Мировой кризис и мировой порядок

Августовская пятидневная война между Россией и Грузией вызвала публицистические параллели с кризисами предыдущих эпох: той, что последовала за Второй мировой, и той, что предшествовала Первой. Локальный конфликт в Южной Осетии грозил в перспективе серьезной конфронтацией, если бы перекинулся с Кавказа на Крым: на Украине и в Грузии американский демократический гегемонизм бросил вызов великодержавным амбициям России. Пока общественность США и Европы гадала, где Россия нанесет новый удар в целях восстановления империи, руководство самой РФ задавалось вопросом, где США руками своих сателлитов вовлекут Россию в новый конфликт.

К счастью, президент Ющенко не настоял на выполнении своего же приказа о фактическом досмотре кораблей Черноморского флота при пересечении ими морской границы Украины. К счастью, российские сухопутные миротворцы на окраинах Поти не вступили в боевой контакт с американскими военно-морскими силами, доставлявшими в Грузию гуманитарные грузы. К счастью, во главе Европейского союза находился французский президент, сумевший выступить в роли посредника, прекратившего вооруженный конфликт.

Вскоре, однако, последовали события еще более масштабные, изменившие всю ситуацию в мире. Сентябрьское сообщение о банкротстве крупнейшего американского инвестиционного банка «Леман бразерс» потрясло до основания мировые финансы. Ипотечный кризис, начавшийся в 2007 году в США, трансформировался в мировой финансовый и экономический кризис. Фактически мы имеем дело с первым кризисом современной глобальной экономики. Всемирно-историческая победа капитализма в конце ХХ века – а не либеральной демократии, как думали и надеялись тогда – привела к тому, что Китай, Индия, Россия, Центральная и Восточная Европа стали неотъемлемой частью единой мировой экономики.

Сложение двух кризисов внешне напоминало формулу: минус на минус дает плюс. Геополитика XX и даже XIX веков уступила авансцену геоэкономике XXI столетия. В самом начале нового кризиса были судорожные движения по принципу: спасайся кто может. Каждое правительство пыталось «вытащить» прежде всего национальные банки. На США обрушилась всеобщая критика как на источник бедствия. Крах американских бизнес-гигантов и провал американских государственных регуляторов вызывали у многих нескрываемую радость. Вскоре, однако, пришло отрезвление: если экономика едина, то и кризис – общий. А следовательно, нужны согласованные совместные действия.

Голоса, в очередной раз после 11 сентября 2001 года похоронившие однополярный мировой порядок и заявившие о наступлении эры БРИК, стали тише. Европа выступила с инициативой проведения чрезвычайного экономического саммита, США пригласили этот саммит в Вашингтон. 15 ноября 2008 года там собрались все – от либеральных демократий до суверенных автократий. Результат такого саммита – прежде всего в символической демонстрации единства в борьбе с кризисом, но сама возможность разговора обеспечена тем, что за последние 60#40#20 лет (в зависимости от регионов) практически все страны мира заговорили на одном экономическом языке. Это – колоссальный прорыв в формировании действительно мирового сообщества. Мир стал един в своем материальном основании и в осознании всеобщей взаимозависимости.

Общность языка не означает общности ценностей, но некоторые ценности становятся совместимыми, а интересы – более понятными. Несколько десятилетий широких контактов, тесных личных связей и туго переплетенных интересов вырастили некоторый массив взаимного доверия, отсутствующий в других сферах – общественно-политического устройства, внешней политики, военной стратегии. Наступивший кризис подвергнет мировое сообщество серьезному испытанию.

Вряд ли процесс глобализации пресечется. Мир, скорее всего, не расколется на отдельные и враждебные друг другу региональные блоки, а существующие объединения не распадутся под давлением национальных эгоизмов. Автаркии не будет. Но если «пациент не умрет», то он обязательно поправится. Капитализм не сменится неосоциализмом, а скорее скорректируется при помощи государства. Регуляторы получат новые инструменты управления рынком, а бизнес избавится от чересчур рискованных практик. Кризис вообще открывает широкие возможности – для тех, кто способен выдержать испытание.

Сами государства в ходе кризиса и в его результате сделают важный шаг к созданию системы глобального управления, который не удавалось сделать в годы «процветания». Подобно тому как нынешний порядок – ООН, Бреттон-Вудс, ГАТТ-ВТО – вырос из Второй мировой войны, будущий формируется в недрах нынешнего кризиса. Правда, поскольку, несмотря на колоссальные масштабы, современный кризис не распространяется на область собственно политических отношений государств, строительство нового порядка, вероятно, будет поэтапным.

Первым «островом» действительно глобального взаимодействия уже стали финансы. Международные финансовые институты ожидают серьезные перемены не только в смысле перераспределения влияния тех или иных государств, но в характере и методах их деятельности. Поскольку кризис уже стал экономическим, он окажет серьезнейшее воздействие на мировую торговлю и заставит искать пути выхода из тупика, в котором оказался Дохийский раунд ВТО, в ходе которого страны с развитой и развивающейся экономикой семь лет не могли договориться о ликвидации торговых барьеров. Наряду с обновленными международными финансовыми институтами новая система всемирной торговли может стать следующим продуктом глобального кризиса.

Смежным с экономикой блоком вопросов стоят проблемы климата и окружающей среды. Киотский протокол, поставивший эту проблему на уровень глобальных дебатов, передает эстафету Копенгагенской конференции. Что еще важнее – после выборов в США изменилось отношение американской администрации к вопросам глобального потепления. Если Вашингтону удастся убедить Пекин в необходимости совместных шагов, то договоренность двух стран, на долю которых приходится около 40% всех выбросов в атмосферу, может положить начало практическому регулированию этой сферы.

Глобальные рамки существования современных государств поднимают на высший политический уровень проблемы здравоохранения и борьбы с эпидемиями и болезнями, иммиграции, контроля рождаемости, а также «мать всех социальных проблем» – проблему бедности. Отсутствие надежных барьеров между богатыми и бедными «кварталами» в современном мире заставляет богатых искать более эффективные механизмы повышения благосостояния соседей, чем «помощь развитию» и программы ООН.

Помимо социальной помощи слабым, бедным и больным формирующееся международное сообщество нуждается в глобальной полиции. На борьбу с пиратами сомалийского побережья уже солидарно выступили военно-морские силы ведущих держав – от США и Европейского союза до Китая, Индии и России. Эти силы действуют без единого командования, но в координации друг с другом. Другие потенциальные объекты международного полицейского внимания – наркомафия Афганистана и Колумбии, торговцы людьми на всех континентах, внешне респектабельные офшорные «прачечные» – от Лихтенштейна до Британских Виргинских островов. Появление международных финансовых контролеров (FATF) и проявление нетерпимости к «отмыву денег» со стороны ряда государств – например, Германии – создает возможности для наведения порядка в этой сфере.

Более сложную проблему представляет борьба с терроризмом и, шире, политическим экстремизмом. Антитеррористическая коалиция, возникшая в момент атаки на США, на политическом уровне распалась, а политика администрации Джорджа Буша в Ираке скомпрометировала первоначально заявленную цель. Тем не менее, на техническом уровне сотрудничество антитеррористических департаментов спецслужб многих стран продолжается. Ничтожная вероятность того, что террористы могут получить доступ к оружию массового уничтожения, заставляет даже соперничающие друг с другом государства тесно взаимодействовать, чтобы не допустить этого.

Распространение ядерного оружия и расширение круга государств, им обладающих, таит риск ядерных войн. Несмотря на провозглашенные общие принципы, реальное отношение к «распространителям» было различным. Ядерное оружие Израиля было молчаливо признано как допустимое средство сдерживания, оружие Индии – как законный атрибут великой державы-субконтинента с миллиардным населением. С другой стороны, для «решения ядерных проблем» Северной Кореи и Ирана созданы международные коалиции. Возможно, еще большей головной болью для международного сообщества является военная напряженность между Индией и Пакистаном и перспектива распада – под грузом вутренних противоречий – ядерного Пакистана. Ядерный аспект распада СССР в свое время потребовал тесного взаимодействия США и постсоветских государств – России, Украины, Казахстана и Белоруссии. Ситуация в Южной Азии, однако, гораздо сложнее и опаснее. Она требует взаимодействия как минимум трех соперничающих государств – США, Китая и России.

Наиболее сложными для урегулирования являются региональные и даже локальные кризисы. Базовое согласие ведущих держав, существовавшее в 1990-е годы, уже утрачено. На Балканах и на Кавказе США и ЕС, с одной стороны, и РФ, с другой, заняли противоположные позиции по проблемам гуманитарной интервенции, «предотвращения геноцида», международного признания вновь образовавшихся государств. Вероятность появления новых государств в различных регионах мира может привести к углублению наметившегося раскола и дальнейшей релятивизации и маргинализации международного права.

Ключевым в этой связи является вопрос об отношениях между самими крупными державами. В господствующей российской интерпретации речь идет о дилемме однополярный – многополярный мир. Это, конечно, упрощенная постановка вопроса. Речь идет не только о сомнительности самих понятий «однополярный», «многополярный», но и о самом представлении о миропорядке как об иерархии «рассадки за столом», современном варианте местничества.

«Борьба за многополярный мир» представляется таким образом как серия попыток поскорее спихнуть США с мирового Олимпа, свести роль Америки до уровня «обычной сверхдержавы» – а там видно будет. Какова, однако, альтернатива? В реальной действительности Россия не является примером адепта многосторонних действий. Когда это с ее точки зрения необходимо, она проявляет волю и решимость применить военную силу, экономические санкции, другие инструменты давления. Возражая по казусу Косово, Москва недолго выступала защитником международного права. Спустя некоторе время, когда того потребовала ситуация на Кавказе, она интерпретировала международное право в соответствии с практической целесообразностью. То же самое относится к суверенитету. Ревностно защищая свой и критикуя США за нарушения чужого (на Балканах и на Ближнем Востоке), РФ не проявляет особой щепетильности, когда дело касается таких стран, как Украина и Грузия. Демократизация международных отношений, о которой говорится в официальных российских документах, в реальности подразумевает олигархат пяти-шести государств. Главное – чтобы эта пятерка-шестерка включала Россию. Ведь и вся московская любовь к ООН основывается, в конечном счете, на статусе постоянного члена Совета Безопасности, обладающего заветным правом вето.

Смысл сказанного – не в стремлении «разоблачить внешнюю политику РФ». Москва откровенно провозгласила высший приоритет национальных интересов, т. е. государственный эгоизм. В этом Россия не отличается от подавляющего большинства стран мира, в том числе от большинства так называемых «великих держав». Мой тезис другой: для периода глобализированного мира такая позиция недостаточна, если желать не только защитить собственные узкие интересы, но и способствовать созданию более безопасного и удобного миропорядка. Для этого миропорядок необходимо рассматривать не с позиций местничества, а через призму системы управления.

Такая система должна основываться не только на балансе сил или хотя бы балансе интересов, но на общности важнейших интересов и как минимум совместимости преследуемых целей. Внутри системы должно обеспечиваться согласие относительно базовых принципов, норм и правил. Наконец, система должна восприниматься ее участниками как достаточно легитимная и справедливая.

В реальной действительности речь может идти не о единой конструкции, а о сети самостоятельных, но взаимосвязанных институтов. Внешне система будет выглядеть несовершенной, но само «несовершенство» придаст ей необходимую гибкость. Иными словами, не «реформированная ООН», венчающая пирамиду всемирных, региональных, функциональных и прочих институтов, каждый из которых «знает свое место», а созвездие организаций государств, бизнес-сообществ, гражданских инициатив, научных центров и т. п., каждое из которых будет стремиться выполнять специфические задачи в той нише, которую она сама себе определит и сумеет отстоять благодаря демонстрируемой эффективности.

Ясно, что, если речь идет о системе государств, для пользы дела требуется руководящая группа. Состав такой группы имеет значение. Ясно, что «семерка» – позавчерашний день. «Восьмерка» – шаг в правильном направлении, но робкий: присутствие России необходимо, но явно не достаточно. «Двадцатка» ставит очевидные проблемы: кого включать, кого нет. Аргентину пригласили, а Чили нет; Испания и Нидерланды попали «под занавес», и т. д. Возможно, идеального варианта нет, но «оптимальный состав» группы можно было бы представить так: США, ЕС, Китай, Япония, Индия, Бразилия, Россия, ЮАР, Мексика, Южная Корея, Саудовская Аравия, Иран, Индонезия, Турция, Нигерия, Пакистан, Египет, Аргентина, Чили, Канада, Австралия. Дальнейшее увеличение численного состава группы подорвет эффективность ее работы.

Что делать с теми, кто не попал в состав «руководящего органа» и, естественно, обижен? Можно было бы создавать – наряду с руководящей группой – сетевые структуры, группы по интересам, региональные сообщества, делегирующие право говорить от своего имени тому или иному члену «руководства». В любом случае легитимность руководящей группы может быть обеспечена ее способностью проводить – через своих членов – общие решения через формальные международные институты: ООН, МВФ, ВБ и др.

Что касается самой ООН, то ее нужно реформировать на демократической, но в то же время на реалистической основе. Как в национальных парламентах, всеобщее представительство могло бы сочетаться с дифференцированным влиянием, которым пользуются ее члены. Так, неравный вклад в бюджет и неравная ответственность при выполнении общих решений отражались бы неравным весом государств при голосовании по тем или иным вопросам.

Управление напрямую связано со способностью и готовностью к лидерству. От стран-лидеров требуется прежде всего способность производить международные общественные блага: благосостояние, безопасность, идеи, образы для всех или для других, не только для себя. Страны-лидеры должны сознавать свое «двойное гражданство» – национальное и глобальное. Они должны быть готовы взять на себя долю ответственности, имея, разумеется, и соответствующую долю в доходах общего предприятия. Именно ответственность, а не статус «членов всемирного политбюро», прежде всего будет отличать лидеров XXI века. Крайне важны способность и готовность к многосторонним действиям и к односторонним инициативам, привлекающим сторонников. Итак, способность и готовность к лидерству – интеллектуальному и практическому, способность объединяться в инициативные группы и тем самым реализовывать коллективное лидерство являются характерными чертами будущих мировых лидеров.

В XXI веке, в отличие от XX, способность к созиданию важнее способности к разрушению. Государства остаются важными, но не единственными существенными игроками в рамках системы. Формируются глобальное гражданское сообщество, глобальная бизнес-среда, в рамках которых колоссально вырастает значение отдельных личностей. Голого прагматизма в таких условиях явно недостаточно, но возврат к идеологиям был бы ущербен и, к счастью, маловероятен. Определяющее значение приобретут ценности, способные служить ориентирами в эволюции уже не суммы государств, а всего человечества.