <…> С 1-го июля и славянский язык пойдет в ход, но он не будет мешать моему самообразованию, так как для меня важно иметь в своем распоряжении больше идей и понятий, чем знать что-нибудь про… какие-то там аористы. 18 лет скоро! А многого не знаю, да вообще-то не знаю почти всего, хоть бы специализироваться на чем либо! Да уж очень все интересно».

В свои семнадцать лет (сейчас я ее ровесница) Анна увлекалась очень серьезными книгами. Мне трудно представить, чтобы нынешняя молодежь в массе своей стала зачитываться трудами философов, психологов, политиков. Собственно, не зачитываюсь ими и я.

31 июля

«Читала статью из «Современного мира» «После бури» Гольдберга. Говорится в ней о положении промышленности после 1905-го года, о рабочих. Их положение самое скверное, так как сокращение рабочих рук усовершенствованными машинами выбросило много рабочего люда на улицу. Так же мужской элемент на фабриках, как наиболее сознательный, заменяется женщинами, так как женский труд оплачивается вообще дешевле, то это приводит к еще большему обнищанию рабочего класса».

26 июля

«Нашли папины записи и рассуждения, когда он был лет 20#22. Папа верил в Бога и был очень консервативен в убеждениях. Страшно много занимался самоанализом, делая из прочитанных книг выписки. В рассуждениях много логики и остроумия, а также теплоты и горячего отношения к делу. С летами убеждения изменились совершенно, не стало веры в то, что нельзя было доказать, но осталось и горячее отношение к делу, и теплота, и остроумие».

Позже мне удалось узнать, что позже, в 1912 году Анна Жданова окончила общий курс тверской Мариинской женской гимназии с золотой медалью.

Дневник 1914#1915 годов

Дневник медсестры Анны Ждановой о службе в военном госпитале города Твери, который она вела с декабря 1914 года по июль 1915 года, представляет собой тетрадь в 93 листа, прошитую нитками, с пожелтевшими от времени страницами. Госпиталь располагался на 1-ой Никольской улице в училище слепых[9].

Помимо госпиталя при училище слепых, где работала Анна, в 1915 году в Твери существовало еще несколько: госпиталь в помещении общежития Тверской духовной семинарии, где работу низшего персонала выполняли монахини Тверской епархии, госпиталь при почте, госпиталь Дворянского собрания, Архиерейский госпиталь, госпиталь в здании Тверской Мариинской женской гимназии, лазарет Тверской Серебряной общины сестер милосердия Российского общества Красного Креста[10]. Также были оборудованы и содержались целиком на частные средства лазарет при фабрике Морозовых и при фабрике Товарищества Рождественской мануфактуры.

Сделаю отступление, чтобы рассказать о ситуации в Тверской губернии во время Первой мировой войны. На территории губернии боевых действий не было, но с началом войны промышленность была перестроена на военной лад.

«По данным промышленной переписи 1918 года, в период войны 89 предприятий из 137 с количеством рабочих 46 488 были включены в список предприятий, работающих на оборону.

В тверскую губернию было эвакуировано 12 предприятий, за счет которых часть старых была укрупнена и реорганизована, а часть – построена заново. Мобилизация промышленности в годы войны дала толчок к развитию и перестройке мелких и средних фабрик и заводов. Ряд бездействовавших накануне войны заводов сельскохозяйственных машин и орудий начали вырабатывать снаряды и оружие».[11]

Основной продукцией этих предприятий стали пассажирские и товарные вагоны, платформы, цистерны для жидких веществ, трамвайные вагоны. По заказу военного ведомства строили также телефонные, саперные, прожекторные, оптические и другие двуколки. В связи с войной на заводах сильно увеличилось использование неквалифицированной рабочей силы, женского и детского труда.

«Городская дума и Управа перестраивают свою работу на решение возникающих проблем, связанных с войной. Сокращаются расходы на мирные нужды города. Создается «Комитет по оказанию помощи семьям призванных на военную службу и раненных воинов». С новой энергией дебатируется вопрос о запрещение продажи спиртного на время войны, а А. Н. Коняев предложил даже вообще водку запретить навсегда».[12]

Комитет оказывал содействие мелким мастерским в приобретение оборудования или предоставлял в их пользование принадлежащие к комитету станки. Так, мастерская Решетова в Твери, созданная для изготовления ручных гранат, оборудовалась в значительной мере на средства комитета. На заводах, фабриках, на паровых мельницах и Тверской электростанции производились бомбометы, детали для снарядов, бомб, гранат, повозки и ящики для боеприпасов, ткани для обмундирования войск, солдатские сапоги, амуниция.

В Твери создавались лагеря для военнопленных австрийцев и немцев, здесь же квартировали воинские части, открывались военные госпиталя. Повсюду собирались пожертвования на содержания лазаретов и помощь семьям призванных на войну. С оккупированных и прифронтовых территорий хлынул поток беженцев.

Запись без даты:

«Очень много выздоравливающих задерживаются надолго в госпиталях, занимая понапрасну койки. Для борьбы с этим осмотр будет производиться на месте, в самом госпитале в присутствие военного начальства, одного военного врача и одного городского. В банке уже был обход. В одной палате из 36 человек осталось только 12. Доктор думает, что от 3-ей палаты останется только четверо. <…>

Андрей сказал нам, что за ним стали следить по какой-то причине. Он подозревает, что З.З. просто-напросто «гороховое пальто»[13]. Хотя это сомнительно, но теперь надо всего остерегаться».

В это время Андрей Жданов еще учился в реальном училище.

16 декабря 1914 года

«Веселое солнечное утро. Мороз. Дали в розовых лучах. Гудит морозная земля под ногами проходящих войск. А вот что за народ? Каскетки надвинуты на глаза, у поясов болтаются синие чайники, изящные сапоги, куртки шведского покроя. «Откуда?», - кричим мы весело на приветствия. «Из Варшавы», - отвечают они нам, снимая каскетки. На лицах у них румянец, черные брови шнурками тянутся над большими веселыми глазами. Все красивы как на подбор. Они смеются нам в ответ, сыплют комплименты, останавливаются. Вот около нас уже они, говорят с нами. Они новобранцы. «Ну, как Варшава? Где немцы?» - спрашиваем мы. «Немцы за 18 верст. Варшаву не отдадим! Никогда не отдадим!». И они идут дальше, веселые, красивые, родные нам, хотя они и пришли за 1000 верст. И мы клянемся идти на войну.<…>

У нас осталось от 95 только 43 человека. Опустел наш госпиталь. В Тверь везут еще три тысячи раненых, к Рождеству ждем».

Первая запись по поводу стремления на «позиции» появилась на страницах дневника 11 декабря 1914 года: «Скоро, может быть, мы будем сидеть в такие ночи в окопах, грея носы огоньком папиросы».

Прерву записи Анны, чтобы сделать вставку о девушках, бежавших на фронт.

«А начиналась та война с небывалого патриотического подъема, именно о ней говорили: «великая отечественная». Именно тогда родился лозунг «Все для фронта, все для победы!». Участие женщин в боевых действиях по началу не было организованным. Это был личный порыв дочерей, сестер, жен и матерей солдат и офицеров. В отличие от организованных впоследствии воинских формирований, первые доброволицы чаще всего скрывали свой пол, выступая в мужском обличье. Вдобавок многим приходилось бежать на фронт тайком от семьи, ускользая от полиции…

В первые дни войны в Москве на Курском вокзале задержали беглянку-гимназистку в одежде ее брата, на Рязанском вокзале – девушку в морской форме, на станции Минеральные Воды – послушницу монастыря в солдатской шинели…

Гимназистка Екатерина Райская под видом юноши-добровольца сражалась под Перемышлем, была контужена, награждена Георгиевской медалью 4 степени. Но все-таки ее тайна была раскрыта, ей пришлось вернуться домой…

Девушек и женщин, воевавших под видом мужчин, чаще всего разоблачали после ранений. Большинство из них становились сестрами милосердия, но при этом упорно стремились на передовую…

В России женщин на войну не призывали. Они шли сами, и проливали кровь, и погибали».[14]

Благодаря очень ценному свойству Анны Ждановой моментально реагировать на происходящее и записывать все до мельчайших подробностей, мне стало известно, что днем 17 декабря 1914 года военный госпиталь посетил губернатор Бюнтинг[15]:

«Нынче в час утра был в госпитале губернатор. Какие хлопоты начались перед его приездом! Весь персонал был поднят на ноги, рычание Алексея Ивановича раздавалось и вверху, и внизу, стены дрожали. Мы хотели уйти после перевязок, но нас не отпустили. Доктора не было, хотя он знал о приезде. Кажется, он присутствовал с комиссией в Красном кресте. Матвей был одет в ливрею, фельдшерицы надели косынки и кресты. В палатах шла энергичная приборка, под рев Алексея Ивановича. Всем солдатам выдавали чистое белье.

Вот подъехала пара лошадей. Бюнтинг вышел из коляски, распахнулись двери госпиталя. Мы были в третьей палате. Губернатор кисло вошел, едва кланяясь, мы тоже небрежно кивнули головами. Бюнтинг пошел наверх. Мы по ритуалу остались на местах. Минут через десять он уехал с кислым лицом и оловянными глазами, раздался рев Алексея Ивановича. Он накинулся на Степана, за то, что тот не вовремя открыл двери. У Степана сразу побелел нос, вообще, все вошло в обычную колею».

К концу 1914 года основные силы перебрасывались с Западного фронта на Восточный. День и ночь сотни эшелонов везли к русскому фронту войска и боевую технику – Россию ожидал бешеный натиск. По состоянию русской армии было видно, что ни по средствам, ни по вооружению она не могла вырвать инициативу из рук противника и нанести ему поражение.

В ночь на 23 декабря в госпиталь привезли новых раненых, заполнились пустовавшие палаты. Анна записала, что среди приехавших много сибиряков. Все они были из-под Варшавы и участвовали в недавних боях.

23 декабря

«Один рассказал о том, что праздновали Рождество. Играла музыка, все пили, потом без оружия с громким пением ринулись на наших полчищем. Наши стреляли до того, что дула у ружей покраснели, патроны все вышли, а германцы прут и прут. Наши стали молить Богу. Сейчас напрут и раздавят. К счастью примчалось три автомобиля с пулеметами. Что тут началось! Германцы ложились труп на труп, а остатки разных обезоруженных солдат бросились кто куда».

29 декабря

«Нынче опять ожидается комиссия. Доктор перебирал утром отобранные листы, нервируя раненых. Так и раздавалось: «А мой лист отложили, сестрицы?», «А я назначен на комиссию?». И эти вопросы приходится выслушивать по нескольку раз от одного и того же раненого. День идет у нас в госпитале довольно однообразно, и только мы с Е. вносим гвалт и беспорядок в монотонное существование. Мы приходим рано, скучно без дела, перевязки еще не скоро, за нами по пятам бегают два Коли. Мы берем их за руки, окружаем какого-нибудь раненого кольцом, пляшем вокруг него, мчимся с ним по коридору. Хохот и шум».

31 декабря

«Проходят последние часы старого года. Вот уже половина девятого. В девять мы пойдем к Анне Петровне, встречать новый год. А нынче ночью мне казалось, что Л. брошен на поле, тяжело раненый и думает обо мне, проклиная свою судьбу. Было ужасно тяжело, я представляла себе, что у него оторваны ноги, он лежит в снегу один, среди трупов, темна декабрьская ночь, нет помощи. И может быть, сейчас его уже нет на свете, и я буду мысленно желать счастья мертвому… Нет, нет, нет, Лейташ, будь жив, дорогой, будь счастлив. И вы, Андрей, и вы, Михаил… И ты, Татьяна, будь счастлива и здорова, пусть новый год будет для тебя истинно новым».

3 января 1915 года

«Вспоминаю о встрече Нового года, как о каком-то сне. Пили много, вернулись домой в три часа на третьем взводе. После Анны Петровны поехали к Э. Е. и там хватили спирту. От Э. Е. извозчика не нашли, пришлось идти пешком. Около дома упали, Е. дома не могла остаться. Всю дорогу она глупо хохотала, а я что-то говорила и была настроена элегически. У Анны Петровны напилась дома до херауса и была совершенно «невнимаема», по выражению Эсфирь. Эсфирь этого слова не могла уже произнести. Было глупо весело. Били бутылки, Е. хотела сесть на чучело журавля и перемешала карты с бисквитом и икрой. Если бы она стащила скатерть, я бы стала бить зеркала. Настроение было бурно-веселое, все трын-трава. Пели песни. Павел Иванович погрузился от винных паров в воспоминания студенческой жизни и пел с растроганной улыбкой…

Весь первый день нового года прошел в пьяном угаре. Едва стали перевязывать с похмелья. Вечером пошли в синематограф. Были в двух. Народу масса.

На дежурстве 2-го числа было особенно скучно... Смотрели на ряженых, но раненным смотреть не позволили. Ряженые пришли очень поздно, в 10-ть часов, и устроили танцы в столовой для слепых... Е. Б. рассказывал про свое путешествие в Африку, про города Чикаго и Нью-Йорк, там он обручился с американкой, она пишет ему письма по-английски».

4 января

«Объявлена новая мобилизация ополченцев 1906-го года, которые по какой-то льготе совсем не обучались. Уходит по этому призыву наш швейцар Матвей. Он в полном недоумении, как он будет воевать, когда не может держать ружья. Вообще новые подкрепления, посланные на войну, не выдерживают критики. Новобранцы говорят, что их обучали из куля в рогожу. В одно утро показывали несколько приемов, а на другое проходили новые приемы. Они не знают команды и уходят с сознанием, что идут «на авось». А когда они приезжают с войны раненные, их угощают в госпиталях правилами, инструкциями и приказами».

Все обои и стены, по свидетельству Анны, были оклеены наставлениями: в карты не играть, в коридорах не курить, в 9 часов вечера спать, на улицах вести себя прилично, внутри трамваев не сидеть…

В приказе Верховного начальника санитарной и эвакуационной части от 14 декабря 1914 года говорилось: «Военные следуют по одиночке. Отдают воинскую честь установленным порядком, поскольку позволяют им их ранения. При ранении правой руки честь отдается левой рукой. Во фронт раненые нижние чины не становятся»[16]. Раненые смеялись над этим правилом и говорили: «А что нам сможет офицер сделать, если не отдадим? Там на позициях он крикнет, а на него ружье!».

5 января

«Сразу видно, что все приказы только и обрушиваются на слабых и немощных, хоть здесь то покуралеситься в волю. Хилов видел, как офицер ударил раненого по щеке. <…> В госпиталях они ведут себя невозможно. Сестры говорят, что за тысячью солдат легче ходить, чем за одним офицером. Когда в Красном Кресте им подали плохие котлеты, они забросали ими потолок. «Мы Отечество защищаем, а нас так кормят!». Однако сестры новых выпусков стремятся ходить за офицерами. Рассказывают, что в Петрограде на новом выпуске сестер был какой-то князь или принц. Он спросил: «За кем хотят ходить сестры, солдатами или офицерами?» 50 человек согласилось ходить за офицерами и только две за солдатами. Князь или принц уволил всех желающих ходить за офицерами». <…>

Наши тверские полки давно разбиты. От Осташковского осталась одна рота, 8-ой Гренадерский полк почти весь истреблен. Теперь на границах наши дела не очень важны. Войска отсутствуют. Солдаты рассказывали, что из Австрии наши войска бегут на германскую границу, так как там не хватает людей. Германцы держатся благодаря орудиям. Им немного и народу-то надо. Станет десяток около орудия и крошит, и крошит, когда-то их выбьешь. А наши орудия не всегда достраивают. Так много народу зря пропадает».

Но чтобы ни происходило в госпитале, главным событием были комиссии, на которых решалось, кто отправится в строй, а кто останется долечивать раны.

9 января

«Утром была комиссия. Пришли какие-то старики, похожие на коршунов, военный и гражданский врачи. Зазвенели шпоры на каменном полу, послышались разговоры о знакомых, о новых статьях и циркулярах. Накрыли стол в перевязочной, покрыв его зеленым сукном, Маша принесла чай. Мы решили присутствовать на комиссии во что бы то ни стало. Было отложено для комиссии 25 листов. Врачи засели вокруг стола, наш доктор вызвал раненого Бумбура. Вошел Бумбур, меняясь в лице. У дверей толпились солдаты, чернея халатами и уставившись на доктора. Бумбур молчит. У него пострадали уши от сотрясения воздуха. Настасья Гр. кричит ему в ухо. Бумбур отвечает. «Ну, как вы думаете?» - нерешительно обращается врач к другим, хотя у него под рукой свидетельство от земской больницы, где признано, что Бумбур к военной службе не годен. Гражданский врач долго смотрит на Бумбура рачьими сонными глазами, просматривает свидетельства и тянет: «Ну, что же? На родину!». Но видно, что ему не хочется. «Вы знаете, по новой статье всех беспалых в строй и беззубых тоже, вот относительно повреждений крупных суставов статья представлена.

 Брат Гурко[17] пишет с войны, что не хватает людей, пишет: «Шлите нам и шлите, как можно больше». И врачи начинают осматривать всех враждебно и особенно рьяно, пишут на билетах: «Годен в строй». Вот и Зануда перед столом вытягивается: «Годен в строй». Вот Гриценко серьезно и волнуясь, отвечает, что служил. «Годен в строй», - пишут перья. Давыдов, нервничая и подергиваясь, снимает рубаху: «О, какой здоровяк». - «У меня пуля в груди, ваше высокородие». - «А что же ты ее вынимать не хотел?». - «Сначала не хотел, а теперь хочу, мешает очень». - «Ну, братец, тебе я не верю, ты так и скажи: «Ах, какой был врач негодный. Не верит и все тут». Осматривая рубец, военный врач говорит: «Годен». Как исхудалый человек оказался годен в строй? Наш госпиталь пустеет и тает, как глыба снега весной. <…>

Говорят, что в Петрограде забастовали рабочие по поводу вторичного забора раненых на войну, озлобление сильное. Давыдов кричал после, что в какую угодно забастовку пойдет, что ему все равно.

В Тверь едет царь, дома увешивают гирляндами елок, на улицах ставят транспаранты для иллюминаций. Опять, значит, сначала».

12 января

«Э.Е. сообщила нам новость, что во Владимирских казармах появился ополченец, не желающий идти на войну. <…> Вчера на нашем дежурстве Гаслер.[18] <…>  Он ходил по палатам, спрашивая раненых, вступая в разговоры. После раненые долго пересчитывали в памяти его кресты и медали, безошибочно определяли, в каких военных кампаниях он участвовал».

15 января

«На этих днях разговаривают о скандале в Дворянском собрании и Архиерейском доме. В Дворянском собрании доброволец Сергеев поругался с сиделкой и на замечание врача отвечал дерзостью. Врач перевел его пока на почту[19]. Говорят, он выгнал Сергеева ночью и хочет хлопотать, чтобы Сергеева перевели в военный госпиталь.

В Архиерейский госпиталь должна была явиться комиссия. Госпитальные врачи заявили, что им нечего представлять комиссии, но комиссия, явившись, обошла все палаты и лично пересмотрела всех больных, нашла, что один фельдфебель годится в строй. Госпитальные врачи заявили протест и хотят возбудить дело.

У нас в госпитале была комиссия 13-го. Выбыло четверо: Яровой, Чуркин, Тутов и Гагарин. Доктор был в очень свирепом настроении: Михалев и Гиринский расцарапали зажившие раны иголками из-под граммофона, и на комиссию их нельзя было представить. Доктор чуть ли не обвинил в соучастии Эсфирь Е. и теперь странно относится к высоким температурам и всяким жалобам. Раненых гулять перестали пускать, так как Тутов понес продавать казенное белье, а нескольких раненых застали в трактире.

В нынешней газете очень радостное для многих известие: приостанавливается приказ принца Ольденбурского о беспалых и беззубых - их опять не будут брать на войну.

В газетах - победа британского флота над германским. Потоплен германский крейсер «Блюхер» в Северном море.

Недавно мы провожали 196-ой запасной батальон, уезжающий на германскую границу. Уезжало 4 роты, около тысячи человек, и все запасные 1908, 1907-ого года.

Нынче утром разъяснили газетное сообщение о приостановлении приказа насчет беспалых. Многие солдаты поняли совсем наоборот, мы подняли их упавший дух. Особенно рад Семен Егоров. У него лицо светится радостью, он не может этого скрыть. Нет пальца на правой руке, значит поедет на родину. Либерман тоже».

 18 января

«Светит тускло январское низкое солнце. Уже вечереет. Как прибавились дни! Вчера дежурили. Я водила раненых в синематограф. Всем очень понравилось. Программа была комичная. Возвращались поздно. Очень свежо от недавно выпавшего снега. Шла со своими товарищами: Поляковым, Масловым, Барановым и Балабаевым. Эти четверо составляют со мной нераздельную компанию в госпитале, мы разговариваем о чем угодно и можем весь день просидеть вместе, не надоев друг другу. <…>

Оказывается, на Мазурских озерах в сентябре был взят в плен весь третий финляндский корпус. Нашим войскам пришлось не раз поднимать оружие против финских полков. Маслов под секретом сообщил мне, что 25 января ожидается на всем фронте наступление, всюду пополняются роты новобранцами 15-го года и запасом. Скоро будет серьезное сражение».

  27 января

«25 числа была на концерте. Участвовал Богумил Сикора - виолончелист. Выл довольно хорошо. Я зевала весь вечер, несмотря на старания артистов занять публику. Открытые пасти я видела не раз начиная с девяти часов и кончая часом ночи. Исполнялись произведения нашего архиерея Серафима: «Хочу молиться», «Веруй и жди». Артистка шипела и выла. Был архиерей и губернатор. Шуршали рясы и звенели шпоры. Архиерейский хор пропел все гимны, какие только есть. Стоять было невмочь. Впечатление слабое.[20]

Мы бьем, как тараном, на Бзуре и на Равке взяли позицию после 16-ти атак, австрийцы наступают, и мы их задержать не сможем. Стоят морозы и ясные ночи. Мы привыкли не спать до двух ночи, но когда дома, то заваливаемся в восемь часов и спим до восьми утра».

В эти дни Анна все чаще упоминает о своих прогулках по городу в одиночестве. Ей нравится всматриваться в незнакомые лица, наблюдать за происходящим, мечтать.

 29 января

«Вот навстречу идет серая толпа - пленные австрийцы. А у нас опять победа, вспоминается, русские войска взяли высоту 909 на Карпатах. Где-то за Волгой у казарм начинается манифестация. По далекому гулу: «а-а-а-а» я предполагаю, какое оглушительное «ура» раздается там. Ветер едва доносит пение. А с другой стороны барабанный бой. Несколько рот выступают из Твери. Качаются за спинами котелки, мерно, но беспорядочно идут серые массы за победой и за смертью».

30 января

«В газетах неутешительные известия. Немцы перешли в наступление у Мазурских озер, длится шестидневный бой. Наши потери велики. Мы отступаем из Восточной Пруссии к нашим границам. В Тверь опять начинают подвозить раненых».

От своего знакомого Арсения Судакова, взятого в солдаты, но живущего в Твери, сестры Ждановы узнали о нехватке винтовок в запасных батальонах, готовящих новобранцев.

31 января Анна написала в дневнике: «На взвод, где считается человек девяносто, приходится пятнадцать винтовок, и потому громадный процент обучаемых солдат при отсылке на войну почти не умеют взять ружья в руки. Вообще, наши дела неважны».

 2 февраля

«4 часа. Великопостный медленный звон первый раз загудел над городом. Желтая дорога в ухабах, капли с крыш и серое небо. Вчера вдруг пошел дождь и испортил дорогу. Деревья набухли. Грустно, потому что наших бьют на германских границах, тяжело думать о нашем поражении, и вместе с тем в душе загораются новые искры непрочного счастья. Они не ярки, но так привлекательны среди мрака. Тающий снег, мокрые заборы так напоминают о весне, что-то новое в воздухе, и хотя нельзя отбросить думы о тяжелом положении наших войск, но они заглушаются порой радостными воспоминаниями недавних дней.

А в госпитале событий нет радостных. Выгнали сиделку Таню за предполагаемую кражу одеяла; с полицией и криком вытолкали пришедшего за сиделкой Аннушкой мужа. Он явился требовать жену к семейному очагу, она от него промчалась, как ураган, по всему зданию и ругаясь. Пропала сестра Сурина, ее разыскивает мать вся в слезах. Баннов обожрался блинами и даже похудел».

 6 февраля

«Вечером на нашем дежурстве всем раненым прививали оспу. Картина была интересная. В палатах, по коридорам сидели и ходили раненые с голой рукой, живописно свесив рукава рубахи. Привили оспу и сиделкам, и санитарам, и швейцару. Утром на следующий день Анна Петровна привила оспу нам и себе. Мы сидели целый час, как палачи, с обнаженными руками и ругались, почему детрит не подсыхает. В Твери есть случай черной оспы. Во всех учебных заведениях поголовная прививка.

Вчера была очень хорошая комиссия, только одного Хилова взяли в строй, Сухоруков попал в слабосильную команду, Емещенко, Сорокин, Суров и Селезнев отправляются на родину, а остальных оставили долечиваться в госпитале. Всю ночь нынче возили раненых, но нам опять не привезли. У нас только 31 человек. Наши дела на войне очень плохи. Не хватает ни людей, ни оружия, солдаты в письмах пишут, что у нас немцы уничтожили два корпуса, зайдя в обход. Немцы переоделись в солдатские одежды наших казаков; как говорят, подкупили наш полк, зашли с тыла.

Взято 47 тысяч в плен. Хотя Италия и Румыния собираются выступить против Германии, но Италия помогает жадно Германии подвозом провианта. Я говорила с Резником об этом. Он впал в прежний пессимизм. «Наше дело проиграно, - твердил он, - и зачем мы вступились за эту проклятую Сербию?» <…>

Вчера в слабосильную команду приезжал корпусной командир. Обратился с речью к солдатам: «Идите, ребята, кто еще может на войну, помогайте родине». Он косо смотрел на беспалых, отпущенных на родину по недавнему указу. Николай Второй обратился с просьбой и к старым солдатам, то есть к пятидесятилетним, чтобы они тоже шли в ряды сражающихся. Все эти вести тяжело слушать, думать о них еще тяжелее. Что будет с русским народом? На чьи головы падет кровь, которая льется реками?».

26 февраля сестры Ждановы ходили на фабрику Морозовых узнать о формировании подвижного госпиталя. Там девушки разыскали управляющего, который сообщил, что Морозова, устраивающая госпиталь, скоро приедет, но, на всякий случай, дал ее московский адрес.

 «О, если бы удалось! - пишет Анна в тот же день. - Неужели всем нашим стремлениям будет неудача? И не верится[21]…  хочется, а бездействуют силы, надо что-нибудь предпринять. Какой-то тупик перед глазами, из которого надо выйти. В госпитале бешеная скука». О Морозовой в дневнике больше не говорится, из чего можно сделать вывод, что из затеи с подвижным госпиталем ничего не вышло.

В «Тверских губернских ведомостях» начала 1915 года часто упоминается о высоких ценах на продукты питания. Например, по данным тверской городской управы с января до 1 февраля 1915 года пуд ржаной муки для розничной продажи стоил 1 руб. 35 коп., фунт пшена - 7,5 коп., фунт подсолнечного масла – 13 коп., а пуд овса – 1 руб. 40 коп. С 1 по 15 февраля цена на эти же продукты значительно возросла: пуд овса, как и пуд ржаной муки, стали стоить 1 руб. 60 коп., а подсолнечное масло – 13,5 копеек. В связи с резким повышением цен и недовольством народа правительство пыталось урегулировать эту ситуацию. 26 февраля было обнародовано обязательное постановление губернатора Бюнтинга:

«1. Воспрещается вывоз из Тверской губернии овса, ячменя, сена и соломы.

  2. Воспрещается искусственное и недобросовестное повышение цен на причисленные в п.1 кормовые продукты, а также скупка и продажа их со спекулятивной целью.

  3. Все торговцы, торговые предприятия, банки, склады, конторы и прочия кредитныя и промышленныя предприятия, а также землевладельцы и частные лица, имеющие кормовые продукты для продажи, обязаны к 15-му марта 1915-го года доставить подлежащие Уездному Исправнику, а по городу Твери Полицмейстеру, сведения о количестве имеющихся у них запасов овса, ячменя, сена и соломы»[22].

3 марта 1915 года тверской губернатор издал еще одно постановление, которое касалось солдатского обмундирования. Воспрещалось изготовление, продажа и скупка солдатских сапог. Особенно это касалось лиц, не имеющих удостоверения от соответствующих учреждений на право приобретения обуви для нужд действующей армии. За нарушение полагалось заключение в тюрьму на срок до трех месяцев или арест на тот же срок и денежный штраф до 3000 рублей.

4 марта было принято другое постановление, в котором говорилось, что все сапожники городов, сел и других населенных пунктов обязаны изготавливать обувь для снабжения ею действующей армии. Это значило отдавать обувь из собственного товара из расчета не менее двух пар сапог в неделю на каждого работника фабрики или мастерской.

 16 марта «Тверские губернские ведомости» пишут о телеграмме, которую Николай II направил тверскому губернатору: «Очень тронут, сердечно благодарю вас и население города Твери за молитвы, поздравления и выраженные по поводу падения Перемышля чувства». Телеграмма эта последовала в ответ на телеграмму тверского губернатора, в которой он от себя и от имени народа поздравил государя с взятием мощной австрийской крепости Перемышль.

В госпитале в это время ходило много слухов. Говорили, что «Перемышль куплен русскими на английские и французские деньги». Обсуждали, что повесили генерала Мясоедова, «продавшего десятую русскую армию за девять миллионов». Говорили и об аресте семидесяти офицеров, в котором замешана жена военного министра Сухомлинова. Предполагали, что теперь Сухомлинов должен будет подать в отставку. Передавая слухи в своем дневнике, Анна сама негативно отзывается почему-то о болгарах, позволяя себе националистические высказывания в их адрес: «Австрия заговорила о сепаратном мире с Россией. Болгарские шайки напали на сербских жителей. Я всегда относилась отрицательно к «братикам» и всего от них ожидала. Такие народцы могут только паразитировать» [23].

Эта запись вызвала мое удивление, так как ранее Анна не делила людей по национальному признаку, а тем более не обвиняла их в паразитировании.

22 марта

«Пасха. Звон колоколов стих уже. Он проникал через двойные рамы, как радостные воспоминания светлой ночи, которую мне пришлось провести в госпитале, так как я дежурила. Много народу, жаркий восковой воздух, одуванчики зажженных свечей всюду, игра тени на лицах раненых... Пасхальная ночь. В ней есть какая-то радость, какое-то единение всех во всем».

С крестного хода все приходили с белыми от снега плечами - была сильная метель. В дежурной комнате был приготовлен пасхальный стол, на котором стояли куличи, пасха, окорок, яйца. Однако раненым на Пасху разговляться яйцами не пришлось. Судя по записям в дневнике, 60 копеек за десяток яиц считалось еще нормальной ценой.

 26 марта

«Нынче водили толпу солдат в синематограф. Их пошло сорок человек, я их всех уже знаю. В третьей палате есть трое: Левин, Решетов, Марченко. Они вечером обращаются ко мне: «Ну, что же, сестрица, поговорим?» Приходит Батов, и мы заводим разговоры о будущем, об крестьянстве, о вреде войны. Я проповедую, не стесняясь и без всякой осторожности. Вся палата прислушивается, хотя мы говорим тихо. Все они семейные люди, но их лета не мешают им интересоваться новыми идеями».

 Немудрено, что именно семейные люди, которые оставили дома свои родных, поддерживали идеи Анны «о вреде войны». Удивительно, что в ней самой эти идеи уживались со стремлением идти «на позиции».

 28 марта

«Гуляла и видела пленных австрийских офицеров. Их привезли в Тверь 45 человек. Я встретила человек 12, они были окружены кольцом мальчишек, которые следовали за ними по пятам. Вот они, наши враги: светлые усы на загорелых лицах, серые шинели с пряжкой позади и кепи, надвинутые на глаза. Они шли шумно и громко говорили по-немецки. Один из них сказал по-русски: «Вот красивая прошла». Все стали оглядываться. Если бы не это, я бы, пожалуй, присоединилась к магическому кольцу мальчишек. Еще недавно эти люди за тысячи верст отсюда видели свои родные горы, города и деревни. Теперь они здесь, в Твери, месят нашу грязь, собирая за собой публику. Вот это я понимаю и завидую им. Жить так страшно-интересно, хотя быть может и тяжело».

В сборнике «Тверской край в ХХ веке» говорится: «На территории губернии были лагеря для военнопленных. Земство привлекало военнопленных для заготовки дров, городские власти – для работы на бойне, в пожарной команде, по ремонту городских фонарей, труд военнопленных использовался в сельскохозяйственных имениях, но большей частью – на промышленных предприятиях губернии»[24].

В этом же сборнике я обнаружила данные Тверского губернского распорядительного комитета[25] о численности войсковых частей, управлений и заведений, расположенных на территории губернии. В 1915 году на территории Тверской губернии насчитывалось 2 652 военнопленных.

 9 апреля

«Австрийцам в городе нет числа. Можно возмутиться тем, что им отведены хорошие светлые помещения, о чистоте которых осведомлялся даже вице, а между тем, призванные недавно ополченцы помещены в грязные полуподвалы. Теперь идут на войну ополченцы 1900 и 1898 года. <…>

На днях в Москве разнесли лавки Преображенского рынка. Причина – дороговизна. Говорят, что помощник градоначальника Модль, раненый камнем, умер от ран. Войска, высланные против толпы, отказались стрелять в народ. Нынче в газетах напечатано о беспорядках на Пресне. Был бой камнями, 20 человек задержано. Двое городовых ранено. Пострадала ли толпа, неизвестно, наверно, не без этого».

15 апреля

«…сильно разочаровалась за последнее время в людях, особенно в раненых. Стало очевидным, что в госпитале они более мягкие и стараются быть лучше, но что там, где им не перед кем казаться, они способны на какую угодно грубую выходку и жестокость. Особенно грубы они в толпе, когда сознают инстинктом силу массы. Те, кто не хочет быть грубым и циничным, у кого это не в натуре, все равно должен подчиняться общему тону казарменных ухваток.

Теперь у нас очень много раненых с действительной службы. От них так и несет обстановкой казармы. Среди них ходят по рукам нецензурные анекдоты. Грубый, циничный смысл этих анекдотов вызывает не менее грубый хохот. Такая молодежь считает особенным удовольствием грязные похождения, которыми они хвастают друг перед другом. Они гордятся названием «солдат» и чуть не дерутся из-за старшинства призыва. Теперь совсем не попадается мирных запасных с отвращением глядящих на военную службу, со слезами на глазах рассказывающих о жестокостях войны и стремящихся к своим женам и детям, к своей работе. С огорчением я вижу, как скверное влияние действует на слабые впечатлительные характеры. Каждый насмешливый грубый пошляк собирает около себя кучку, следящую за его поступками и словами и подражающую своему «светилу».

Странно, что в грубости и цинизме есть какая-то влекущая сила для нас, русских. Нам всем свойственна эта черта. Она нам заменяет недостаток энергии и скрывает непостижимую мягкость характера. Но быть добрым и застенчивым в среде солдат, значит обычно переносить насмешки и издевательства. Особенным шиком считается, не опуская глаз, говорить невозможные вещи, от которых небу жарко становится.

В такую среду попасть ужасно потому, что я чувствую, что и во мне самой могут развиться эти черты, которые я считаю отвратительными. Я могу быть и жесткой и страшно грубой, поддаваясь впечатлению минуты, на меня тоже действует толпа и настроение массы.

 Я еще не знаю, но мне кажется, что вместе с толпой я могу пойти на какое угодно дело и даже преступление. Преступление, конечно, не против законов, которые я не признаю, а преступление против моих рассудка и совести».

Это обычные слова, на которые можно и не обратить внимания, если не знать, что произошло через два года в нашей стране. Именно такая молодежь, романтичная и неравнодушная, и делала революцию. А если не делала, то поддерживала перемены всем сердцем. Но размышляли ли они над своими поступками и действиями, как это делала Анна?

19 апреля

«Лихорадочная суматоха. Вся Тверь поднята на ноги. 21-ого приедет Николай 2-ой, об этом уже извещено в объявлениях, в которых населения призываются к порядку. Здания декорируются. На Дворянском собрании вывешена материя, расположенная в виде лучей. Нынче устроена пробная репетиция учащихся. Все школьники и школьницы Твери были расставлены в два ряда, по главным улицам лента их растянулась от собора до конца Трехсвятской улицы. Целые полчища городовых охраняют порядок, на улицах кишит народ.

У нас в госпитале тоже приготовления. Всех сестер распределили по палатам. Я выбрала первую, Е. вторую. Сестра должна будет стоять у дверей палаты и следить строго за чистотой и тишиной. Нынче санитар Степан пойдет за можжевельником в лес для гирлянд и за «национальными чувствами» в лавку материй. Мы нынче получили жалованье, в итоге осталось точно тридцать копеек. Увы и ах!»

Вопреки всем ожиданиям, 21 апреля Николай Второй не посетил госпиталь при училище слепых.

 24 апреля

«Погода была очень плохая, шел снег, и многие простудились, стоя на улицах в ожидании приезда, особенно пострадали дети. Утром 21-ого на реке утонуло четверо унтер-офицеров почетного караула. 17-ать человек село в лодку, такая нагрузка привела к тому, что лодка на середине реки пошла ко дну».

По словам Анны, в день приезда была иллюминация, но из-за сильного холода Анна и Елена решили идти домой.

Николай прибыл в Тверь в два часа дня. На станции его встречали губернатор Бюнтинг и начальник гарнизона, а также депутации. Оттуда он проследовал в собор, где ему поднесли подарки. После этого он посетил Императорский дворец и музей тверского края, где ему преподнесли памятные подарки. Император посетил лазарет при дворянском собрании, лазарет тверской Серебряной общины Красного Креста и лазарет в тверском губернском земстве в здании государственного банка. В половине восьмого прошел обед, где присутствовали все знаменитые и влиятельные люди Твери. Уже без пятнадцати минут десять он отбыл из Твери. Судя по записям Анны в дневнике, приезд императора в Тверь не произвел на нее особого впечатления. И написала она об этом весьма скупо.

Не произвело впечатления на девушку и посещение госпиталя князем Багратионом: «Он был в сопровождении тверского пристава и стражника. Это плотный бритый старик с деревянным лицом и негнущейся шеей. Он раздал тяжело раненым георгиевские медали с надписью «за храбрость» (запись от 22 апреля).

27 апреля

«Вчера была мобилизация лошадей. В теплом воздухе слышалось ржание, ехали телеги друг за другом, стучало по мостовой железо копыт, поднимая пыль. На площади у моста поставили стол, крытый зеленым сукном. Там сидела комиссия. Лошадей подводили одну за другой и мерили рост. Большие ломовые лошади бесились и кусались, поднимаясь на дыбы. Их тяжеловесная игривость вызывала окрики кучеров. Одна баба, узнав, что ее лошадь взята, заплакала в голос. Ей отдали лошадь, она крестилась и целовала лошадь в морду, ведя ее с осмотра».

В последние апреля сестры Ждановы не раз заводили разговор с доктором о плохом питании раненых, о том, что солдаты вынуждены покупать себе еду дополнительно. Но, как записала Анна, к их мнению не только в этом вопросе, но другим поводам, не прислушивались. Хотя, как мог доктор повлиять на продуктовое снабжение госпиталя? Недостаток продовольствия ощущался не только в этом лазарете, но и по всей стране. Ведь второй год шла война.

 15 мая

«Утром к нам позвонили со станции, что нам везут раненых… Наконец, выяснилось, что я поеду на вокзал со Степаном и Федором Сысоевичем и возьму 46 раненых. Мы вышли с озабоченными лицами, блуждая глазами. Извозчиков не было, нам пришлось ждать трамвай. На Трехсвятской нас ждал другой трамвай, присланный за нами со станции. С нами поехали сестры из банка.

 Поезд уже стоял у перрона. Из вагонов смотрели бледные заспанные лица раненых. Мы пошли в 3-ий класс. Там, выпятив живот, стоял архиерей Менделеев, генерал эвакуационного пункта. Полковник отсчитывал карточки по записной книге, они становились в пары и шли с санитарами и сестрами к трамваю. На станцию было подано 12-ать трамваев. <…>

Генерал сказал мне, чтобы мы поскорее выписывали этих больных, так как места в госпиталях будут очень нужны вследствие большого наплыва раненых с места боя».

В 1915 году Германия нанесла основной удар по России, надеясь вывести ее из войны. В мае германские войска прорвали фронт русской армии. Упорные бои длились почти полтора месяца. Русские войска, не получавшие необходимого количества боеприпасов и вооружений, отступали. 21 мая был оставлен Перемышль, 9 июня Львов. Русские войска оставили почти всю завоеванную в конце 1914 года территорию. В июле германское командование предприняло попытку окружить русскую группировку в районе Варшавы. Бои в Польше продолжались около месяца. 20 июля русские войска оставили Варшаву, затем – Новогеоргиевск. Экономика России с трудом справлялась с задачей снабжения армии оружием и боеприпасами.

 26 мая

«С 19-го мая события довольно значительные для нас. Мы бросили лазарет после выговора, который нам делал в присутствии всего медицинского персонала доктор. <…> Ушли бы, и ушли, но дело этим не кончилось. Тослер, председатель комитета, вызвал нас для объяснений, теперь он будет выслушивать доктора и К., пущена в ход мама, заварилась каша. <…>

Сначала было очень тяжело, грязная сплетня, казалось, задушит наше доброе имя, и мы уже не оправдаемся перед теми, кого мы любим. Но Андрей и мама встали на нашу сторону, не бросив нам ни упрека, не осуждая.

Будущее туманно, но заманчиво. Мы собираемся на позиции. Б. хочет нам достать солдатскую форму, начиная с фуражки и кончая походной палаткой».

Запись без даты:

«Карта западной границы передо мной. Темной тучей надвинулись враги, перелились, как чернила, на русские земли, и там где теперь протянулась их линия, пылают огни выстрелов.… Наконец мы идем туда! <…>

…работа, которая так удовлетворяла месяца два назад, не кажется нужной и полезной.  Окружающие привыкли относиться к делу спустя рукава, перед нами была стена равнодушия и даже враждебности к больным. Мы видели, как из личного чувства антипатии к раненому его назначали к выписке раньше выздоровления, ни слова не говорили комиссионным врачам о больной груди, о плохом зрении; как из страха перед местью оставляли здоровых в госпитале, и они целыми неделями занимали койки, смеясь над порядками госпиталя.

 За последнее время наши заявления о состоянии здоровья раненого, встречались словами: «Не обращайте на него внимание, симулирует…». Так, Пиморзин в течение четырех дней «симулировал», пока его рука не оказалась пораженной рожей. При таких условиях наша полезность сводилось к нулю, мы перестали уважать доктора и фельдшериц... Все это привело нас к неизбежному концу. Последний раз пишу о госпитале, начнется новая жизнь, а кто старое вспомянет, тому глаз вон».

Далее Анна рассуждает о своем желании уйти в действующую армию, где она могла бы принести большую пользу. Понимая, что фронтовой быт не для женщин, она, тем не мене, упорно стремилась на фронт: «Разве ценна жизнь, когда вся Россия с 18 до 42 лет послана жертвовать собой на границы… Но оставаться здесь, ничего не делая? Увеличивать собой процент оставшихся бездельничающих женщин что ли?».

И сама себе отвечает: «Нет!» Если жить, то жить ярко, постоянно бороться, пусть даже из-за этого жизнь будет короче, но зато «без налета серой скуки и однообразия».

После ухода Анны и Елены из госпиталя, в их жизни наступил трудный момент - многие бывшие сотрудники и знакомые отвернулись от них. Но сестры продолжали добиваться отправки на фронт. 27 мая 1915 года они ходили к воинскому начальнику Акулич-Казарину просить солдатскую одежду. Вместе с ними ходила их подруга Аля Ушакова.

«Было девять часов, накрапывал мелкий дождик. В канцелярии горели над столами лампы, было душно. Солдаты писали бумаги, дежурный офицер уныло ходил по комнате, звеня шпорами. Нам предложили подождать воинского начальника. Офицер подошел к нам: «Вы по какому делу?». «По личному, секретному», - ответили мы. Он приказал принести нам стулья. Мы сели, чувствуя на себе ряд любопытных взглядов.

Через несколько времени нас попросили в кабинет. Там было темно, большая комната едва освещалась лампочкой под зеленым абажуром, стоящим на столе. Из-за стола встал седой военный и спросил: «Чем могу служить?». Выслушав наши объяснения, он сказал, что не имеет права записывать женщин в действующую армию».

 Офицер посоветовал им обратиться к батальонному командиру 196 запасного батальона или к командиру 57 батальона. По телефону Ждановы узнали, что командир 196 батальона уехал в Москву, и решили идти в другой полк. На другой день в пять часов утра Анна и Елена были уже за Тверцой, в доме у Бунякина.

 31 мая

«… в пять часов мы были у него, он нас принял с хохотом и шуточками… Большое пузо и нос с шишками вместо ноздрей. Он расхохотался нам в лицо, узнав, зачем мы пришли. «Хо-хо, я что угодно предполагал, но не это! Об этом мне надо думать полгода. И в этом отношении я сделать ничего не могу. Что же вы, честь отдавать умеете?» Мы с ненавистью смотрели на его красное лицо…. Но мы и без этого пуза попробуем устроиться, и нам наплевать на его смех».

Последняя надежда Ждановых была связана с Арцыбашевым, командиром 196 запасного батальона. Они несколько раз пытались к нему попасть, но он все не возвращался из Москвы. В это же время Анна записывает:

 «В Москве беспорядки, фабрики бастуют, в газетах нет ничего, кроме дутых воззваний к благоразумию. Нельзя быть благоразумными, когда впереди голодная смерть. Торговцы и купцы обезумели в алчной погоне за наживой. В Твери, похоже, хотят бунтовать из-за дороговизны. Мясо стоит 30 копеек, крупа 9 копеек, фунт хлеба тоже подорожал. Купцы дерут за все и со всех, припевая: «Война, что делать?» А городские власти ничего не предпринимают к ограничению разгоревшихся аппетитов. Недовольство растет.

Набор 19-тилетних парней привел население в отчаяние. Все новобранцы выглядят мальчишками, безусые, узкоплечие… Бабы ревут. 8-го июня еще набор. Призываются льготные 20-тилетние и 16-ый год. Все знают, что на позициях плохо, а, между тем, видно, что новые силы слабы и что это последние силы».

Несколько дней прошли в беспокойном ожидании и недовольстве бездействием. Наконец на страницах дневника появляется еще одна запись.

5 июня

«Я и Елена – добровольцы действующей армии. Ура! Странно свыкаться с этой мыслью, сказочным кажется исполнение мечтаний, но сны наяву, не счастье ли это? Что-то волшебное, что-то сказочное, и мы сами главные действующие лица этой сказки. Вчера пошли в лагеря. Пришли в Старую Константиновку…[26] В дверях показался старик в военной шинели и пригласил нас в комнаты. Это и был Арцыбашев, наше главное начальство. «Чем могу служить?» «Мы будем добровольцами в армию, - начала Е., - и явились к вам от воинского начальника. Он указал нам на вас, так как вы можете нам доставить нужную нам одежду».  «Так, так… ну, это же прекрасно, можно, можно», - совершенно неожиданно для нас с готовностью согласился Арцыбашев. Мы думали, что нам придется его убеждать и уламывать, но ошиблись. «Вам придется принести документы и записку от военного начальника, а впрочем, мы и сами теперь имеем право…».  Он не досказал, на что именно он имеет право, но, наверное, принимать в добровольцы.

Арцыбашев даже как-то обрадовался: «Приходите завтра с документами к 11 часам утра», - сказал он, вставая. Мы вышли и, как только его дом скрылся из виду, дали волю бешеному восторгу, который выразился в диких криках, прыжках и бросании зонтиков об землю. Редко, почти никогда я не испытывала такое радостное неистовство».

Теперь Анне и Елене предстояло отправиться за город, в лагеря, где они должны были пройти предварительное обучение, как все солдаты.

  «Мы – солдаты. Скажем маме, что уезжаем на дачу к подруге. Мы решили ни в чем не отставать от новобранцев, даже изнемогая от усталости, и не балаганить. А вести себя, как настоящие солдаты, серьезно и подчиняясь дисциплине!».

 6 июня

«Начинают поговаривать о мире. Германия согласна отдать Польшу и уничтожить завод Крупа, но с условием сохранить прежний портовый договор с Россией. Говорят, что бунт в Москве произошел после привода закованных в цепи русских офицеров и генералов, продавших Перемышль. Николай Николаевич зарубил собственноручно десяток изменников, причем командир крепости стрелял в него и ранил в руку.

В Твери усилена охрана губернаторского дворца. Губернатор – немец, и боится нападений. Около его сада поставлено два стражника на конях. Вывешено обязательное постановление, карающее убийство, кражу со взломом, поджог военным судом. Солдаты 57-го запасного батальона хотят избить батальонного командира за ужасное обращение и вступают на сторону народа. Вызваны два полка в Тверь на всякий случай. В конюшне слабосильной команды помещен взвод конной стражи. Стражникам приходится спать вместе с лошадьми.

Нынче мы пошли в город, закупали все нужное для похода в лагеря. Аптечные медикаменты играют не малую роль, начиная валерьянкой и кончая касторкой».

Казалось бы, сестры Ждановы как никогда близки к своей цели, но время по-прежнему проходит в бесполезных хлопотах. 18 июня Анна весь день читала, а потом была встреча с высланным эстонцем (запись от 20 июня: «К нам в Тверь пришла партия мужчин и женщин, прилично одетых. Их под конвоем отправили в острог. Это подозрительные, по мнению полиции, люди, высланные из прибалтийского края»). После нее девушка почувствовала некоторое разочарование в своих замыслах, их бесполезность. Эстонец говорил о жертвах, которые несет война, о том, что все, кто в ней участвуюет, причастны к этим жертвам. На романтичную Анну, судя по всему, его слова сильно подействовали.

Из дневника мне стало понятно, что Анна Жданова имела знакомства среди революционеров, которые звали ее в свои ряды. Она была близка к этому шагу, но, судя по всему, так и не решилась его сделать.

18 июня

 «Далека показалась было мысль об уходе в добровольцы, звал иной мир полезной работы, но теперь я опять хочу туда и жду, пока придет ответ от командира. Хочу войну видеть, хочу о себе позабыть, чего не будет там, на сходках и собраниях. <…>

Знаю я, что не мне учить тому, нет у меня этого таланта, знаю я ту громадную ответственность, которая ляжет на меня и измучает мою совесть. Ведь самой надо учиться, самой познать и растворить в мозгу полезность своей проповеди. Тюрьма меня не пугает, но не могу я сейчас быть одинокой, не могу быть вдали от борьбы. Если сейчас я чувствую себя как в тюрьме, что же будет, если передо мной встанут казенные стены острога, решетки одиночной камеры? И за что? Ведь не могу я сейчас быть полезной тем, кто меня зовет в свои ряды, начну учиться у них и волю свою погублю. Не хочу, не хочу <…>. Как неразумное дитя твержу я: «На позиции».

21 июня 1915 года

«Терпение лопается. Ждем почты, считаем карточки, заработали пять рублей, читаем, а терпение лопается. Василий прислал письмо, указывает источники, завтра придет переговорить, а терпение лопается. В бешенстве прочла в газетах о русской женщине-добровольце, она училась до позиций в казармах. По какому лешему нам не повезло? Дороговизна страшная, сахар - 20 копеек за фунт, а терпение лопается. Черт! Черт и все тут!»

Цены действительно росли. По данным, установленным тверской городской управой на продукты первой необходимости с 1 по 15 мая, подсолнечное масло стало стоить 15 копеек за фунт, ржаная мука – 1 рубль 85 копеек за пуд. К первому июня мука подорожала еще на пять копеек, а масло на пол копейки.

 24 июня

«Андрея заела рефлексия и самоанализ, не может самоопределиться, нервничает. Ему надо больше гулять и спать по ночам. Их товарищество поставило перед собой так много вопросов, для разрешения которых требуется головоломная работа. Голова может закружиться у всякого. Мы Андрея подбадриваем, хотя у самих на душе неважно.

Очень плохи наши дела на фронте. Очевидно, германская армия хочет кольцом обойти Варшаву, она прет на Холм, Люблин и Брест. Наши отступают, и помощи ждать неоткуда. Между тем, правительство отказывается от гласной помощи японцев, заводы работают на армию, в руках немцев, и вместо того, чтобы конфисковать их в пользу казны, правительство еще думает только «расследовать» дело.

В Твери намечены магазины для разгрома. Эти магазины преимущественно ювелирные, еврейские. Хотят бить Зингера, Леддера, Золотинского. Старые бабы пророчествуют пришествие антихриста и анчутки беспятого, свержение царств и бедствия народные. Всякое необычное явление в природе рождает зловещие толки. Грибы рано пошли – войне конца не видать и т.п. А мы здесь сидим. <…>

Нынче в саду гулянье. Идут туда разряженные девицы, реалисты и гимназисты. Как чужда мне эта толпа. Я не понимаю и удивляюсь ей. Как можно в такое время смеяться, думать о флирте, о нарядах? У каждого из нас должно быть сознание страшного горя, которое легло на душу после наших поражений на войне. Тут не до смеха, не до гулянья… Не могу видеть эти спокойные лица, эту радость и веселье, каким-то кощунственным кажется оно мне, пляской над могилами любимых, шутовством и кривляньями людей, у которых природа отняла разум и душу. Содрать бы с них эти светлые тряпки, только черный теперь приличен, показать бы им вместо пошлой и подлой толпы ряды могил и трупов, вместо музыки – вой орудий.… И оставить среди них. С ненавистью слушать их пустые разговоры… Хуже этого наказания придумать нельзя».

27 июня

«Командир через адъютанта передал нам, что бригада категорически отказала, и ничего сделать нельзя. Адъютант посоветовал нам приобрести одежду, а он под строжайшей тайной известит нас о начале ружейных приемов и нас тайно обучат стрельбе, а потом он переговорит с начальником эшелона, и нас отправят в особом вагоне с маршевой ротой. В общем, мы пришли к тому же, откуда начали. Что же, будем действовать! <…>

Один беглый австриец из Сибири был задержан, у него оказалась точная карта Сибири. Запрещено принимать немцев и австрийцев в русское подданство. Для них это одна фикция, в душе они враги России.

Наши дела на фронте немного лучше, но газетам верить нельзя. Я чувствую себя спокойно. Опять за дело, снова в бой! Приценивались, сколько стоит обмундировка. Сукно – 4 рубля за аршин, фуражки – 1 рубль 50 копеек штука, сапоги на толкучке – 5 рублей. Если сшить самим, то обмундировка обойдется в 14-ть рублей. Аля обещала нам достать задаром. Увидим».

5 июля

«Наступление немцев продолжается. Очень вздорожала цена поденных работ. Мужчинам платят по 2 рубля на огородах, по 80 копеек в день. Совсем нет рабочих рук. Эх, эх!»

 8 июля

«Нынче на газете ясно видно, что начало действовать положение о цензуре и действовать очень энергично. Везде досадные пробелы, даже в таком ничтожном сообщении, как депутация Тучкова и К. в отставку.

Немцы прут. Заняли Красностав и наверное берут Митаву и Новогеоргиевск. У нас нет боевых припасов и снарядов, а на одной храбрости не уедешь. Об этом должно было думать правительство, миллионы на смерть. Остальные наши союзники спят и грезят. Вчера уехала в Сибирь еще маршевая рота. Она уходила из Твери с музыкой.

Мы начали действовать. Сшили себе брюки; скоро, как только вышибем деньги из оценки, будем шить гимнастерки. Первый раз в жизни шьем, но выходит недурно. Нужда научит».

15 июля в Твери прошло молебствие о даровании победы. Крестный ход прошел от собора до Волги. Все долго ждали появления хоругвеносцев, священников и архиерея. «Неужели все эти люди веруют еще в какую-то силу, которую можно умилостивить этим пением, этими грубыми стягами и иконами?» - пишет Анна.

20 июля

«В доме баталия. Призывают весь 1917-й год безо всяких исключений, в том числе и единственных сыновей. Андрей тоже попал под приказ. Андрей подал прошение об отсрочке в воинском присутствии, мама едет в Москву, чтобы подать прошение в высшие учебные заведения о принятие Андрея, так как студентам дается отсрочка до окончания образовании.

Разговоры об этом носят, как и всегда, самый повышенный характер, доходя до отчаянной брани. Стены дрожат и двери хлопают. Дела на фронте плохи. Поговаривают об отдаче Варшавы без боя и призывают население к спокойствию, благоразумию и жертвам. Приехали выселенные из польских городов. Их поместили в здании, где сначала были австрийские офицеры, высланные в Вятку. Много маленьких детей. Юноши в особенных шапочках с значками, вышитыми шелком, и в стоптанных башмаках. У высланных общая столовая, бродят как мухи и очевидно скучают.

Начались заседания в Городской Думе и нападки на правительство. Недовольство растет. Оно заметно и потому, что посты министров все почти заняты новым составом. В Думе требуют амнистии. А мы, кажется, идем и уже окончательно. Так трудно верить в осуществившуюся мечту».

Это последняя запись Анны в дневнике. Неизвестно, удалось ли Анне и Елене осуществить мечту – поехать «на позиции». Остается только догадываться, почему она перестала вести дневник, даже не дописав листа тетради до конца.

Андрей Жданов в годы войны служил в армии и вел революционную пропаганду среди солдат.

Мы знаем, как сложилась судьба Андрея Жданова, но об Анне известно очень мало. Среди тверских историков бытует мнение, что она работала в каком-то архиве. Упоминание о ней я нашла в интервью племянника Анны Александровны Юрия Андреевича Жданова: «Дело в том, что М.А. Шолохов сотрудничал с журналом «Октябрь», а литературным работником журнала была сестра моего отца Анна Александровна Жданова, человек тонкого и взыскательного художественного вкуса».[27]

Мы послали запрос в журнал «Октябрь» и получили ответ, что никаких сведений о работе Анны Ждановой в этом издании нет. Нет сведений и в других источниках, доступных мне на сегодняшний день.

Нет уже в Твери и улицы Жданова - она исчезла с карты города в начале 1990-х. Исчезла и мемориальная доска на здании бывшего реального училища, которая напоминала о том, что здесь некогда учился «видный деятель партии и правительства Андрей Александрович Жданов». Однако из истории города семью Ждановых уже не вычеркнешь.

После установления в Твери советской власти Андрей Жданов сделал стремительную карьеру: его избрали в губком партии, он стал редактором «Тверской правды», а затем занял пост председателя губисполкома. И это было лишь началом его политической карьеры.

Именно этот молодой человек, который, по словам его сестры Анны, в 1915 году много нервничал и занимался самоанализом («Андрея заела рефлексия и самоанализ, не может самоопределиться, нервничает. Ему надо больше гулять и спать по ночам»), в 1946 году заклеймил Анну Ахматову и Михаила Зощенко. Вряд ли он «рефлексировал» по этому поводу. Как и тогда, когда подписывал расстрельные списки…