Без тупика

Прошедшим летом мы возвращались с алтайских гор на поезде «Барнаул – Москва», и ничто, как обычно, не предвещало беды, но… В общем, выйдя на одной остановке за пирожками с картошкой, я опоздал на поезд. Это было в городе Омске. Пирожки были вкусные, по 11 рублей. А поезд уехал. И вещи увез! Но со мной осталось главное – мои друзья, которые тоже опоздали. Пирожки им тоже очень понравились! Все без денег. До Москвы – далековато. Что делать? Разделились на группки и поехали автостопом! Вещи наши выгрузили дежурные по вокзалу – у кого в Ишиме, у кого в Тюмени, но вещи все равно не деньги. Ковра-самолета ни у кого в рюкзаке не оказалось. Поехали стопом дальше. Три тысячи километров за три дня. Почти не спали. Но очень весело! Вся Россия пронеслась перед глазами! Такая клевая. Чего только не было! В Казани уже выдохнул: «Почти дома!» Сидел под стенами тамошнего кремля, ел булку с молоком, Волгой любовался... А до этого, под Пермью, мне попался один чудесный водитель на «десятке». Рука у него была, как моя нога, и вся «забитая» – красавица голая, дракон у ее ног обвился, звезды, купола… Чудесный водитель отсидел семь лет – «из мотовства». Сейчас возвращается с северных заработков к жене и маленькой дочке. Так торопится, что педаль газа не отпускает и тоже вторые сутки не спит. Работяга, философ и лирик. Похож на поэта Глеба Горбовского. Не внешне, а так – изнутри себя, что ли… Сильный и отчаянный, но впечатлительный и ранимый. Говорит: «Мне про любовь нельзя песни слушать – грузиться начинаю». Или: «Я все в жизни не знаю, а чую… Чуйка не врет. Чуйка выручает». Правда, на одном вираже, подъезжая к Ижевску, мы даже с его великолепной чуйкой с трассы вылетели, но это от недосыпа, конечно, а чуйка ни при чем.

Я это словечко с тех пор накрепко запомнил и, сидя на валу у Казанского кремля, его вспоминал, и чудесного водителя тоже вспомнил, и Глеба Горбовского… У меня дома любовно хранится его сборник стихов с подарочной надписью: «Димке от деда Глеба». Есть там и такие строчки:

Я ищу голубые страны,

Потому что их нет на свете.

Я эти строки очень люблю, потому что сам ищу то же самое. Однако есть в них какая-то порочная незаконченность. То есть непонятно: нашел их Глеб Яковлевич или нет?..

А я нашел. Голубых стран «нет на свете» только потому, что мы не хотим их видеть, а ведь их множество, целые миры. Не надо даже за границу ездить. Россия – это целая вселенная, содружество галактик. Мой нечаянный автостоп только закрепил во мне это ощущение, помог сформулировать его четко и емко.

Прощай, Казань!

Первый мой вылет в космос произошел со стартовой площадки в родном Иваново на планету под названием Санкт-Петербург. И так получилось, что почти в то же время мне попалась в руки «Обыкновенная история» Ивана Гончарова. Сюжет – простой и как будто бы мой: молодой барин из провинции от «любимой маменьки-с» приезжает в Питер. Везде он ходит, разинув рот, все ему удивительно и, хотя все говорят по-русски, ничего непонятно. Барин морщится с непривычки и отчаянно ностальгирует по родному захолустью: «по заборе,  который напротив его окон, и по пыльной и грязной улице, и по тряскому мосту, и по вывеске на питейной конторе. Ему противно сознаться, что Исаакиевский собор лучше и выше собора в его городе, что зала Дворянского собрания больше залы тамошней. Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть не станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады быть олухами! Зато как он вдруг обрадуется, как посравнит да увидит, что у него в городе лучше икра, груши или калачи. «Так это-то называется груша у вас? – скажет он, – да у нас это и люди не станут есть!»

К петербуржцам у нашего барина – опять же претензии: «какие-то холодные, нелюдимые лица», «так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою», «бегут куда-то, занятые только собой». Лакей его – тоже из деревенских – вторит барину: «Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а еще петербургские называются!» Но разве сейчас в Петербурге кто-нибудь так бегает? Нет! Так сейчас носятся только в Москве! Вот где на самом деле лица – кирпичом, погруженность в дела и вечное негласное соревнование на звание главного торопыги! И современный Петербург никакого провинциала не испугает, а восхитит: и дворцы тут, и набережные, и не так, чтобы очень дорого. Москва, напротив, так проедется по мозгам, что, вернувшись домой, он ее костит перед всяким знакомым: «И такая, и сякая… Да у нас в сто раз лучше!..» Откровенная нелюбовь к Москве, возникающая у гостей ее с первого взгляда, в большинстве случаев маскирует их банальную напуганность столичной жизнью. Но кто же признается, что испуган? Куда мужественнее – окатить презрением и огульно охаять.

Я тут ехал в поезде с одним полярником, здоровый такой мужик: в плечах – косая сажень, а руки такие, что подковы гнуть может. Он у себя на Севере даже на белых медведей охотился! Повествует об этом примерно в тех же красках и с той же интонацией, с какой я рассказываю про то, как по заданию бабушки резал кролика Рыжулю. Полярник возвращается из Москвы – он там гостил. Я его спрашиваю:

– Как вам Москва?

– Не могу. Страшно.

Ушам не верю! Неужели гулять по Тверской здоровому русскому мужику страшнее, чем во льдах сидеть в засаде на дикого непредсказуемого зверюгу, который весит добрых 800 килограмм! Или что-то с Тверской не так, или с русскими мужиками…

Я давай его пытать дальше:

– А Питер вам нравится?

– Красиво, – тут полярник с симпатией улыбнулся, видимо, вспомнив свои прогулки по каналам и набережным. То есть все не по Гончарову. Что же случилось с Петербургом за прошедшие сто пятьдесят лет? Почему он уже никого не отпугивает? Потому что расслабился, обленился. Люди здесь беспечные, сытые. Мальчики – милые и опрятные, воркуют себе, аки птицы на жердочках… Девочки – ухоженные, с причесочками, с сумочками, скачут, улыбаются… Но и у тех, и у других такой чванный аристократический холодок. Короче, умники и умницы. Они все уже знают, и больше им знать не надо. Петербург – это город с состоявшейся эстетикой. Практически крепость. Живи-поживай. Все давно придумано и осмыслено. Пользуйся благами, не гоношись. То есть в провинции надо дергаться и вертеться, потому что это провинция. Нужно тут немного, но и это малое неизвестно, где урвать. В Москве надо вертеться, потому что в Москве много возможностей, но и надо – много. А Питер откосил от этой карусели. Он столица, но бывшая. В XIX веке – официальная, в советские времена – культурная. Тоже, кстати, статус: тут и Бродский, и Довлатов, а потом Чистяков с Науменко. Куча талантливейших людей вкладывались в город триста лет кряду. И теперь Петербург отдыхает. Вышел на пенсию. Заслужил.

Я до сих пор приезжаю сюда, как в санаторий. В Иванове, чтобы хоть чем-то себя развлечь, нужно все придумывать самому, а тут можно не париться, досуг придуман: хочешь – антипопкорное кино, хочешь – клубы с красивой музыкой, хочешь – что хочешь!.. Все разложено по полочкам, и это очень расслабляет, не стимулирует. Цивилизованный, эмоционально холодный город. Здесь даже бездомные собаки не лают! Продавцы не хамят. На улицах убрано. Кроме того, начисто отсутствуют бандитские рожи, лубочные дурни и отморозки.  Я, правда, не думаю, что в Питере реально меньше бандитов. Напротив, я думаю, что их здесь больше, но они все как-то мимикрируют или маскируются… Хотя время от времени и тут попадаются очаровательные молодые люди, у которых в одном кармане ствол, а в другом – пачка тысячных купюр толщиной с сосиску! Но речь – без мата, и костюмчик изысканный…

Это, впрочем, редкости. Самый перспективный из питерских типажей – это «русский европеец»: изящный, милый, практичный, целеустремленный. Ни дать ни взять – персонаж культового американского сериала «Друзья». В Иванове такой молодежи нет, но скоро, я думаю, народится. Наверное, это хорошо. У «русских европейцев» есть куча достоинств. Но с ними чертовски скучно! Они помешаны на собственном комфорте. Отстав от поезда и оставшись без денег за три тысячи километров от дома, они будут переживать, чего-то от кого-то требовать, будить друзей или родных полуночными звонками и просить о банковских переводах… А где же великолепные остолопы, чудесные разгильдяи, которым неслабо и преподавателя в аудитории запереть, привалив дверь железной батареей, и «в фонтаны нырять, и на танцах драться»?..

Здравствуй, Иваново!

Куда бы я ни уехал, я из тебя никуда не уеду. Родина – не конвойный. От нее не сбежишь.

Какая она? В ней нет никаких особых достопримечательностей. Если ко мне приезжают в гости, всегда есть растерянность – что показать? Разве что вывезти за город на шашлыки. Или в баню. Или зарезать очередного кролика и поджарить его на вертеле. Вот и весь культурный досуг. Все старинные мифы об Иванове в новом веке не работают!

«Город невест»? Но невесты бегут отсюда в трусах и в тапках – потому что жизнь тут без розовых соплей, а невестам розовые сопли нравятся больше всего. 

«Текстильный край»? Но фабрики давно переделаны под торговые центры!

«Родина Первого Совета»? Отлично! Я знаю одного современного революционера, который боролся с режимом, по ночам украшая стены домов революционными призывами вроде: «Рабочим – винтовки, буржуям – веревки». Повязали его, когда он выводил на заборе полемическую надпись: «Прокуратура – шлюха».

Сейчас в Иванове наконец-то внедряется «порядок». Оно богатеет и хорошеет. От обилия транспорта на улицах появились пробки! Открылся кинотеатр, где крутят Феллини и Бертолуччи. А десять лет назад, когда я закончил среднюю школу, народ в Иванове отказывался ходить в кинотеатры даже на голливудские блокбастеры. Возможно потому, что за окном – на улицах, во дворах – было куда веселее! Хотя и небезопасно. Пример из быта: в Питере я всегда хожу по освещенной стороне улице из-за того, что в темноте боюсь наступить в лужу и испачкать ботинки, а в Иванове я всегда хожу по темной стороне, опасаясь, что под фонарями меня гопники приметят и пойдут все эти  фирменные шпанюганские: «Закурить не найдется?», «Дай очки померить», «Ты с какого района?» Вопросы, предсказывающие драку с точностью, которой Гидрометцентр может только позавидовать.

Помню, как однажды оказался понятым в ходе следствия. Трое подростков убили таксиста. Они нанесли ему около сотни ножевых ранений – в лицо, в шею, в руки – таксист закрывал голову руками… Вся поляна была в окровавленных мотках туалетной бумаги, которой эти ублюдки вытирали ладони. Но суть в другом… Я потом стоял на остановке и оглядывал гуляющие компании – молодняк от пятнадцати до двадцати, и их жесты, и мимика, и одежда были ровно те же, что у убийц, которых только что отправили с места преступления в камеру!

Эхо 90-х… Тогда и мысли не было, что на достойную жизнь можно заработать честным путем. Это просто не приходило в голову. А хотелось всего и сразу – такой уж возраст. «Где мои семнадцать лет?» Все мы выросли рука об руку с будущими бандитами. Они изгуливались вдрызг – с девочками и шампанским, а потом садились. Освобождались и садились снова. Про них говорили: «Такие своей смертью не умрут». Вольница страшна. Пацаны сгорали на раз. От собственного адреналина, от героина, от жадности и от злости. Самые удачливые из них сделались бизнесменами, остальные – рецидивистами. Наверное, так было в каждом провинциальном городе. Но дело не только в друзьях с криминальным прошлым и будущим. Эпоха Ельцина все жутко смешала. Дети пролетариев, интеллигентов, местной богемы, партийных боссов и мелких спекулянтов воспитывались вместе. Мы гляделись друг в друга, как в зеркало, и взаимно обогащались. Какие бы мы ни были социально разные, мы понимали друг друга с полуслова, и в этом смысле все были вместе, как безродные дворняжки. Мы сбивались в стаи! Сейчас это уходит. Индивидуализм забивает все своей вязкой опарой. У меня сестра на восемь лет младше, и они уже просто дружат. Дух 90-х – бестолковый и сумасбродный – постепенно выветривается из университетских аудиторий, но сам город Иваново все еще живет, обремененный этим духом и им же хранимый. Он, этот дух, по большому счету, един для всего поколения, чья юность пришлась на рубеж двух тысячелетий. В Ярославле, в Перми, в Костроме, в Рязани я практически к любому ровеснику могу подойти и назвать «земляк», «зёма», «брат». И на меня не будут таращить глаза, не скажут: «Что за фамильярность?»

Лишь в Москве по-другому. Мне здесь интересно только делать дела, а если нет дел – мимо ее! Но масштаб впечатляет!.. Уважаю Москву именно за размах. И, кстати, давно уже не разделяю расхожее в провинции мнение о том, что столица наша – «гиблое место, даром туда не надо, у нас лучше». Это какие-то крестьянские россказни типа «Я в этой дыре родился, я в этой дыре и умру!» Что тут сказать? Не надо жить «в дыре». Если город опостылел, надо либо валить оттуда, либо сделать что-то такое, что заставит тебя вновь его полюбить, а его – тебя опять приголубить! Нужно пестовать и лелеять свою влюбленность и свои увлеченья! Это большой и тяжелый труд. Аминь!

Здравствуйте, ромалэ!

Как я вас люблю!

Сердце мое – разоренное без вас!

В цыганский табор каждый раз приезжаешь, словно на обратную сторону Луны. Дети играют, взобравшись на крышу припаркованной иномарки. Другие босыми ножками меряют в глубину лужи. Девочка лет пяти кричит мне, тыча пальцем на свою нахмуренную подружку: «Дяденька! Заберите ее! Заберите ее к себе! Пожалуйста! Дяденька!..»

Тима ходит вперед пузом. Увидев меня, обнажает золотые зубы. Крепкий, плечистый и проворный, Тима похож на бенгальского тигра. Червонец машет мне рукой. Он с утра ковыряется в привезенных трансформаторах, хотя сегодня и выходной – Симпетри, то есть День святого Петра. Цыгане отмечают этот христианский праздник с не меньшей прилежностью, чем Рождество или Пасху.

Спрашиваю одного мальчишку:

– А кто такой святой Петр?

– Это ты! – смеется тот.

Перед домом барона накрытый стол.

– За ним сейчас и мертвые, и живые! – поясняют мне. – Мертвые приходят и с нами празднуют.

– Не может быть!

– Пусть у меня на жопе чирей вскочит, если  вру!

У барона более рациональное толкование:

– Симпетри – родительский праздник. Мы их поминаем!

– А кто такой святой Петр? Он цыган или русский?

– Он молдав!

Стол с угощеньем накрывает каждая семья. Тут и пиво, и водка, и закуски,  дыни, арбузы, жаркое, все. Скупиться не принято – засмеют. А в таборе порядка тридцати домов. И ко всем надо зайти, уважить… Вот мужики весь день и слоняются из гостей в гости. Это мы, русские, где начали отмечать, там и закончили, а цыгане дольше пяти минут удержаться на одном месте не могут. Вот что значит – кочевые корни!

Жратвы, повторюсь, навалом. У меня к десятому дому кусок в горло не лезет, а впереди еще больше половины! Женщины во время торжества где-то прячутся. Спрашиваю у дядьки с бровями, как у филина:

– Почему вы женщин не приглашаете?

– Ну, ты только представь: мы, мужчины, сидим, разговариваем про дела, про друг друга, и вдруг – женщина! Нам неудобно и ей неудобно!

Постепенно все хмелеют, но не сильно. Пьяных и вообще всех с претензией на бузу непьющая молодежь оперативно отводит под руки спать.

Мы подходим к двадцатому дому, а меня уже посещают обломовские мысли: «Хорошо бы полежать». Кажется, ни кусочка больше не проглочу, но, однако ж, подносят и подносят… Восточная гостеприимность!

По ходу дела выясняется, что один мой сосед только что вернулся из Аргентины, другой из Испании, третий из Германии, у четвертого свой бизнес в Анголе. Это фирменный цыганский «свист». Спорить бессмысленно, да и незачем. Ну, нравится человеку заливать, как он на прошлой неделе на львов охотился, а трофейную шкуру у него в аэропорту украли.

– А есть, – спрашиваю, –  в мире такая страна, где цыган нету?

– В Японии нету.

– А почему?

– Там атомную бомбу взорвали и земля трясется.

– До сих пор?

– До сих пор!

Вообще весь праздник проходит в жанре необъявленного конкурса «Кто самый расцыганистый». Это такая национальная игра. Цыгане заныривают в нее еще в детстве и уже не выныривают. Игра перестает быть игрой и превращается в образ жизни. Все цыгане в душе актеры, и не только мужчины, но и женщины, у которых само ремесло (уличное гадание) на протяжении веков культивировало артистичность – органичную и эффектную.

Еще один тост, и барон поет. Есть у него любимая песня, которую он исполняет, воздев руки, как будто он священник и благословляет собравшихся. Ни рифмы, ни мелодии у песни нет. Звучит как былина:

Как хорошо цветами пахнет, розами!

Так и пускай цветут мои луга!

А больше я не вижу я ничего,

Да и не надо мэ больше ничего.

«Мэ» – по-цыгански означает «я»[1]. К столу подходит малявка лет четырех с гривой светлых волос, в голубеньком платьишке. Женико щедро угощает ее глотком «Lowenbrau». Я интересуюсь:

– Внучка твоя?

– Внук. Просто так одели.

Я им рассказываю про свои автостопные приключения. Гога кивает:

– Автостопщики, они то ли верующие крепко, то ли не от мира сего… Подвозили мы однажды девушку из Мурома. Она была грустная. «Что ты грустная?» «Да вот, – говорит, – люди неправильно живут. Все сошли с ума от денег, а ведь счастье не в деньгах». Мы зашли потом в кафе у дороги покушать. Она сидит, из машины не выходит. «Пошли с нами!» – зовем ее. «У меня денег нет». Мы ее угостили. Она наелась. Уже не грустная. Повеселела. «Видишь, – говорю, – сколько радости приносят деньги!»

В этот момент со стороны дороги раздаются пронзительные гудки. Из соседнего табора прикатила делегация в три машины. Цыгане давно уже пересели с лошадей на автомобили. Сколько красоты потерялось! Я это понял, когда в горах, за Каракольскими озерами, увидал табунщиков-алтайцев. Бронзовокожие, скуластые, с прищуренными глазами, они сначала учатся скакать на коне, а уже потом разговаривать. «Мы –потомки Чингисхана», – с гордостью уверяют меня алтайцы, хотя местные русские называют их, как индейцев, «апачи». Разговорчивость и дружелюбие алтайских «апачей» напрямую зависит «от полноты налитого стакана». Это их собственная формулировка.  Огненная вода «апачей» губит и косит. Нальешь пятьдесят грамм, не отвяжутся. Им крышу сносит с одного тоста. Мой личный совет – не наливайте. Они потом даже с лошадей своих падают! Но в нормальном состоянии джигитуют влегкую. Половину трюков из тех, что я видел когда-то в цирке, мне посчастливилось увидеть в горной Долине Туров совершенно бесплатно.

А ведь есть еще загадочные тувинцы, которые до сих пор отлично знают, когда лучше обратиться к врачу, а когда к шаману…

Не знаю, как вам, а мне очевидно: белая раса стремительно мельчает – мужчины в мужестве, женщины в женственности. Даже в кино – разве интересно смотреть в тысячный раз на американцев или европейцев? Они про себя уже все сказали. Интерес вызывают только отклонения от нормы: геи, лесбиянки, маньяки, неврастеники и трансвеститы. То ли дело арабы, китайцы, негры, мексиканцы, негры! Вот кто и в XXI веке идет по жизни босиком и без очков! А мы тем временем, всячески корча рассудительность, уже не чувствуем сказочную природу мироздания, и сказка обиженно уходит от нас. Избушка на курьих ножках поворачивается к лесу передом, а к нам задом. Лягушка отказывается превращаться в царевну. Щука не лезет в утку. Утка в зайца. Что-то случилось. Что-то не так. У новых Колумбов, если такие умудрятся родиться, будет иной цвет кожи. И именно они подарят нам новые сказки, а пока – одна унылая констатация: духи не выдержали белых людей и скрылись от них в горы Тувы, в цыганские таборы, в Заполярье. Больше всего их в тундре. При приближении вертолета – шум двигателя разносится далеко – духи зарываются в мох, никто их не видит. Кроме хантов. Ханты их чувствуют – словно звери. Без духов им не прожить. Больше им никто не поможет.

Ханты ходят по тундре в обуви на прочной, но мягкой подошве, которую делают сами. Каблуков не терпят. Спрашиваешь: «Почему?» – «Чтобы тундру не портить».

Тундра – святое. Тут священный валун или холм, там священное дерево, здесь – Долина Смерти. Ханты не хоронят своих родных – они отвозят мертвецов на упряжках и привязывают их на деревья с тем расчетом, чтоб ни волк, ни песец, ни какой другой хищник не добрался до мяса.

2007 год, блин!

Ханты едят сырую рыбу – прямо из проруби; смотреть – противно. От этого у них в печени заводятся черви. Избавиться от червей непросто, есть разные способы, ханты предпочитают следующий – пить «чиколон», т. е. одеколон. Он выгоняет червей из печени.

Лечатся они у шаманов.

Новорожденного оставляют одного в нетопленном чуме на один день и смотрят – достоин ли ребенок тундры? Выдержит или умрет?

Это наш потерянный мир. И духи пока что свободно гуляют в нем – строгие, но добрые, как положено Учителям.

Минус шестьдесят пять по Цельсию. На минуту забыл, где находишься, – обморожение и ампутация. Плохие люди на Севере не выживают. Там все на виду. Приходится помогать. И плохим быть – стыдно. Их не гонят. Сбегают, как крысы, сами. В город. В городах можно все и всем. Чем больше ты сучья порода, тем ты успешней. И тем больше тебе завидуют. Молодые хотят подражать тебе. Это заколдованный круг. Неудивительно, что духи от нас сбежали.

Триста километров за полярным кругом. Девять месяцев зимы. Обнаглевшие белые медведи выходят кормиться к свалкам у русских поселков. Их отстреливают. Русские живут в двухэтажных домах на сваях. Зарплаты большие, а женщины в дефиците. Лето – короткое, как божья коровка. И тучи гнуса. Пока его нет, в конце марта, проводятся гонки на оленьих упряжках. Победителю приз – «Буран».

Все ханты разводят оленей, но не ухаживают за ними. Продают русским ягоды и пушнину, вышитую одежду. Женщины у них некрасивые, но одеты, как куклы. Быстро стареют. Никогда не моются. Натирают свои тела жиром. Иногда проходят геологи, забывают, что некрасивые, забирают женщин с собой, таскают по общагам. И, конечно же, моют. А потом приезжает отец (или брат) – забрать дочь (или сестру). Смотрит на нее, нюхает с сожалением и говорит уверенно:

– Долго не протянет.

– Почему?

– Мылась.

– ?!

– Тундра не простит. Наши духи от нее отвернутся.

И это не сказки. Это взгляд умудренного опытом человека,  который позволяет ему выжить в суровой полярной тундре. У него на то своя чуйка. А чуйка не врет!