Новые архивные документы советской эпохи: источниковедческая критика*

3. Люди

Самый значительный пробел в источниковой базе, который оказывается самой серьезной из всех проблем, оставленных советской властью будущим историкам, – это, пожалуй, относительная скудость документов негосударственного происхождения, которые мы сегодня обнаруживаем среди несметного множества бюрократических бумаг – основного наследия системы. И если мы поставим перед собой задачу в конце концов воссоздать историю жизни людей, а не только историю «принятия директив» или «экономического строительства», то проблема эта встанет чрезвычайно остро. Сама ее острота служит косвенным подтверждением того, что советский «эксперимент» отличала необычайно высокая степень государственного контроля над обществом и экономикой.

Названная проблема касается как документов негосударственных организаций, которые были вскоре распущены и запрещены, так и источников личного происхождения114. До нас не дошли архивы независимых кооперативов, профсоюзов, клубов, национальных и региональных ассоциаций, обществ взаимопомощи, мелкого и среднего бизнеса, религиозных общин и т. д.; весьма незначительно и число личных архивов. Конечно, есть исключения: православная церковь, например, сохраняла свои документы, кое-кто из частных лиц сдавал свои бумаги в государственные хранилища или сам заботился о семейном архиве. Но состояние источниковой базы абсолютно не сопоставимо с тем, что мы имеем в любой европейской стране для XX века, да и, пожалуй, для Нового времени вообще. Разумеется, для разных периодов советской истории масштабы утрат различны. У нас никогда не было недостатка в источниках негосударственного происхождения, относящихся к периоду Гражданской войны: их хватало и в личных архивных фондах, и в фондах всевозможных организаций. Сейчас в бывших советских архивохранилищах обнаруживаются новые источники – например, поразительные документы, оставшиеся от крестьян-повстанцев Тамбовской губернии или Придонья; эти документы были найдены недавно в архиве КГБ и в областных архивах115. Так что если среди наших исследований (во всяком случае, этого периода) встречаются не очень качественные, то нам остается винить в этом лишь самих себя.

Но постепенно большинство независимых организаций было запрещено, люди же большей частью были вынуждены хранить молчание или говорить, используя лишь официальные каналы, а значит, подчиняясь весьма специфическим правилам и соблюдая все меры предосторожности. Архив КГБ сейчас обнародует часть листовок на злобу дня, распространявшихся в конце 1920-х, т. е. в то время, когда эмигрантские газеты и землячества еще получали правдивые письма из России и кое-кому пока еще удавалось покинуть страну. Однако общий объем источников такого рода сравнительно невелик, к тому же год от года их число сокращалось – вплоть до Второй мировой войны, которая открыла новый и, кстати, малоизученный период относительного изобилия источников негосударственного происхождения, закончившегося вместе с триумфом Сталина.

Личные письма можно встретить совсем редко. Горожане быстро поняли, что их корреспонденция вскрывается и просматривается, поэтому они стали писать меньше и прибегать к иносказаниям. Крестьяне же в письмах все еще были откровенны – возможно, потому, что они меньше знали и чувствовали себя [в период НЭПа. – Примеч. пер.] победителями. Так продолжалось по крайней мере до тех пор, пока коллективизация и раскулачивание не преподали им, причем в гораздо более жесткой форме, тот урок, который городские жители усвоили десятью годами раньше. И все же в нашем распоряжении имеются фрагменты их писем, способные раззадорить исследователя. Например, мы знаем, что с началом коллективизации 5 000 военнослужащих новочеркасского гарнизона ежедневно получали до тысячи писем, рассказывающих о том, что происходит дома, с призывами выступить против советской власти116. Эти письма изымались военной цензурой, а короткие выдержки из них включались в периодические отчеты «о настроениях военнослужащих». Оригиналы же, по-видимому, уничтожались: нам точно известно, что уже в 1918#19 годах действовала инструкция, предписывавшая раз в два года уничтожать изъятые письма. Дело в том, что конституция запрещала перлюстрацию, поэтому, как и во времена царизма, эта практика осуществлялась государством незаконно и была засекречена. В официальных бумагах в подобных случаях использовалось выражение «существует конспиративно»; эти документы могут кое-что поведать о том, насколько новая власть была осведомлена о своей непопулярности117.

Поэтому неудивительно, что, начав работать с собранием документов под условным названием «Письма трудящихся», мы вскоре поняли, что этот заголовок не годится. Обнаруженные там документы, за немногими исключениями, письмами отнюдь не являлись: бόльшую их часть составляли ходатайства, жалобы, запросы и тому подобные обращения к центральной власти. Этим документам не откажешь в исторической ценности и информативности, однако в них не было спонтанности, которую мы надеялись найти. Поэтому мы решили изменить и содержание, и название проекта. Работа над ним помогла получить ценные сведения, например, о взаимоотношениях части населения с местными властями, однако мало что дала (если только опосредованно) для изучения эволюции ментальности советских людей и их переживаний118.

Мэтью Леноу справедливо обратил внимание на сходную проблему в связи с письмами трудящихся в советские газеты. Очень часто такие письма писали низовые чиновники или корреспонденты, которых проинструктировали, о чем и как следует писать. Поэтому, говорит Леноу, «эти письма не отражают личных чаяний, мнений и убеждений их авторов – или же воспроизводят их в чрезвычайно искаженном виде. Лидеры и функционеры большевистской партии выработали практику “писем с мест”, они требовали, чтобы граждане писали им письма, устанавливали план по письмам, инструктировали, как в письмах следует обращаться к властям…»3). Вот почему, согласно выводам Леноу, «ценность такой корреспонденции состоит прежде всего в том, что она показывает, как функционировало советское общество, как работали инструменты власти и к каким методам прибегали представители советского государства, формируя у граждан советскую идентичность»119.

Пожалуй, проникнуть во внутренний мир советских людей – по крайней мере, 20-х годов – скорее можно с помощью протоколов собраний и митингов на местах. Как показывает Д'Анн Пеннер, до 1928 года крестьяне иногда получали возможность откровенно высказываться и выражать свои чувства4). Но мы располагаем и другими отчетами о митингах, где говорится, что те же крестьяне «сидят как пешки и молчат» (дословная цитата)120.

В условиях дефицита источников весьма ценными для изучения народных настроений могут оказаться так называемые «юридические» документы, что подтвердила Гольфо Алексопулос, умело воспользовавшись ими5). Резонно предположить, что записи о разводах, протоколы о кражах и разного рода личных конфликтах также могут оказаться очень информативными. С другой стороны, такие документы, как протоколы допросов или признания, сделанные обычными людьми, ставят перед нами те же проблемы, что и допросы и «признания» бывших лидеров партии. Мы знаем, что уже в годы Гражданской войны ВЧК стала добиваться ложных признаний, и вполне можем допустить, что сходных методов не чуждалась и милиция. Начиная с 1928 года подобная практика распространилась повсеместно. Таким образом, найденные документы рассказывают нам не только о жертвах, подписывавших показания: по меньшей мере столько же мы узнаем об образе мыслей и целях следователей.

Что касается статистики правонарушений, то она, как показал Дэвид Ширер, была крайне ненадежна – во всяком случае, в 1930-е годы. Так, новосибирский прокурор ежедневно писал жалобы на то, что органы госбезопасности производят аресты, не регистрируя их (вспомним, что говорилось выше об «эксцессах» в годы Большого террора и о том, как их пытались скрыть от центра)121. В коллективизацию и еще ранее, в годы Гражданской войны, решения об арестах и даже о казнях принимали рядовые партийцы или члены всевозможных особых «троек». Здесь мы снова сталкиваемся с проблемой, о которой уже шла речь: бюрократическая система не может фиксировать незаконные процедуры – тем не менее нам известно, что именно они временами получали исключительно широкое распространение.

Итак, несмотря на наличие документов для анализа, мы по существу шпионим за советскими гражданами, используя отчеты различных бюрократических институтов, осуществлявших контроль над населением, в первую очередь, органов внутренних дел.

В подобных документах недостатка нет – напротив, исследователь «трудящихся классов» в СССР располагает сегодня невероятным количеством материалов, созданных в недрах государственных учреждений, которые отвечали за поддержание порядка, наблюдение за трудящимися и наказание нарушителей. Может быть, СССР и не был тоталитарным государством, но он, без сомнения, был образцовым полицейским государством122.

К материалам такого рода относятся и ныне хорошо известные сводки. Вопрос об их использовании вызвал оживленную дискуссию на нашем семинаре в Йеле, а через несколько недель и на симпозиуме в Торонто, посвященном региональным архивам123. Наверное, эти дискуссии будут продолжены – сводки заслуживают особого рассмотрения124. Как я уже говорил, это были перечни ответов на вопросы, списки которых составлялись в одном из центральных учреждений. (Так, сводки ВЧК первоначально содержали ответы примерно на пятьдесят вопросов; впрочем, их число могло существенно варьировать.) Как правило, сводки готовили регулярно. Их цель состояла в том, чтобы отслеживать «настроения всех групп населения» и то, как они меняются под влиянием различных факторов, прежде всего экономических. Кроме того, в них следовало сообщать обо всем, что могло представлять интерес для центра, в том числе о деятельности реальных или предполагаемых врагов советской власти.

Сводки создавались на трех или четырех уровнях: в основании пирамиды – сводки по районам (уездам), на их базе писались сводки по областям (губерниям), в некоторых случаях – по целым республикам. Затем данные, полученные из провинции, в централизованном порядке сводили в Москве, в итоге могло получиться и 100, и 200 страниц текста.

Чтобы приблизительно представить себе общее количество сводок, достаточно произвести несложный подсчет: только органы ВЧК-ОГПУ-НКВД десятилетиями сдавали сводки каждые две недели (позднее – ежемесячно); добавим сюда годичные сводки по стране. Каждый из таких документов – это десятки, а то и сотни страниц. Следовательно, если говорить только о регулярных сводках центральных учреждений тайной полиции, то мы располагаем, по крайней мере, десятками тысяч страниц документов. Между тем здесь могли создаваться и сводки по отдельным вопросам, таким как коллективизация, рабочая политика, национальный вопрос и др.; их составляли ежемесячно, еженедельно, а в особо ответственные моменты, когда руководство страны нуждалось в этом, даже ежедневно. Разные отделы политической полиции отвечали за различные направления работы. Так, мы знаем, что в первые годы советской власти существовало, по меньшей мере, три серии сводок ВЧК-ОГПУ: самые важные готовил информационный отдел (ИНФО), армейские сводки – особый отдел; свои сводки подавал и отдел перлюстрации, сначала подконтрольный армии, а затем переданный в ведение ГПУ.

Необходимо добавить, что поначалу за право поставлять советскому руководству секретную информацию боролись и другие институты. Позднее они продолжали слать сводки в центр более или менее постоянно, хотя и не в таких количествах.

Важнейшим соперником органов была армия: в молодом государстве вооруженные силы всегда играют первостепенную роль. Благодаря Первой мировой войне к 1917 году армия могла похвастаться разветвленным аппаратом для сбора и обработки информации. Его сотрудники почти без колебаний присягнули новому режиму (ситуацию, когда чины перлюстрации сперва предлагали, а затем постепенно продали свои услуги большевикам, можно назвать показательной). Большевики вдохнули в старую систему свою страсть к организации и информации. Так, в конце 1917 года армейские донесения составляли не более нескольких страниц, а уже в 1918-м комиссар Шестой армии пытался добиться, чтобы ему присылали сводки двух видов, причем в каждой серии давались бы ответы примерно на сорок вопросов. Очень скоро сбор информации в армии в целях централизации был передан ПУРу – Политическому управлению РВС Республики. Даже потеряв контроль над перлюстрацией, этот институт оставался важнейшим источником секретной информации для руководства страны125.

В течение 1918 года партия тоже делала попытки организовать систематический сбор сводок на разных уровнях (уездном, губернском, республиканском, центральном). Начиная с 1919 года этим занимался сам Сталин – кстати, это еще раз подтверждает, что уже тогда он, а не Свердлов выступал заместителем Ленина в партии. Несмотря на многократные усилия руководства, сводки поступали довольно нерегулярно, но в изобилии – я, в частности, использовал партийные сводки в своем исследовании об Украине 1919 года. Их продолжали присылать и тогда, когда главным источником секретной информации для руководства стали органы политической полиции. Так, в 1920#1921 годах на основе губернских сводок из нижестоящих организаций в партаппарате ежемесячно составляли единую сводку по 36 вопросам. В годы НЭПа армейские и партийные сводки приобрели определенную специфику: в основном они касались настроений военнослужащих и партийцев, хотя общим вопросам в них также уделялось внимание126.

В разные годы сводки и другие виды отчетов более или менее регулярно составлялись в аппаратах ВЦИК и Совнаркома. У меня, кстати, создалось впечатление, что, по крайней мере в 30-е годы, ВЦИК, по-видимому, был способен готовить обзоры превосходного качества. Полагаю, это объясняется тем, что большинство бывших членов распущенных социалистических партий поступили на службу в госаппарат, а не в политическую полицию, в армию или в аппарат ВКП(б)127.

В конце концов, все сколько-нибудь значимые организации стали составлять собственные сводки: в годы Гражданской войны их готовила комиссия по борьбе с бандитизмом; вполне вероятно, что сводки представляли и профсоюзы; без сомнения, этим занимались основные советские газеты, и т. д.

Работая с центральными, республиканскими и региональными сводками, важно помнить, что мы имеем дело с компиляциями из компиляций. Это означает, что искажения и неточности могли допускаться на каждом этапе их составления. Я говорю сейчас не только о давлении, которое оказывалось на исполнителя извне или сверху (как в том случае с Дзержинским, о котором я уже упоминал), но и о факторах, влиявших на качество полученной информации и на ее отбор в момент компиляции. Предварительный список этих факторов должен включать: личные качества информаторов, которым очень скоро стали платить сдельно128; собственные интересы и предпочтения составителей; их желание показать, что в том или ином регионе спокойно или, наоборот, тревожно (например, чтобы сбить с толку врага); их стремление привлечь к себе внимание Москвы; наконец, просто усталость, желание быстрее закончить работу и уйти домой и т. д. Вспомним, как это очень часто происходило: весьма необразованные люди еженедельно получали длинный список раздражающе непонятных вопросов (например: «Что влияет на настроения городских рабочих или окрестных крестьян?» и т. п.), а на ответы им отводилось ограниченное время. Легко вообразить, как зачастую составлялись эти сводки – использование в них шаблонных формулировок и примитивных пропагандистских клише, по-видимому, было крайне распространено. Я уже останавливался на этой проблеме, когда мы обсуждали причины проникновения в источники официальной лжи.

Кроме того, необходимо учитывать, к каким вопросам центральное руководство было особо чувствительно: ведь оно влияло на содержание вопросника и, следовательно, определяло, на что будут обращать внимание составители сводок. Например, представителей власти явно интересовало поведение церковных иерархов, народная же религиозность их, похоже, не волновала129 – соответственно о последней у нас очень мало информации. Так же обстоят дела и с другими явлениями, считавшимися не особенно значимыми и поэтому не упомянутыми в вопроснике (в сводки они попадали лишь в исключительных случаях).

Наконец, мы должны принимать во внимание личную заинтересованность составителей, а также лоббирование ими бюрократических, партийных или региональных интересов; также не стоит забывать, что написание отчетов всегда подчинялось весьма странным, если не парадоксальным «законам»130.

Важно подчеркнуть, что, несмотря на все эти доводы (среди них и многочисленные жалобы самих советских руководителей на низкое качество поступающей к ним информации), большинство ученых, работавших со сводками, считают их в общем и целом достоверным источником131. Я согласен с этой оценкой. Однако я бы отнес ее, прежде всего, к сводкам, составленным в переломные периоды, например в 1918#22 или 1928#33 годах, когда влияние нескольких мощных факторов жестко направляло и судьбы людей, и судьбу страны. Не случайно наше внимание приковано, прежде всего, к этим этапам. Просмотрев сводки 1918#1922 годов, я был ошеломлен: казалось, теперь я совершенно по-новому понимаю, что происходило тогда в стране, сколь могущественные силы пришли в действие и как они определяли настроения и поведение людей. Но именно опыт изучения Гражданской войны убеждает: сводки, подготовленные органами даже в тот уникальный период, бесспорно, не могут заменить источников личного происхождения – дневников, писем, мемуаров и т. д.

Проблема нехватки источников обостряется, когда речь заходит об «обычных» годах. Порожденные советской бюрократической машиной документы, включая сводки ОГПУ-НКВД, год от года делаются менее информативными. При этом независимых источников становится все меньше (об этом уже говорилось). Правда, экстраординарные события могли вызвать к жизни новые, специфические группы источников. Их появление обусловлено, например, участием иностранных рабочих и инженеров в кампании по индустриализации, репрессиями против иностранных коммунистов в годы сталинского террора, колоссальным потоком беженцев во время Второй мировой войны132. Однако содержащаяся в них информация относится не ко всей истории страны и затрагивает только некоторые стороны жизни, а потому лишь отчасти (к тому же, весьма односторонне) может компенсировать нам недостающие источники.

Разбив нашу задачу на части и рассматривая поочередно одну группу проблем за другой, полагаю, мы уже можем подвести кое-какие итоги. Так, источники позволяют нам нарисовать более или менее правдоподобную картину материальных условий жизни людей, а также проследить, как они менялись для каждой из основных групп населения. Серьезные и заслуживающие доверия исследования условий жизни советских граждан (во всяком случае, жизненного уровня промышленных рабочих) были предприняты еще в 50-е годы133. Конечно, нам все еще приходится иметь дело с данными, предел погрешности которых относительно высок. Так, известно, что в 1932 году заработная плата в промышленности составляла 30#50% от уровня 1928 года, причем цифры значительно варьировали по отраслям и регионам. Мы также знаем, что к середине 30-х годов она на 20#30% приблизилась к исходному уровню. Это уже кое-что, в будущем же исследователи смогут уточнить наши сведения. Правда, оценка реальных доходов крестьян скорее всего окажется более сложной задачей.

Однако как только мы переходим к анализу реакции разных слоев населения на различные инициативы и политику властей, ситуация усложняется. Впрочем, и здесь мы располагаем немаловажными сведениями, полученными из официальных отчетов, ведь государство из года в год запрашивало соответствующую информацию134.

Но если нас интересует история ментальностей и объективная картина их эволюции, т. е. если мы хотим воссоздать жизнь и представления реальных людей, а не схематичных персонажей, реагирующих только на действия властей, то наше положение становится просто отчаянным. Яркий пример здесь дает ситуация с народной религиозностью. Многое указывает на то, что 30#40-е годы были временем расцвета сектантских и милленаристских движений. Это явление прекрасно согласуется с последствиями ускоренной индустриализации и коллективизации, разрывом традиционных связей, социальной и культурной деградацией в стране, население которой отличалось сильной религиозностью и в которой действовало множество сект, а также с ослаблением церкви, лишенной возможности контролировать и упорядочивать духовную жизнь своей паствы. Но поскольку Москву эти проблемы интересовали мало, то и мы, вероятно, никогда не сумеем написать удовлетворительную историю таких движений (нет нужды говорить, что я желал бы ошибиться)135.

Поэтому, несмотря на некоторые успехи, достигнутые ценой почти героических усилий (см., например, статью Д'Анн Пеннер8)), существует опасность, что в результате всех разысканий будет написана лишь история управления; причем эта опасность подстерегает далеко не только специалистов по истории экономики – дисциплины ныне почти забытой. Административно-бюрократическая природа системы и всего комплекса оставленных ею источников незаметно подталкивает историков (даже если первоначально они имели совершенно иные цели и намерения) к созданию «государствоцентристской» истории, т. е. истории директив и их последствий.

С другой стороны, если мы будем игнорировать архивы, забывать о специфике советской системы и ее документов, мы рискуем свести глубоко трагический и ни на что не похожий человеческий опыт к крайне поверхностной и совершенно обезличенной, «обычной» даже с моральной точки зрения, истории. Урбанизация в СССР 30-х годов станет неотличима от аналогичных процессов в других, относительно «нормальных» странах, а крестьяне, которые в эти годы перебирались в советские города, будут восприниматься точно так же, как переселенцы в Нью-Йорк рубежа веков: они так же боролись с трудностями, так же сохраняли деревенские традиции и отношения, так же пели песни и т. п. Конечно, взятое в отдельности, каждое из этих утверждений истинно, но собранные вместе они создают картину, поразительно искажающую жизненный опыт тех людей, которые даже не имели возможности оставить нам свои письменные свидетельства. Не будем забывать, что в распоряжении наших более счастливых коллег, изучающих итальянскую или польскую иммиграцию в Америке, – архивы сотен и тысяч землячеств и клубов, бесконечное число писем, мемуаров и т. п. Они-то и послужили источниками таким выдающимся авторам, как Флориан Знанецкий136. Теперь давайте посмотрим, есть ли у нас материалы, описывающие куда менее счастливые судьбы переселенцев в СССР. Вправе ли мы, исходя из отсутствия источников, заключить, что опыт этих людей был вполне обычным? Можем ли мы во всем доверять тому, что сообщается в сводках политической полиции (хотя это уже шаг вперед)? Я полагаю, что в обоих случаях мы, как историки, тоже стали бы жертвами системы.

Мне почти нечего сказать о той части населения, которую можно было бы назвать промежуточным слоем советского общества – по той простой причине, что нам очень мало известно о ней. В частности, это относится к средним и низшим госслужащим на местах и к их подчиненным, т. е. к миллионам людей, бывших, по точному наблюдению Мойше Левина, одновременно и неотъемлемой частью государственной машины, и важным звеном советского общества. Между тем от этих людей осталась масса документов, которые являются хорошим источником для изучения эволюции их ментальности и идеологии. А бесконечные жалобы на мелких и средних чиновников – причем как снизу, так и сверху – позволяют нам под разными углами зрения рассмотреть их поведение и поступки, которые также часто находили отражение во всевозможных сводках. Однако приходится признать, что изучение всего, что связано с низовыми госслужащими в СССР, – тема сама по себе не слишком привлекательная, несмотря на ее научную значимость. Возможно, именно этим объясняется плачевное состояние наших знаний в данной области.

Гораздо больше известно об интеллигенции, особенно о знаменитостях. Деятельность последних довольно хорошо документирована, и сейчас одно за другим публикуются ранее неизвестные письма, записки и тексты137. Но если обратиться к жизни рядовых интеллигентов, то окажется, что о них знают не больше, чем о бюрократах среднего звена; возможно, потому, что те и другие очень часто составляли один и тот же круг. Вместе они формировали некое подобие зачаточного, но быстро развивавшегося общественного мнения. Многие отрицают, что в СССР вообще имел место этот феномен, однако я полагаю, что общественное мнение все же существовало – определенную роль оно играло уже в 20-е годы, его влияние резко упало в последующее десятилетие, но вновь стало расти после победы во Второй мировой войне. Без сомнения, тут следует говорить об искаженном развитии: достаточно вспомнить, что от государства напрямую зависело само выживание большинства выразителей «общественного мнения». Но мне кажется, что не признавать самого его существования невозможно: достаточно сравнить общественные настроения в послевоенный период* с бедственной атмосферой 1914#45 годов.

Итак, было бы ошибкой отрицать, что советская интеллигенция формировала общественное мнение. И именно от нее осталось относительно много документов личного происхождения (по крайней мере, больше, чем от других слоев населения). Однако необходимо помнить, что на создание этих документов влияли весьма специфические условия жизни интеллигенции. Если сравнить собрания документов, оставленные западными и советскими интеллектуалами, в глаза бросается скудость архивов последних и обилие искажений. Известно, например, что уже в годы Гражданской войны о возможной перлюстрации знали очень многие, поэтому люди сокращали переписку, а если и писали, то либо вообще не касались определенных тем, либо прибегали к эзопову языку. Более того, как я уже говорил, вскрытые письма уничтожались – во всяком случае, так было в первые годы советской власти. Следовательно, и в случае с письмами мы располагаем лишь тенденциозно «отобранными», по меньшей мере, неоднозначными документами, достоверность которых зачастую сомнительна.

Между тем если вспомнить, сколь важную роль в советском обществе играли слухи и как часто самые нелепые из них, особенно если они затрагивали репрессивную деятельность государства, впоследствии оказывались сбывшимися прогнозами138, то вполне закономерно встанет вопрос о реальной ценности таких источников, как личные дневники, особенно тех, что велись в 30-е годы. Ведь очевидно, что содержание дневниковых записей не в последнюю очередь определяли страх, самоцензура, идеологическое давление, синдром «плененного разума»*, желание документально засвидетельствовать свою лояльность режиму и лично «отцу народов». Вот почему я скептически отношусь к попыткам использования этого вида источников, несмотря на то что некоторые дневники, достаточно умные и тонкие, действительно, могут кое о чем рассказать139.

В заключение: как исправить положение

Прежде всего никогда не следует забывать, что помимо общих проблем каждый период советской истории ставит перед исследователем свои специфические вопросы. Так, в 1917#28 годах в стране имелось несколько организованных оппозиционных режиму групп и присутствовало множество иностранных наблюдателей, что значительно упрощает критический анализ официальных документов. Состояние источников по истории двух последующих десятилетий, бесспорно, хуже: чтобы как-то заполнить лакуны и скорректировать искажения, приходится преодолевать серьезные препятствия, и все же полностью решить эту задачу невозможно.

Что касается периода, наступившего после смерти Сталина, то здесь у исследователей есть возможность обратиться к «устной истории» – тексты интервью могут хотя бы отчасти восполнить дефицит источников (вероятно, этот же метод работы был бы плодотворен и при изучении нескольких предшествующих лет). Сообщенные информантами сведения в дополнение к документальным свидетельствам могли бы послужить опорными точками, по которым историк восстанавливает всю картину. Однако здесь необходима систематическая работа в рамках тщательно организованных программ, а не плохо продуманные разрозненные шаги или того хуже – политически ангажированные проекты, хотя бы и начатые из лучших побуждений. В последнем случае мы не просто получим тенденциозную информацию, но еще и узнаем значительно меньше, чем могли бы узнать при тех же затратах энергии и энтузиазма. Поэтому было бы совсем неплохо, если бы мы все вместе выделили первоочередные задачи, а затем попробовали начать хотя бы пару проектов; нужно думать о том, что наши «первичные источники информации», к несчастью, стремительно уходят, и особенно те, кто помнит что-то о самых загадочных для историка годах.

Между тем наша задача существенно облегчается, когда мы переходим к более поздним событиям, особенно к периоду после 1956 года. Причина тому – постепенное ослабление тоталитарного режима, новые волны эмиграции и т. д.

Впрочем, самым мощным нашим инструментом, без сомнения, остается критический подход. Для того чтобы понять, на что можно рассчитывать, исследователь должен в каждом отдельном случае и для каждого конкретного источника оценить и качество документов, созданных руководителями страны (переписку, приказы, протоколы, доклады, черновики и т. п.), и качество информации, легшей в основу этих документов (сводок, подготовительных материалов, экономических и статистических данных, всевозможных докладов и т. п.), и качество источников, появившихся в результате более или менее спонтанного бумаготворчества представителей различных слоев населения. Причем каждый раз необходимо отдавать себе отчет, ответы на какие вопросы имеет смысл искать в этих документах, а на какие – было бы наивно надеяться найти их. Кроме того, нам надо научиться оценивать предел погрешности для каждого рода документов и для каждого вида данных. Конечно, в будущем мы сможем многое уточнить, но уже сегодня нам необходима надежная отправная точка.

Действуя таким образом, мы всегда должны помнить, что само советское руководство, по крайней мере его первоначальный, сильный состав, четко осознавало проблему и чрезвычайно критически оценивало качество поступающей наверх информации – об этом ясно свидетельствуют подозрения Сталина, жалобы Троцкого на донесения с фронтов, непрекращающиеся запросы Пятакова в сектор проверки исполнения НКТП140. Я не хочу сказать, что вслед за Сталиным мы должны впадать в антибюрократическую паранойю, которая, несомненно, была главной причиной громких процессов. Но не будем забывать о том, что к Сталину действительно поступал поток лживых, лакировочных донесений, и это стало одним из немаловажных факторов, спровоцировавших его кровавый бред.

Упомянув сектор проверки исполнения, я также хотел показать, как тщательно нам следует выявлять инструменты, при помощи которых режим сам себя контролировал, а затем использовать их. Точно так же нам надо обращать в преимущество бюрократическое дублирование, вызывавшее в свое время столько нареканий. Я уже писал о том, что материалы СНК могут отчасти заменить документы Политбюро и что по протоколам заседаний СТО можно убедительно восстановить картину политических конфликтов в СНК. Есть и еще одна причина, по которой обилие государственных институтов имеет для нас огромное значение: учитывая тенденциозность бюрократических отчетов и искажения, продиктованные «корпоративными» интересами, мы должны взять за правило в каждом конкретном случае использовать документы, вышедшие из разных учреждений. В частности, всегда надо учитывать источники, созданные «враждебной» корпорацией. Иными словами, нам следует подходить к конкуренции бюрократических аппаратов как к суррогату многопартийности и лоббирующих групп.

Требование опираться на документы, по меньшей мере, двух бюрократических институтов подводит нас к чрезвычайно важной проблеме, поднятой в статье Терри Мартина9): особенно тщательно мы должны заботиться о том, чтобы источниковая база содержала хотя бы несколько документов, отражающих мнение руководителей – сторонников жесткого курса. Кроме того, абсолютно необходимо разбираться в различных уровнях секретности и понимать, какому уровню соответствовали те или иные проблемы. В этом смысле список, опубликованный и откомментированный Джонатаном Боуном10), неоценим для всех историков советского периода – с ним необходимо ознакомиться каждому, кто намерен заняться исследованиями в этой области.

Что касается сводок, то, учитывая их компилятивную природу, мы всегда должны искать сведения об их составителях (причем на всех уровнях) и о целях, которые те преследовали. Я думаю, было бы неплохо, скажем, дважды в году реконструировать происхождение центральной сводки, изучив часть данных, легших в ее основу. Таким образом мы получим хотя бы приблизительное представление об основных правилах и критериях отбора материалов и информации.

Не стоит забывать и о давно известных источниках. Не изучив иностранные дипломатические документы141, не просмотрев разнообразные газеты и журналы, которые издавали на Западе различные группировки, оппозиционные советскому режиму, наконец, не прочитав отчеты, записки и мемуары путешественников, иностранных рабочих и инженеров, всевозможных эмигрантов и беженцев, бывших коммунистических лидеров и сочувствующих, мы рискуем не только создать серьезные трудности для своей работы (в конце концов, значительная часть документов, связанных с пактом Молотова – Риббентропа, была опубликована в 1948 году, и это не единичный случай142) – мы упустим возможность приблизиться к «прошлому, каким оно было в самом деле». Несмотря на все архивы, которые сейчас открываются, и несмотря на проблемы, поставленные перед нами новыми источниками, разве можем мы обойтись без книг Анте Цилиги и Виктора Сержа, Бориса Суварина и Бабетты Гросс, Виктора Кравченко и Александра Бармина, Густава Хильгера и Йозефа Шольмера, Фреда Била и Данте Корнели?143 Это невозможно, и те, кто пренебрегает ими, очень рискуют.

То же самое относится и к лучшим из старых исследований. Естественно, как и в источниках (не только старых, но и новых), в них хватает погрешностей. Зато их авторы зачастую буквально погружены в идеологическую и психологическую атмосферу той эпохи, а это очень важно для реконструкции событий, ибо атмосфера – существенная составляющая исторического периода, и она стремительно улетучивается. Да и стоит ли нам с торжеством повторять то, что сорок лет тому назад написал, изучив «смоленский архив», Мерл Фейнсод?*



* Окончание. Начало см. в предыдущих номерах «Отечественных записок» (2008. Т. 43. № 4 и 2008. Т. 44. № 5). Перевод с английского Натальи Шленской.

114 Критику источников по национальному вопросу читатель найдет в статьях Терри Мартина и Питера Блитштейна в этом же выпуске “Cahiers du Monde russe1) **.

115 Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919#1921 гг. («Антоновщина»): Документы и материалы / Ред.: В. П. Данилов, Т. Шанин. Тамбов, 1994; Миронов Филипп. Тихий Дон в 1917#1921 гг.: Документы и материалы. М.: Международный фонд «Демократия», 1997.

** Отсутствующие в оригинале библиографические ссылки на тематический выпуск «Cahiers du Monde russe», в который включена настоящая статья, см. после текста.

116 Izmozik V. Voices from the Twenties: private correspondence intercepted by the OGPU // The Russian Review. 1996. Vol. 55/2, April. P. 287#308; Красная армия и коллективизация деревни в СССР (1928#1933 гг.): Сборник документов из фондов Российского государственного военного архива / Отв. за исслед. Ф. Беттанин. Сост. А. Романо, Н. Тархова. Napoli, 1996. Если верить сводкам ВЧК, подобные вещи крестьяне писали уже в 1919#1920 гг. См.: Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД: 1918#1939. Документы и материалы: В 4 т. / Т. 1. 1918#1922 гг. М: РОССПЭН, 1998. См. также эссе Д'Анн Пеннер2).

117 Измозик В. С. Глаза и уши режима. Государственный контроль за населением Советской России в 1918#1928 годах. СПб., 1995. C. 51.

118 Письма во власть, 1917#1927: Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям / Сост. А. Я. Лившин, И. Б. Орлов. М.: РОССПЭН, 1998. Аналогичный материал в изобилии представлен в итальянских архивах, особенно в фондах личной канцелярии дуче.

119 Я склонен согласиться с этим выводом, который означает, что, используя эти письма как источник, необходимо крайне аккуратно интерпретировать их содержание. Исследований, написанных на их основе, все больше, но, к сожалению, не все авторы помнят об этом правиле. К ним относится, например, Шейла Фицпатрик (Fitzpatrick S. Supplicants and Citizens: Public Letter-writing in Soviet Russia // Slavic Review. 1996. 1. P. 78#105; Id. Signals from Below: Soviet Letters of Denunciation of the 1930s // Journal of Modern History. 1996. 4. P. 831#866), авторы многих статей специального выпуска Russian History, посвященного письмам трудящихся к представителям советской власти (Russian History / Histoire russe. 1997. 1#2), а также составители сборников «Письма во власть» (см. сноску 118) и «Голос народа» (Голос народа: Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918#1932 гг. / Сост.: С. В. Журавлев и др. М.: РОССПЭН, 1998).

120 Livchine A. Lettres de l’intérieur’ à l’époque de la NEP. Les campagnes russes et l’autorité locale // Communisme / S. Courtois and N. Werth (eds.) : n° spécial de: Les Archives: La nouvelle histoire de l’URSS. 1995. № 42#44. P. 95#114.

121 Shearer D. Crimes and Social Disorder in Stalin’s Russia // Cahiers du monde russe. 1998. 1#2. P. 119#48; Id. Crime, Perception of Crime and the Problem of Social Reality in Russia: Reflections on Sources and What They Can Tell Us (нам, к сожалению, не удалось опубликовать этот доклад, прочитанный на семинаре в Йельском университете).

122 О традициях царизма см. в кн.: Измозик В. С. Глаза и уши режима; а также: Daly J. The Watchful State: Police and Politics in Late Imperial Russia, 1896#1917 (PhD dissertation) / Harvard University, 1992.

123 В докладах Лесли Риммель, включенном в этот выпуск Cahiers6), и Джеффри Россмана (опубликовать его доклад, к сожалению, не удалось) проблема сводок находится в центре внимания; ее затронул и Мэтью Леноу. О симпозиуме в Торонто (State and Society in the Stalin Era Through the Prism of Regional Archives [Государство и общество сквозь призму региональных архивов], июнь 1997) см. в: The Stalin Era Research and Archives Project (SERAP) Bulletin. 1998. № 3. Насколько мне известно, первым проблему сводок поднял Николя Верт: Werth N. Une source inédite: les svodki de la Tchéka-OGPU // Revue des études slaves. 1994. 66 (1). P. 17#27.

124 См.: Danilov V. P., Berelowitch A. Les documents des VČK-OGPU-NKVD sur la campagne soviétique, 1918#1937 // Cahiers du monde russe. 1994. 35(3). P. 633#82; Wehner M. Die Lage vor Ort ist unbefriedigend // Jahrbuch für historische Kommunismusforschung. 1994. S. 64#7; Измозик В. С. Указ. соч.; Davies S. Popular Opinion in Stalin’s Russia. Terror, Propaganda and Dissent, 1934#41. Cambridge University Press, 1997; Holquist P. Information is the Alpha and Omega of Our Work: Bolshevik Surveillance in its Paneuropean Context // Journal of Modern History. 1997. 69. P. 415#50; Id. Anti-Soviet Svodki as a Shared Feature of Russian Political Culture // Russian Review. 1997. P. 445#50; Martin T. The OGPU and the Politics of Information: Доклад на ежегодном собрании AAASS (American Association for the Advancement of Slavic Studies) в Бостоне (1996 г.); я подробно останавливался на использовании сводок в ст.: Graziosi A. Stato e contadini nelle Repubbliche sovietiche attraverso i rapporti della polizia politica, 1918#22 // Rivista storica italiana. 1998. 110. № 2. P. 463#528.

125 Красная армия и коллективизация деревни в СССР (1928#1933 гг.): Сборник документов из фондов Российского государственного военного архива / Отв. за исслед. Ф. Беттанин. Сост. А. Романо, Н. Тархова. Napoli, 1996; Romano A. Potere sovietico e contadini in uniforme. L’Armata rossa e la collettivizzazione delle campagne (1928#33): Tesi di dottorato / Università di Torino. 1998.

126 Так, на заседании оргбюро 22 апреля 1919 года Сталин предложил очертить стандартный «круг вопросов» и потребовать от местных партийных организаций, чтобы те отвечали на них (см.: Измозик В. С. Указ. соч. С. 20#30); Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине, 1918#1919 г. М.: АИРО-ХХ, 1997.

127 См., напр. сводки ВЦИК о коллективизации или о голоде 1932#1933 в Rapports secrets soviétiques: La societe russe dans les documents confidentiels / N. Werth and G. Moullec (eds.). Paris: Gallimard, 1994. P. 148#159.

128 Мэтью Леноу напоминает, что по данным В. С. Измозика в 1924 году во всем Советском Союзе с ОГПУ сотрудничало около 10000 постоянных информаторов, из них 518 – в Москве. Спустя два года, согласно Агабекову, число информаторов только в Москве достигло 10 000. (Автор ссылается на кн.: Агабеков Г. С. Г.П.У.: Записки чекиста. Берлин: Стрела, 1930. – Примеч. ред.) Годичный отчет КГБ за 1967 свидетельствует о том, что в этой организации состояло около 167 000 сексотов (См.: Garthoff R. L. The KGB Reports to Gorbachev // Intelligence and National Security. 1996. № 4. P. 235).

129 Кривова Н. А. Власть и церковь в 1922#1925: Политбюро и ГПУ в борьбе за церковные ценности и политическое подчинение духовенства. М.: АИРО-ХХ, 1997; Политбюро и церковь, 1922#1925 / Сост. Н. Н. Покровский, С. Г. Петров. Новосибирск; Москва: Сибирский хронограф, РОССПЭН, 1997.

130 Во время своего недолгого пребывания на министерском посту Токвиль успел заметить, что содержание полицейских отчетов напрямую зависит от положения правительства: чем увереннее чувствовало себя последнее, тем ярче полиция, желая добиться его щедрости, живописала грозившие ему опасности. И наоборот: чем слабее было правительство, тем обильнее становились утешительные заверения полиции относительно его будущего. См.: Tocqueville, A. de. Oeuvres complètes. Vol. 12. Souvenirs. Paris: Gallimard.

131 См., например, статьи Д’Анн Пеннер и Лесли Риммель в этом выпуске Cahiers7). Такой же точки зрения придерживается Р. Р. Риз, см.: Reese R. R. Red Army Opposition to Forced Collectivization, 1929#30 // Slavic Review. 1996. 1. Р. 24#45. Аналогичное мнение высказывали Сара Дэвис, Андреа Романо, Джеффри Россман, Маркус Венер и Николя Верт. Естественно, все перечисленные авторы также обращали внимание на необходимость относиться к этим документам с осторожностью.

132 Я упоминал отчеты иностранных рабочих в следующих работах: Graziosi A. ‘Visitors from Other Times’: Foreign Workers in the Prewar Piatiletki // Cahiers du monde russe. 1988. 2. Р. 161#180; Id. Foreign Workers in Soviet Russia, 1920#1940: Their Experience and Their Legacy // International Labor and Working Class History. 1988. No 33. P. 38#59. После Второй мировой войны сбор и обработку всей массы сведений, сообщенных беженцами и перемещенными лицами, порой удавалось поставить на научную основу. Этой работой занимались, например, участники получившего заслуженную известность «Гарвардского проекта устной истории». Иногда сами беженцы издавали сборники своих свидетельств, такие как The Black Deeds of the Kremlin. A White Book. Vol. 1. Book of testimonies. Toronto, 1953; Vol. 2. The great famine in Ukraine in 1932#1933. Detroit, 1955. В других случаях из таких свидетельств составлялись книги, подобные Livre Blanc sur les camps de concentration soviétiques. Paris, 1952; и др.

133 Вот замечательные примеры таких исследований: Schwarz S. Labor in the Soviet Union. New York: Praeger, 1952; Chapman J. Real Wages in Soviet Russia since 1928. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1963. Их данные сегодня часто находят подтверждение и уточняются в исследованиях таких авторов, как Елена Осокина (имеется в виду книга: Осокина Е. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927#1941. М.: РОССПЭН, 1998. – Примеч. ред.)

134 При этом всегда следует помнить ответ профессора Конфино на мой вопрос: насколько достоверно отчеты Охранного отделения рисуют портрет Кропоткина и описывают его деятельность за границей: «Если бы я опирался только на эти источники, то в конце концов получил бы полностью искаженную, в корне неверную картину». См.: Confino M. Anarchistes en exil. Correspondance inédite de Pierre Kropotkine à Marie Goldsmith, 1897#1917 / Institut d’Études Slaves. Paris, 1995.

135 Rapports secrets soviétiques. P. 273#341; Истинно-православные в Воронежской епархии, 1927#47. Публикация М. В. Шкаровского // Минувшее. 1996. Кн. 19. С. 320#356; Из тайников спецслужб // Archiv Urala. 1995. № 1 (выражаю огромную благодарность Питеру Холквисту, указавшему мне на эти две публикации); см. также подборку по религии в кн.: Открытый архив. Справочник опубликованных документов по истории России ХХ века. Из государственных и семейных архивов (по отечественной периодике 1985#1995 гг.). Сост. И. А. Кондакова. М.: Принт-Сервис, 1997.

136 William T. I., Znaniecki F. The Polish Peasant in Europe and America (1st ed. 1918).

137 «Литературный фронт»: История политической цензуры, 1932#1946 / Сост. Д. Л. Бабиченко М.: АИРО-ХХ, 1994; «Счастье литературы»: Государство и писатели. 1925#1938 гг. Документы / Сост. Д. Л. Бабиченко. М.: РОССПЭН, 1997; Михайло Грушевський і ГПУ-НКВД. Трагічне десятиліття: 1924#1934 / Пристайко ВІ., Шаповал ЮІ. Київ: Україна, 1996; Chentalinski V. La parole ressuscitée: dans les archives littéraires du KGB. Paris: Laffont, 1993; см. также недавние издания прежде недоступных работ И. Бабеля и др.

* Я имею в виду всплеск интеллектуальной (и квазиполитической) общественной активности после смерти Сталина: творчество писателей-деревенщиков, кино и телевидение, полемику «Нового мира» с более консервативными журналами, «кухонные» разговоры, дискуссии в среде профессиональных историков и ученых-естественников, деятельность диссидентов-подписантов и т. д. Я полагаю, что истоки этой активности следует искать в военном опыте, а также в реакции на сталинизм той части советского общества, которая поддерживала советский строй, но желала его реформирования. (Примеч. авт. к переводу на русск. яз.)

138 См. об этом в моей ст.: Graziosi A. Stato e contadini nelle Repubbliche sovietiche… Р. 502#503.

* Термин принадлежит польскому писателю-иммигранту Чеславу Милошу. В одноименной книге (Milosz Cz. The Captive Mind. 1st ed. 1953) он сделал попытку описать и проанализировать соблазны сотрудничества с коммунистическими режимами и причины привлекательности сталинизма для интеллектуалов послевоенной Восточной Европы. (Примеч. пер.)

139 Hellbeck J. (ed.) Tagebuch aus Moskau, 1931#39. Munich: Deutscher Taschenbuch Verl., 1996; Id., Factories of the Soviet Self: Diaries from the Stalin Era (доклад на семинаре в Йельском университете, который нам, к сожалению, не удалось опубликовать); Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s / V. Garros et al. (eds.). New York: The New Press, 1995.

140 «Знать дело до последней мелочи, знать дело лучше всех, не доверять ни слову, ни бумаге» – таков был девиз Онисимова, героя «Нового назначения», которого Александр Бек списал с одного из крупных руководителей промышленности при Сталине. Парадоксально, но вполне объяснимо, что последний значительный лидер СССР, пришедший к власти, чтобы инициировать распад системы, также известен своим недоверием к документам. См.: Garthoff R. L. Op. cit.

141 Так, например, я убежден, что лучшим корпусом источников о голоде 1932#1933 годов благодаря своему исключительному качеству останутся, по-видимому, отчеты итальянских дипломатов. См.: Lettere da Kharkov: La carestia in Ucraina e nel Caucaso del nord nei rapporti diplomatici italiani 1923#33 / A. Graziosi (ed.). Torino: Einaudi, 1991.

142 Nazi-Soviet Relations, 1939#1941: Documents from the Archives of the German Foreign Office / R. J. Sontag, J. S. Beddie (eds.); US Dept. of State. Washington (DC), 1948.

143 Ciliga A. Dix ans au pays du mensonge déconcertant. Paris: Champ Libre, 1977; Serge V. Memorie di un rivoluzionario, 1901#1941. Firenze: La Nuova Italia, 1974; Souvarine B. Stalin. A Critical Survey of Bolshevism. New York: Longmans 1939; Gross B. Willi Münzenberg: A Political Biography. East Lansing: Michigan State University Press, 1974; Kravchenko V. I Chose Freedom. New York: Garden City Publ. Co., 1946; Barmine A. One Who Survived. The Life Story of a Russian under the Soviets. New York: Putnam’s, 1945; Hilger G. Incompatible Allies. A Memoir History of German-Soviet Relations, 1918#1941. New York: Macmillan, 1953; Scholmer J. Vorkuta. London: Wiedenfield and Nicolson, 1954; Beal F. E. Word from Nowhere: The story of a fugitive from two worlds. London: Right Book Club, 1938; Corneli D. Il redivivo tiburtino: 24 anni di deportazione in URSS. Milano: La Pietra, 1977. Этот список, конечно же, можно продолжить.

* Мерл Фейнсод (1907#72) – советолог, руководитель Центра русских исследований в Гарвардском университете (1959#64). «Смоленский архив» – коллекция, включающая в себя документы партийного архива Смоленского областного комитета ВКП(б), текущего делопроизводства партийных комитетов Смоленской области предвоенных лет и др. В июле 1941 года архив был захвачен немецкими войсками, в конце Второй мировой войны попал в руки союзников и был вывезен в США. В 2002 году передан американской стороной России – (Примеч. пер.)



1) Blitstein P. A. Researching Stalin’s nationality policy in the archives // Archives et nouvelles sources de l'histoire soviétique, une réévaluationSous la dir. de A. Graziosi et P. Bushkovitch: n°spécial de Cahiers du Monde russe. 1999. 40/1#2. P. 125#137; Martin T. Interpreting the new archival signals: Nationalities policy and the nature of the Soviet bureaucracy // Ibid. P. 113#124.

2)Penner R., D’Ann. Ports of access into the mental and social worlds of Don villagers in the 1920s and 1930s // Ibid. P. 171#197.

3) Lenoe M. E. Letter-writing and the State: Reader correspondence with newspapers as a source for early Soviet history // Ibid. P. 139#169.

5) Alexopoulos G. Voices beyond the Urals: The discovery of a central State archive // Ibid. P. 199#215.

6)Rimmel L. Svodki and popular opinion in Stalinist Leningrad // Ibid. P. 217#234.

7)Penner R., D’Ann. Op. cit.; Rimmel L. Op. cit.

8) Penner R., D’Ann. Op. cit.

9) Martin T. Op. cit.

10) Bone J. Soviet controls on the circulation of information in the 1920s and 1930s // Ibid. P. 65#89. (В статье приводится примерный список совершенно секретных, секретных и не подлежащих разглашению сведений. – Примеч. пер.)