В. Д. Соловей. Кровь и почва русской истории. М.: Русскiй мiръ, 2008. 480 с. (Pro patria: историко-политологическая библиотека)

В своей работе Валерий Соловей предлагает «новую парадигму в понимании отечественной истории» (с. 461). Эта парадигма строится вокруг концепции народа/этноса, рассматриваемого как биологический феномен: «Этнос отличается от социальных групп именно биологической передачей своих отличительных (пусть это даже социальные инстинкты) признаков, а этничность – такая же данность, как раса и пол. Короче говоря, этнос – сущностно биологическая группа социальных существ» (курсив автора. – К. А.) (с. 69). Социологическую интерпретацию этноса Соловей отвергает, торжественно заявляя: «внутренняя критика этнологии уже давно доказала принципиальную научную несостоятельность самого социологического подхода к нему (феномену этничности. – К.  А.» (с. 463). Посмотрим, насколько состоятельна предложенная автором «новая парадигма» и к каким научным и практическим выводам она приводит.

Биологическая природа этноса

Итак, согласно воззрениям автора, этнос имеет биологическую природу: «С научной точки зрения, русские – это те, в чьих венах течет русская кровь… В генетическом и антропологическом отношении русские – довольно чистый и гомогенный народ (выделено мной. – К. А.). Сколько ни скреби русского, обнаружишь никакого не татарина, а чистокровного русачка» (с. 70).

Однако не все биологи с этим согласны. Согласно недавнему исследованию[1], русский генофонд не однороден, основной градиент генетических изменений направлен по оси юго-запад – северо-восток. При этом жители Южной и Центральной России генетически близки к белорусам, украинцам и полякам, а жители русского Севера – к соседним финно-угорским народам. Наиболее вероятное объяснение такой ситуации – языковая ассимиляция финно-угорских народов[2]. Это подтверждается и данными лингвистики: в русском языке присутствуют явные следы финно-угорского субстрата, самый известный из которых – конструкция «У меня есть X», совершенно не характерная не только для славянских языков («Я маю X» по-белорусски), но и вообще для индоевропейских языков[3]. В Центральной и Северной России весьма распространены и топонимы финно-угорского происхождения (например, Муром)[4].

Таким образом, убежденность автора в генетической однородности русского народа не согласуется с результатами исследований генетиков, а его гипотеза о биологической природе этничности лишена оснований. Вот что говорит об этом сотрудник лаборатории популяционной генетики Олег Балановский: «Русский – по определению не тот, все предки которого славяне (или все предки которого финно-угры, или все предки которого татары и так далее); русский – это тот, кто считает себя русским. Это единственно возможный научный подход, в рамках которого национальность определяется не по родословной, не по генетике, а по самосознанию»[5].

В книге Соловья находим вполне справедливое возражение против подобной точки зрения: если «негр преклонных годов» выучит русский язык, получит русское гражданство и будет называть себя русским, то прочие русские не признáют его своим, а значит, негра нельзя считать русским. Принимая во внимание этот аргумент, мы можем дать следующее определение: русский – это тот, кто считает себя русским и кого другие русские считают русским. Заметим, что по этому принципу устанавливается принадлежность и ко многим другим видам человеческих сообществ, например к субкультуре хиппи.

Империя и русские

Весьма важный тезис в построениях автора книги – фундаментальное противоречие интересов русского народа и Российской империи: «Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других народов и, в среднем, хуже обеспечены землей. Русские несли основную тяжесть налогового бремени: в конце XIX – начале XX века налоговое бремя жителей русских губерний было в среднем на 59% больше, чем у населения национальных окраин. То была целенаправленная стратегия перераспределения ресурсов в пользу национальной периферии…» (с. 105).

Чем же, с точки зрения автора, объясняется такое отношение властей к русскому народу? Очевидно, нерусской этнической природой правящего класса: «По переписи 1897 года только 53% потомственных дворян назвали родным языком русский, то есть почти половину номинального правящего слоя империи составляли этнические нерусские. Они также занимали важные позиции в чиновничьем аппарате и армейском корпусе» (с. 124).

Рассмотрим эти данные более подробно. В исследовании С. Беккера[6] приводятся следующие сведения об этническом составе потомственного дворянства европейской части Российской империи (в азиатской части дворян практически не было):

Великороссы, белорусы и украинцы 64,1%

Поляки                                                      26,2%

Литовцы                                                    4,5%

Немцы                                                       2,5%

Другие                                                       2,7%

Обратим внимание также на процент потомственного дворянства среди жителей нестоличных губерний:

Виленская                                                 4,4%

Ковенская                                                 6,4%

Орловская                                                0,4%

В большинстве великорусских губерний процент потомственного дворянства был примерно таким же, как в Орловской губернии. Такая значительная разница в доле потомственного дворянства объясняется наличием многочисленной польско-литовской шляхты-однодворцев, мало чем отличающейся по своему экономическому положению и образу жизни от крестьян. Никакого политического влияния в Российской империи, в отличие от Речи Посполитой, бедная шляхта не имела. Таким образом, вывод автора о том, что почти половину «правящего слоя империи» составляли «этнические нерусские», основан на некорректной интерпретации статистических данных.

Заметим также, что факт более легкого налогового бремени для населения национальных окраин не дает ровно никаких оснований для вывода о наличии «целенаправленной стратегии перераспределения ресурсов в пользу национальной периферии», а также о том, что «материальный уровень жизни нерусских, проживавших в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских». Гораздо логичнее предположить, что русские жили богаче инородцев, а потому могли платить больше налогов. Иначе можно договориться до того, что подоходный налог с плоской шкалой, принятый в современной России, служит для целенаправленного перераспределения ресурсов в пользу бедных.

А. С. Зуев в своей работе, посвященной русской колонизации Сибири в XVIII веке, показывает, что присоединение к Российской империи сибирских народов преследовало, в первую очередь, фискальные цели: «К моменту активизации русского наступления на северо-востоке Сибири в конце 1720-х гг. в активе аборигенной политики российского правительства уже имелись основополагающие и универсальные… установки по взаимодействию с иноземцами и их подчинению. Суть их сводилась к тому, что ради пополнения государственной казны пушниной необходимо было объясачивать аборигенное население с последующим взиманием с него максимального и стабильного ясака. Это, в свою очередь, требовало не только сохранения, но и увеличения численности ясачноплательщиков, невмешательства в их внутреннюю жизнь и даже консервацию их социального устройства (выделено мной. – К. А.)»[7]. Когда же попытки покорить и заставить платить ясак бедных и воинственных чукчей провалились, русская администрация перешла к политике мирного сосуществования, когда чукчи «платят ясак количеством и качеством, какой сами пожелают»[8].

При этом никаких попыток ускоренного приобщения сибирских народов к «благам цивилизации» не делалось, так что ни о какой «целенаправленной стратегии перераспределения ресурсов в пользу национальной периферии» не может быть и речи.

Конечно, в петербургской империи действительно существовала значительная пропасть между дворянством и народом. Но носила она, прежде всего, не этнический, а культурный характер, и была обусловлена сильным влиянием западноевропейской культуры на верхи русского общества. Поэтому не нужно плодить сущности сверх необходимости и приписывать русскому правящему классу особую нерусскую этническую природу. Показательно, что в какой-то момент сам автор забывает о своих теоретических построениях и приводит факты, прямо противоречащие им: «В феврале же на штыки были подняты сотни офицеров. С особенной жестокостью расправлялись с “изменниками” – офицерами с немецкими фамилиями. Однако это был не более чем отягчающий фактор, принципиальная линия раскола проходила между одетой в серые шинели крестьянской массой и образованными людьми с золотыми погонами, опять же вне зависимости от их социального происхождения или этничности» (курсив автора, выделено мной. – К. А.) (с. 126).

Проводя далеко идущие параллели между Российской империей и СССР в связи с положением русского народа, русский националист В. Д. Соловей уподобляется русофобам из статьи «Наши плюралисты» А. И. Солженицына, приписывая дореволюционной России пороки советской системы.

Структура и динамика русской революции

Одна из задач автора состоит в том, чтобы попытаться понять логику русских революций и описать их характерные черты. Всего в истории России он насчитывает три революции: Смуту начала XVII века, революцию 1917 года и революцию 1991 года. По мнению Соловья, все русские революции имеют одни и те же отличительные черты: «Во-первых, грандиозный, поистине космический масштаб, а также мистический и натуралистический оттенок революционных событий. Революции в России начинаются не с мятежного своехотения людей, а с того, что против власти поднимается природа, мироздание… <…> Вторая характеристика русских революций – масштабность, всеобщность, социальная и психологическая глубина… <…> Третья характеристика русской революции – ее хронологическая протяженность, а также затруднительность точного определения ее начала и завершения. <…> Четвертая характеристика русской революции предлагает ответ на теоретический вопрос: является ли революция результатом резкого ухудшения социально-экономической ситуации или же это не обязательное ее условие? <…> Значение имеют не сами по себе социальные, материальные и финансовые показатели, уровень жизни, а их восприятие в определенных культурных рамках, где главенствующую роль играет отношение к государству» (с. 231, 233, 236, 239, 240). Пятая характеристика, полагает Соловей, отражает специфику русского сознания; он определяет ее как «тематизированность государством, властью», выражающуюся «как в русском народном государственничестве, так и в не менее народном, массовом антигосударственничестве» (с. 246). Наконец, шестая характеристика зависит от «соотношения» внешних и внутренних факторов революции: «…внешний фактор играет для революций первостепенную роль. Современные теории революции единодушно называют международное давление со стороны более передовых государств одним из необходимых и достаточных условий возникновения революции» (с. 254#255).

Соловей считает, что «популярная в историографии идея о драматическом ухудшении жизненных условий как структурном условии революционной динамики не находит обязательного подтверждения или, по крайней мере, требует дифференцированного рассмотрения». Иными словами, экономические и социальные трудности не являются не только достаточным, но даже необходимым условием революции. С этим выводом нельзя не согласиться: достаточно вспомнить хотя бы Французскую революцию 1789#1793 годов[9].

Автор иллюстрирует свои тезисы примерами из русской истории. Но остается не выясненным, какие из вышеперечисленных особенностей характерны именно для русских революций, а какие – для революций вообще. Рискнем утверждать, что первые четыре особенности отличают все значительные европейские революции. Шестая же черта – наличие сильного внешнего влияния – очень существенна в испанской революции 1930-х годов[10]. К сожалению, последовательный типологический анализ, позволяющий выявить специфические черты русских революций, в книге отсутствует.

Между тем Соловей достаточно точно описывает психологию революционеров: «Хаос революции как магнитом притягивает к себе личностей с хаосом в душе и голове, социальных изгоев и психических девиантов. Яростные отечественные антикоммунисты – наследники “комиссаров в пыльных шлемах”, причем не только в культурном и ментальном, но зачастую в самом что ни на есть прямом, генеалогическом отношении» (с. 254).

Россия и Запад

В главе «Не Запад. Не Восток. Не Евразия (О цивилизационной идентичности России)» автор исследует отношение россиян к Западу. Отношение это двойственное: Запад рассматривается одновременно и как образец и идеал, и как источник угрозы и морального разложения. При этом двойственность в восприятии Запада вполне может совмещаться в сознании одного человека. Например, русский националист, считающий Запад источником всяческого зла, может положительно относиться к техническим и бытовым достижениям европейской цивилизации и даже быть сторонником той или иной разновидности демократии.

Эта противоречивая позиция приводит к расщеплению Запада на «хороший» и «плохой». Истоки подобного восприятия Соловей усматривает еще в XIX веке: «В концепции Уварова впервые были обозначены два пункта, позже развернутых в силовые линии русского дискурса о Западе. Во-первых, идея качественной неоднородности, дуализма Запада, в данном случае облаченная в форму противопоставления “ложной” Европе республиканизма, революционаризма, национализма и атеизма “подлинной” Европы легитимизма, монархизма, консерватизма и христианской веры» (с. 301). В официальной пропаганде советского времени «“ложному” Западу “крупной монополистической буржуазии и реакционной военщины” противопоставлялся “подлинный” Запад: сначала “революционного пролетариата и коммунистических партий”, затем – “прогрессивной общественности”» (с. 310).

По мнению автора, Запад занимает значительно более заметное место в элитарном дискурсе, чем в массовом, поскольку российская политическая и деловая элита гораздо больше сталкивается с Западом, чем простой обыватель. Единственным исключением был советский период, когда, с одной стороны, коммунистическая пропаганда трубила про «страдания трудящихся под гнетом капиталистов» или «военные приготовления империалистических агрессоров», а с другой – заветной мечтой каждого советского человека было достать дефицитный импортный товар.

Что касается цивилизационной идентичности России, то здесь автор придерживается не оригинальной, но вполне здравой точки зрения, согласно которой Россия – особая цивилизация, отличающаяся и от Запада и от Востока; однако к Европе она значительно ближе, чем к восточным цивилизациям. При этом, отмечает Соловей, и западники, и националисты сходятся в том, что русская цивилизация уникальна. Между тем центральное место в построениях тех и других занимает именно Запад: «Для одних он цивилизационный маяк и путеводная нить истории, для других – беспощадный враг, конфликт с которым уходит корнями, по крайней мере, в XI в., а отношения обречены на антагонизм. Именно в параноидальной историософии русского национализма Запад-как-Враг с неизбежностью приобретает самодовлеющее значение для русского самосознания» (с. 283#284).

Дополнительные замечания

К сожалению, познания автора в естественных науках и лингвистике довольно поверхностны. В результате он пишет удивительные вещи: «Виртуальная реальность разрушает человеческую природу человека не менее эффективно, но более скрытно и замаскированно, чем новая социальная рамка, поощряющая рептильный и животный аспекты человеческого мозга. Знаковая, письменная культура, которая с XV в. в Европе превратилась в галактику Гуттенберга, создает цельность личности и фиксирует оппозицию “душа-тело”. Компьютерные виртореальность и киберпространство заставляют человека покинуть галактику Гуттенберга, поскольку оперируют не знаками, а образами и именно к ним адаптируют человека. Последний в таком случае оказывается отброшен не только в догуттенберговскую эпоху, в XIV в., но проваливается в Колодце Времени значительно глубже – в эпоху до VII в. до н. э., не в допечатную, а вообще в дописьменную эпоху. Виртореальность, таким образом, воспроизводит ситуацию трехтысячелетней давности, стирает различие между телом и душой (результат – живой труп)…» (с. 454); или: «Ученые установили, что лингвистическая структура мата идентична структуре человеческого праязыка. Переход к мату как средству общения влечет активацию глубинных, подвальных этажей человеческого бессознательного. Язык расконсервирует архаичный социальный опыт, пробуждает к жизни самые примитивные модели поведения, превращает их в социальную норму» (с. 457).

Зачастую Соловей увлекается критикой «антинародной политики» российских властей, совершенно утрачивая при этом не только научную добросовестность, но и элементарный здравый смысл. Так, характеризуя современную ситуацию, он пишет о сотнях тысяч бездомных детей, которые «скитаются по стране» (с. 29). Между тем официальный источник указывает гораздо меньшую цифру: «Перепись населения зафиксировала более 142,5 тыс. бездомных, подавляющее большинство которых (85%) – это люди трудоспособного возраста, 12% – старше и 2% – моложе трудоспособного возраста»[11]. Таким образом, речь может идти примерно о трех тысячах бездомных детей и юношей. Заметим, что в данном случае у нас нет оснований не доверять Росстату, поскольку «сотен тысяч бездомных детей, скитающихся по стране» в тамбурах и на буферах вагонов никто пока не видел. Или такое высказывание: «Россия – страна с самой низкой в Европе заработной платой и самым низким уровнем социальных расходов» (с. 442). Молдавия, Украина и Белоруссия, вероятно, находятся в Южной Америке.

Еще более прискорбно, что автор допускает грубые «ляпы», говоря об исторических фактах. Так, по его словам, среднеазиатские страны, Казахстан, Азербайджан и Белоруссия «лишь в новейших доморощенных мифах обладают собственной традицией государственности» (с. 147). Между тем напомним, что государства на территории Средней Азии существовали еще во времена персидского царя Кира; Хорезм до монгольского завоевания был богатым и могущественным государством и сохранил свою государственность вплоть до 1920 года (в составе Российской империи он назывался Хивинским ханством). Кроме того, на территории Средней Азии до недавнего времени существовали Бухарский эмират (до 1920 года) и Кокандское ханство (до 1876 года)[12]. Белоруссия входила в состав Великого Княжества Литовского, государственным языком которого был русский, а большая часть населения исповедовала православие. Белорусские националисты начала XX века носились с идеей восстановления независимого литовского-белорусского государства, а с февраля по август 1919 года существовала Советская социалистическая республика Литвы и Белоруссии (Литбел). Примечательно, что в первые годы после получения независимости Белоруссия использовала государственную символику Великого Княжества[13].

Вызывает недоумение и такой пассаж Соловья: «На поле военной конкуренции Советский Союз был непобедим; даже войну в Афганистане можно назвать бессмысленной, но не проигранной в военном отношении, в отличие от вьетнамской эпопеи США» (с. 255). Однако известно, что вьетнамская война закончилась точно так же, как и афганская. В 1969 году из-за больших людских и материальных потерь администрация президента США Никсона взяла курс на «вьетнамизацию» войны, т. е. на постепенную замену американских войск южновьетнамскими. В 1973 году американцы окончательно покинули Вьетнам, после чего вооруженные силы Южного Вьетнама сражались с коммунистами еще два года, пока не потерпели окончательное поражение[14].

*       *          *

Итак, теоретические построения автора большей частью основаны на неточностях и ошибках. Причем многие утверждения – в духе статей газет «Завтра» или «Советская Россия».Так что рассматриваемую работу следует отнести не к научному, а к публицистическому жанру. А значит, обсудить стоит не только теоретические построения автора, но и тот набор общественно-политических идей,  которые Соловей пытается привить читателю.

Основу книги составляет пропаганда русского национализма. Как мы отмечали выше, автор стремится доказать несовместимость интересов русского народа и империи и предлагает отказаться от империи в пользу национального государства западноевропейского образца: «…империя могла существовать только за счет эксплуатации русской этнической субстанции, русские могли получить свободу для национального развития, лишь пожертвовав империей. Реальный выбор состоял в сохранении антирусской империи или же в отказе от нее в пользу русского национального государства» (с. 430).

Мы уже высказывали сомнение относительно антирусской политики Российской империи, а также показали, как во многих своих рассуждениях автор путает империю до 1917 года с СССР. Теперь попытаемся представить себе, как может выглядеть позитивная часть программы Соловья, а именно построение национального государства западного образца в наших условиях.

В России даже после распада СССР проживают значительные национальные меньшинства, например в Поволжье, Сибири, на Северном Кавказе. Для формирования «русского национального государства» в этой ситуации есть три пути: отделение нацменьшинств и создание независимых государств, их ассимиляция и, наконец, этнические чистки.

Первый способ наверняка не приведет к успеху, поскольку далеко не все нацменьшинства способны к созданию жизнеспособных государств: поучительный пример масхадовской Ичкерии не забыт. А представить себе независимый Дагестан еще сложнее, чем независимую Чечню.

В возможность ассимиляции инородцев не верит сам автор: «…масштабная русификация была неосуществима в любом социополитическом контексте – не важно, традиционном имперском или демократическом – ввиду снижающегося удельного веса русских в общей численности населения империи и неизбежного сопротивления ассимиляции со стороны ряда этнических групп, в особенности имевших государственные притязания. Напомню, что царизму так и не удалось ассимилировать даже очень близких русским украинцев» (с. 120).

Таким образом, остаются этнические чистки, и мы получаем простую и ясную формулу:

русское национальное государство = этнические чистки инородцев

Однако автор останавливается буквально в шаге от этого вывода.