Языковые идеологии в украинском политическом и интеллектуальном дискурсах

Исследователей языковых процессов в Украине обычно интересует или языковая политика государства, или отношение к этой политике отдельных партий/организаций и населения в целом. При этом остаются без внимания глубоко укорененные, а часто и неосознанные представления, задающие рамки для сознательных установок и, как следствие, политических альтернатив. Соответственно, не становится предметом исследований и то, как на эти представления влияют практики и дискурсы государственных и негосударственных институтов и акторов. В настоящей статье я хотел бы отчасти заполнить этот пробел, подвергнув анализу те связанные с языком идеологические представления, которые артикулируются различными политическими и интеллектуально-культурными «лагерями» и по возможности воплощаются ими в практике. Точнее, я буду рассматривать подобные идеологии начала 2000-х годов, т. е. второго срока президентства Леонида Кучмы, не касаясь тех изменений (впрочем, не слишком существенных), которые были обусловлены избирательной кампанией 2004 года, Оранжевой революцией) и частичным обновлением властной элиты. Но прежде чем перейти к конкретному анализу, выскажу некоторые теоретические соображения о так называемых языковых идеологиях.

Языковые идеологии

Называя идеологиями как осознанные, так и неосознанные представления, я, по примеру многих исследователей, отдаю предпочтение широкому значению этого слова, охватывающему все виды представлений и концепций, которые отражают общественное положение и опыт их носителей. Иначе говоря, сторонники такого словоупотребления считают подобные представления укорененными в опыте или интересах конкретных людей и групп, хотя сами эти люди нередко полагают, что они универсальны[1]. Сочетание инклюзивности подхода со вниманием к социальной обусловленности рассматриваемых представлений позволяет во многом преодолеть разрыв между нейтральным пониманием идеологии как любой культурно-обусловленной системы представлений тех или иных аспектов мира и пониманием критическим, которое применяет этот термин только к системам представлений, укорененным в определенных социальных позициях (прежде всего позициях господствующих классов), и способствует их легитимации. В соответствии с этим подходом, «признание социальной природы представлений само по себе не означает отрицания их истинности, если мы согласимся с тем, что не существует некоего привилегированного (включая и научное) знания, которое не было бы укоренено в социальной жизни»^[2]. Вместо того чтобы задаваться вопросом, считать ли определенное представление «правильным» или «ошибочным», ученые должны анализировать, как оно функционирует, т. е. возникает, распространяется, поддерживается или изменяется.

Особенно полезна для анализа укорененных и неосознанных представлений теория Антонио Грамши о соотношении между идеологией и здравым смыслом, а также значении натурализованных идеологий (тех, что воспринимаются уже как здравый смысл) для поддержания неравноправных социальных отношений^[3]. В соответствии с этой теорией носители идеологических представлений нередко выдают их за здравый смысл или научное знание (во многих случаях потому, что сами считают их таковыми), а следовательно, приписывают им бесспорную и универсальную истинность. Таким образом, эти утверждения получают больше шансов быть воспринятыми соответствующей аудиторией, поскольку ей труднее увидеть в них отражение чьих-то интересов. По словам Нормана Фейрклафа, «эффективность идеологии в значительной степени зависит от ее соединения с этим фоном дискурса и других форм социального действия, отождествляемым со здравым смыслом»^[4].

По мнению приверженцев этой теории, «идеология может поддерживать действующие властные структуры, представляя случайные общественные отношения как естественные или неизбежные. Идеологии производят исторически ограниченные формы здравого смысла, но эти формы воспринимаются как универсальный здравый смысл»^[5]. Результатом такой идеологической работы является гегемония, т. е. господство, опирающееся не на силовое принуждение, а на согласие порабощенных со своим положением. Впрочем, гегемония всегда остается «хрупким равновесием»^[6], фокусом постоянной борьбы между господствующим блоком и оппозиционными силами, которые стремятся поставить под вопрос идеологию этого блока, преподносимую ее приверженцами как здравый смысл.

Важной чертой здравого смысла я считаю то, что он не предписывает одно-единственное состояние предмета или течение процесса в качестве нормы, но признает некий спектр возможностей, считая их нормальными. В различении «нормального» и «нормативного» я следую Юргену Линку, который рассматривает первое как гауссово распределение в спектре возможных значений определенной переменной, где уровень нормальности соответствует вероятности, т. е. имеет самое высокое значение в середине спектра и симметрично уменьшается по направлению к его краям. Другими словами, нормальным признается то, что встречается наиболее часто, а потому становится приемлемым, не требующим какого-либо вмешательства[7]. Эту особенность здравого смысла используют те идеологические репрезентации, которые стремятся раствориться в предполагаемом здравом смысле и таким образом воздействовать на него. В частности, то, что не ставится под сомнение, неявно считается нормальным — как следствие, такие репрезентации способствуют легитимации тех явлений, относительно которых они не формулируют определенной позиции, или тех, которых будто бы вообще не касаются.

Если речь идет именно о языковых идеологиях, надо принимать во внимание, что они воплощаются не только в суждениях о языке, но и в его употреблении. Хотя любые идеологии носят одновременно дескриптивный (описательный) и прескриптивный (предписывающий) характер, в этом случае следует рассматривать и представления о существующем или должном, и воплощение этих представлений в языковой практике. Из трех аспектов языка, к которым могут иметь отношение такие идеологии — имею в виду природу языка, его структуру и его употребление^[8], — я анализирую только последний. Впрочем, я осознаю неразрывную связь между представлениями о реальном и желательном употреблении определенного языка или его разновидностей, с одной стороны, и представлениями об идентификационной, коммуникативной, эстетической ценности языка, с другой^[9]. Хотя на практике суждения об отдельных ценностях накладываются друг на друга, аналитически их можно разделить и вычленить идеологии, считающие какую-то из них главной, а остальные — менее значимыми.

Типология, которую я предлагаю, использует в качестве определяющего критерия отношение к ценностям идентификации, понимания и чистоты. Идеология идентификации подчеркивает роль и ценность языка как маркера групповой — прежде всего национальной — идентичности, а также фактора ее сохранения; она предполагает и вместе с тем предписывает представление об однозначном соответствии между нацией и одноименным языком. Эта связь лучше всего выражена в метафоре языка-сокровищницы: такая метафора требует от индивида непременно употреблять язык, приписываемый его группе, тем самым сохраняя этот язык для потомков. Идеология понимания (иначе, общения), напротив, видит в языке прежде всего средство передачи информации и, соответственно, предписывает употреблять тот язык, который наиболее понятен для всех участников коммуникативного акта, — или, если такого не находится, прибегать к переводу. Считая язык формой, а не содержанием, сторонники этой идеологии не допускают, что другой язык или перевод сами по себе могут исказить передаваемый смысл. Что касается идеологии чистоты, то она распространяет императив идентификации на отдельные языковые формы и складывающиеся из них разновидности языка, требуя их соответствия определенному стандарту, который будто бы воплощает подлинную суть нации. Те разновидности, которые получают статус языков, считаются легитимными и достойными способами самовыражения наций, тогда как все другие разновидности, согласно этой идеологии, такой легитимностью и достоинством не обладают, на что указывает определение их как «диалектов», «смеси языков» или «нечистой речи». Идеология чистоты ярче всего проявляется в оценках «качества» речи и в отношении к разновидностям, признаваемым отклонениями от стандарта, — скажем, к «суржику», который считается смесью украинского и русского языков^[10]. Поскольку в этой статье предметом анализа являются представления, которые касаются выбора между разновидностями, наделенными статусом языков, дальше я рассматриваю только идеологии идентификации и понимания.

Украинофонный и русофонный дискурсы

В годы президентства Кучмы в дискурсе о языке, как и в публичном дискурсе в целом, господствующее положение заняла идеология, которую я за неимением лучшего термина называю центристской (я отражаю таким образом ее самоопределение как умеренной и общепризнанной позиции, противопоставленной крайним взглядам, хотя и не забываю, что это определение носит идеологический характер, а постулируемая центристской идеологией опора на здравый смысл может быть поставлена под сомнение). Языковые представления центристов я рассмотрю ниже, а пока что остановлюсь на двух противоположных языковых идеологиях и соответствующих им дискурсах, которые центризм стремится либо поглотить, либо вытеснить на периферию публичной сферы. Я выделяю эти дискурсы именно на основе соответствующих языковых идеологий^[11], представляющих языковые процессы в Украине как взаимодействие/борьбу двух главных языков и языковых групп (точнее, языково-этнических, ввиду традиционного связывания языка с этносом и отсутствия в украинском обществе четкого различения языковой и этнической идентичности), и называю украинофонным и русофонным, в соответствии с тем, какой язык/группа выступает в них объектом идентификации и защиты^[12]. Эти дискурсы в значительной степени определяли характер публичного обсуждения языковых проблем в Украине в начале 1990-х годов. Собственно, они (особенно украинофонный) и сейчас присутствуют в практиках многих влиятельных институтов — школы, церкви, всех ветвей власти и даже СМИ, которые, вообще говоря, существенно способствовали маргинализации и того, и другого дискурса. Однако характер их присутствия в этих практиках — в частности, сосуществования (часто недиалогического) обеих противоположно ориентированных идеологий с господствующим или, во всяком случае, наиболее влиятельным там центризмом, способствует восприятию этих двух дискурсов не как отрицания, а скорее маргинальных проявлений «нормального», отрезками малых вероятностей на концах гауссовой кривой, посреди которой высится доминанта, как бы репрезентирующая поведение и мышление подавляющего большинства.

Характерная черта украинофонного и русофонного дискурсов — ориентация на защиту интересов «своей» группы за счет интересов «чужой». Хотя пишущие далеко не всегда связывают себя явным образом с определенной группой, акцентирование ее прав и проблем и вместе с тем замалчивание или отрицание прав и проблем другой (точнее, других, поскольку две наиболее многочисленные группы не охватывают всего общества и игнорирование всех прочих тоже свидетельствует об определенном идеологическом выборе) четко идентифицирует «своих» и «чужих»^[13]. Этому разделению способствует и то, что многие авторы осознанно или неосознанно воспринимают языковую ситуацию в Украине как «игру с нулевой суммой», в которой победа одной группы/языка неизбежно означает поражение другой. Особенно распространено такое восприятие среди украинофонов (носителей украинофонной идеологиии), которые видят в эволюции языковой ситуации в постсоветский и особенно кучмовский период несомненные признаки победы русского языка, рассматриваемого не столько как язык одной из групп граждан Украины, сколько как язык другого государства и, еще в большей степени, язык империи, до сих пор не ушедшей в прошлое^[14]. Такое видение нынешнего состояния дел — следствие того, как определяется желательная норма: титульный язык, по мнению украинофонов, должен преобладать во всех публичных практиках, за исключением мест компактного проживания меньшинств и их культурной деятельности вне этих мест. При этом потребности и права членов каждой группы связываются — в соответствии с националистической языковой идеологией — исключительно с одноименным языком и культурой. Переход к этой норме существования (моно)национального государства (или, для многих авторов, возвращение к ней, поскольку она, как утверждают носители этой идеологии, была реальностью украинского общества до тех пор, пока оно не подверглось русификации) означает для украинофонов не просто реализацию законных прав членов украинской нации и даже не просто полноценную реализацию ее права на самоопределение, а не больше не меньше как ее выживание. Таким образом, в их представлении самой большой угрозой для нации выступает сохранение или, тем более, расширение и без того далеко не узкой сферы употребления русского языка (эту тенденцию, подчеркивая ее связь с имперской политикой и указывая тем самым на абсурдность и преступность продолжения подобной политики в независимом украинском государстве, они называют русификацией)^[15].

Соответственно, не только радикально националистические, но и довольно либерально настроенные интеллектуалы и политики оценивают языковую политику в терминах не обеспечения прав личности, а реализации противоречащих друг другу групповых интересов и идеологических ориентаций. Авторы, склонные к наиболее откровенным и/или наиболее провокативным высказываниям — например, писатель Юрий Андрухович, — четко заявляют, что «в Украине речь идет о противостоянии или, мягче, конкуренции двух языков», поэтому государственная поддержка употребления одного из них способствует сужению сферы употребления другого, а следовательно, затрагивает права или, точнее, интересы его носителей^[16]. С этой точки зрения, проблема языка — не правовая или культурная, а «геополитическая, даже геостратегическая»: расширение сферы употребления украинского языка есть средство укрепления независимости Украины, а сохранение позиций русского — средство «реального сохранения и дальнейшего функционирования империи»^[17]. Другие авторы, принадлежащие к этой группе, обычно не описывают взаимодействие двух языков в столь конфронтационном духе, но также высказываются прежде всего за поддержку и защиту украинского языка и за уменьшение влияния русского. Они не видят никаких угроз для русского языка (указывая не только на его распространенность в Украине, но и на полнокровное функционирование в России), а потому делают вывод, что и права его носителей ни в чем не нарушаются. Как следствие, украинофоны категорически возражают против повышения статуса русского языка или других мероприятий, направленных на его поддержку, а негативную реакцию русофонов на шаги властей, предусматриваемые программой украинизации, объясняют нежеланием примириться с (частичной) утратой привилегий их группы^[18].

А вот положение украинского языка, считают они, и вправду внушает опасения — хотя способы его улучшения при этом предлагаются разные. Сторонники либерального национализма добиваются приоритетной поддержки украинского языка и культуры, ссылаясь на то, что права их носителей хуже защищены. Требуя от государства создания для украиноговорящих граждан таких же возможностей реализации их языковых прав, какими располагают русскоговорящие, они, однако, выступают против законодательного уравнивания статусов этих языков, на чем настаивают русофоны. Поскольку существует стартовое неравенство, говорят они, «введение юридически равных статусов уже сейчас, а не спустя некоторое время, после необходимого реабилитационного периода, будет означать не "гармоничное функционирование" [двух языков], а закрепление навеки доминирующего статуса русского языка»^[19].

Чаще, однако, украинофоны, требуя поддержки украинского, ссылаются не на потребность обеспечить права (членов) одной из групп населения, а на необходимость упрочить позиции государственного языка: расширение сферы его функционирования они считают средством консолидации общества и даже укрепления безопасности государства. Фактически они призывают власти проводить политику национального государства, хотя демографические и идентификационные параметры украинского общества не соответствуют этой желательной для них норме. Это несоответствие (прежде всего наличие большого числа русских и еще большего — украинцев, чья этническая и языковая идентичности не совпадают) в украинофонном дискурсе рассматривается лишь как следствие имперской политики, которое должно быть скорейшим образом преодолено. Поэтому ссылки на государственный статус украинского языка стали особенно частым аргументом в устах сторонников как можно более широкого его употребления — причем выражению этому они стремятся придать смысл не только (единственного) языка государства, но также (единственного легитимного) языка нации/страны, поскольку при этом имеют целью, опираясь на первое, достигнуть второго. Как формулировал этот принцип литературовед Мыкола Жулынский (занимавший в течение некоторого времени пост вице-премьера, в компетенцию которого входили, среди прочего, проблемы языковой политики): государство должно позаботиться о «создании экстралингвистических условий, в которых украинский будет функционировать как единый язык украинского общества»^[20]. Почему государственным и, следовательно, публичным должен быть только украинский язык, этот дискурс не объясняет (если не считать ссылок на мировой опыт). Смешивая этнокультурное и территориальное значение слова «украинский», он неявно сводит все общество к титульной группе, что позволяет апеллировать к практике национальных государств (где официальным статусом наделен только язык титульного этноса и где поддержка оказывается главным образом опирающейся на него культуре) — как к единственно мыслимой возможности,

проявлению здравого смысла. Если исходить из такого здравого смысла, предоставление русскому языку официального статуса несправедливо, ведь языки всех меньшинств должны иметь равные права. Но главная опасность, конечно, в том, что подобная мера «ослабит национально-репрезентативную функцию украинского языка», помешает ему стать «государственным средством общения и информационного обеспечения всех граждан Украины»^[21]. А это пугает большинство украинофонов куда сильнее, чем сохраняющееся неправовое регулирование языковой сферы, которое нарушает права носителей всех языков.

Если представители украинофонного дискурса видят главную языковую проблему Украины в нежелании государственной власти обеспечить скорейшее «возвращение» к норме, обеспечивающей господство титульного языка в общественной жизни, то для представителей русофонного дискурса проблема, напротив, состоит в осуществлении властью этого проекта. Большинство русофонов убеждено, что чиновники различных ведомств и уровней сознательно или бессознательно дискриминируют русский язык и его носителей. Подтверждением этой тенденции они считают прежде всего политику в области образования, где государство достаточно последовательно, хотя и с учетом региональных особенностей, реализовало ориентированную на норму национального государства программу приведения языкового режима школ и детских садов в соответствие с этническим составом населения, а также программу украинизации высших учебных заведений^[22]. Это наиболее заметное проявление сужения сферы употребления русского языка русофонный дискурс, зеркально повторяя логику украинофонного, расценивает как массовое нарушение прав носителей языка.

Радикальные националисты и консерваторы (среди которых наибольшее влияние имеют коммунисты, в чьем фундаменталистском дискурсе свободное употребление обоих языков характеризуется как элемент советской традиции «интернационализма») считают нарушением этих прав любое расширение сферы употребления украинского языка и, соответственно, любое сужение привычной сферы употребления русского. Более либеральные русофоны ограничиваются тем, что настаивают на праве граждан удовлетворять свои разнообразные — образовательные, культурные, информационные и т. п. — потребности, используя родной язык, а для этого, считают они, государство должно создать необходимые условия. Они также отстаивают право выбора этого языка — согласно формуле социолога и политика Мыколы Шульги, «право свободного языкового самоопределения личности»^[23], — которое государство игнорирует, признавая право на удовлетворение своих потребностей только за этническими русскими (наиболее яркий пример — ориентация языка образовательных учреждений на этнический состав местного населения). Однако и те, и другие едины в своем отрицании принципиального для украинофонного дискурса отнесения русских к числу этнических меньшинств и признания титульного языка единственным естественным и легитимным языком народа/страны. Они делят общество не на этнические, а на языковые группы, которые определяют по преимущественному языку повседневного употребления, тем самым представляя свою группу — русскоговорящих — как большинство населения Украины^[24]. Соответственно, они не только решительно отвергают попытки сделать украинский единственным публичным языком, но и требуют, чтобы объем языковых прав русскоговорящих граждан определялся с учетом «реального положения русского языка» — т. е. наравне не с членами меньшинств, а с украиноговорящими украинцами^[25]. Мало того, русофоны стремятся обеспечить этот объем прав и соответствующий ему статус языка («государственный» или почти равный ему «официальный») на всей территории страны, включая и те регионы, где русские и даже русскоязычные являются явным меньшинством. Таким образом, этот дискурс пытается не только сохранить унаследованное от имперских времен привилегированное положение соответствующей группы в той мере, в какой оно опирается на созданные в те времена языковые идентификации и предпочтения граждан (что можно было бы, пусть и с оговорками, считать отстаиванием собственных прав), но и превзойти эту меру — стремясь получить такие возможности, которые изменяли бы идентификации и предпочтения в том же направлении, т. е. по существу продолжали русификацию^[26].

Отношение русофонов к общественной роли украинского языка и способам обеспечения прав его носителей подтверждает этот вывод. В отличие от радикалов, умеренные интеллектуалы и политики признают необходимость сохранения статусного приоритета титульного языка и не отрицают ни наличия проблем, мешающих утверждению этого языка в соответствующей его статусу общественной роли, ни необходимости государственных усилий, которые содействовали бы решению этих проблем. Однако проблемы украинского языка они в большинстве случаев видят не в нарушении прав его носителей или в отсутствии возможностей эти права реализовать, а в недостаточной привлекательности самого этого языка для населения — в их дискурсе она предстает как бы самостоятельным фактором, который не зависит от действий властей, элит или каких-либо иных акторов. Соответственно, протекционистские мероприятия, направленные на повышение привлекательности украинского языка, интерпретируются как создание условий не для реализации равных прав его носителей, а для удовлетворения дополнительных потребностей^[27]. Даже те немногочисленные русофоны, которые считают эти потребности закономерными, подчеркивают, что их удовлетворение не должно происходить за счет «нарушения прав» русскогоговорящих граждан, т. е. уменьшения привычного объема употребления их языка. Кроме того, они считают необходимым и дальше поддерживать сформированную в советские времена идентификацию преимущественно украиноязычных граждан также с русским языком, не только обучая их этому языку (как учебному предмету, преподаваемому во всех школах), но и дальше используя русский в качестве языка-посредника для связи с остальным миром.

Подводя итог, сформулирую основную идею каждого из этих двух дискурсов в терминах нормы/нормальности, на которую они ориентируются. Хорошим индикатором и в том, и в другом случае может служить характеристика роли русского языка в Украине. Украинофонный дискурс, как я уже говорил, часто называет русский «языком соседнего (или «иностранного») государства», однако реагирует на распространенность русского в украинском обществе главным образом с учетом его роли языка (бывшей) империи: именно поэтому присутствие русского расценивается как исключительная угроза для господства украинского языка, какую не способен нести язык ни одного другого государства. «Иностранность» русского означает, что для Украины естественным языком является только титульный/государственный, а сама Украина является национальным государством и должна проводить соответствующую политику, как все подобные государства. Ориентация на эту норму в государственной политике не отрицает учета особенностей украинской ситуации, прежде всего толерантности к значительной распространенности русского, — но никоим образом не совместима с отдалением от нормы, т. е. с укреплением позиций этого языка. Поэтому действия украинской власти, способствующие такому отдалению, для украинофонного дискурса лежат за пределами нормальности, что он и подчеркивает, утверждая, что «такого нет ни в одной стране мира» (иногда в качестве исключения упоминают Беларусь: русификация общественной жизни в этой стране при Лукашенко служит для защитников украиноязычия серьезным аргументом, показывающим, что недопустимо придавать русскому языку статус официального).

Что же касается русофонного дискурса, то для его представителей русский — прежде всего язык более чем половины граждан Украины, которая, таким образом, признается двуязычным государством. Соответственно, утверждают они, языковая политика украинского государства должна ориентироваться на норму, принятую не во Франции или Германии, а в Финляндии или Швейцарии[28],— т. е. на равные права двух/нескольких языков и их носителей (о Беларуси представители этого дискурса обычно предпочитают не вспоминать). Даже те русофо-ны, которые признают украинскую специфику, связанную с последствиями русификации и необходимостью их преодолевать, оказывая поддержку украинскому языку, убеждены в ненормальности ситуации, когда государство дискриминирует большинство своих граждан. Вытеснение русского языка они считают ненормальным еще и потому, что он, мол, «не иностранный» и для всех других граждан Украины, — эту роль русофоны хотят сохранить ради возможности не утратить связи с постсоветскими государствами и общаться с остальным миром. Таким образом, эти два дискурса ориентируются не только на противоположные нормы, но и на кажущиеся несовместимыми представления о нормальном.

Центристская альтернатива

Центризм, выдвигающий себя в качестве альтернативы обоим рассмотренным выше взглядам, стремится примирить их представления о нормальном, т. е. нормализовать[29] соединение противоречащих друг другу установок, иначе говоря, амбивалентность. Замечу, что приписываемый себе представителями этой альтернативы центризм является не столько выбором известной точки в идеологическом спектре между левым и правым флангами, определяемой набором неких принципов, сколько узурпацией срединной позиции в гауссовом распределении, — позиции, якобы отражающей единый для почти всех членов общества здравый смысл и тем самым радикально отличной от идеологем немногочисленных меньшинств, находящихся на краях спектра. Это, так сказать, центризм по определению, претендующий на место в центре независимо от позиций других общественных акторов. Понятно, что конструирование и золотой середины, и нездоровых отклонений от нее происходит в самом этом дискурсе. Своих главных оппонентов — «националистов» и «коммунистов»^[30] — центризм стремится изобразить небезопасными экстремистами, обреченными конфликтовать друг с другом во имя своих узких представлений, включая и представления о языке. А чтобы эти представления были заведомо неприемлемыми для массового сознания, центристы твердят о разрушительных последствиях любых конфликтов, исподволь внушая мысль, что лучше сохранять статус-кво: пусть и не вполне удовлетворительный, но мирный ход событий. Положительная программа этой на первый взгляд внеидеологичной идеологии — универсальные, как она утверждает, ценности стабильности и благосостояния (с упором на стабильность, так как убедить постсоветских украинцев, что их уровень жизни и есть благосостояние, было бы сложно)^[31], дополненные невнятной мешаниной из популярных среди определенных слоев населения идей и лозунгов. Вот эту мешанину центризм и стремится утвердить в качестве общепринятой, а сами идеологии, из которых он заимствует лозунги, маргинализовать.

Одновременно с маргинализацией оппонентов на уровне дискурса режим Кучмы, согласно формуле Мыколы Рябчука^[32], политически шантажировал каждого из них возможностью союза с другим (усиление соперника на «противоположном крае» политического спектра было для них еще более недопустимым, чем господство центристов), предотвращая тем самым их решительное противодействие его усилиям, направленным на их маргинализацию. Общая невнятность идеологической позиции режима позволяла ему в зависимости от сиюминутных нужд блокироваться с одной силой и клеймить другую. С появлением в лагере национал-демократов популярного Виктора Ющенко этот лагерь стал намного более опасным для Кучмы и его окружения (поскольку имел больше шансов лишить их власти), нежели «вечно вчерашние» коммунисты, — а потому и сменил последних в роли главного объекта центристского конструирования Другого). Однако если в борьбе с коммунистами центризм может подчеркивать идеологической антагонизм (как, например, перед вторым туром выборов 1999 года, когда оппонентом Кучмы был руководитель компартии Петро Сымоненко), то решительное отвержение националистической идеологии подорвало бы легитимность постсоветской власти, которая все еще держится главным образом на выборе независимости в августе и декабре 1991 года. Поэтому, борясь с «националистами», она сохраняет их символы и лозунги — однако соединяет их с элементами других дискурсов и таким образом «растворяет» норму национального государства в нормальности сохранения советского наследия.

Когда речь идет о языковой сфере, центристская идеология предлагает считать нормальным и повышение роли украинского языка, и сохранение позиций русского — обычно не касаясь вопроса о том, совместимы ли эти ориентации. Претендуя на то, что она представляет не какую-то одну группу, а все население и заботится прежде всего о бесконфликтном существовании общества, а не об удовлетворении прав или сохранении идентичности его частей, эта идеология по-своему определяет роли двух главных языков, на основе которых государство должно строить свою языковую политику. В отличие от «фланговых» дискурсов (в каждом из которых есть «свой» язык, навязываемый также всему обществу), центристский дискурс представляет оба языка не столько групповыми, сколько общими для всех, имеющими отношение ко всему населению, пусть и несколько разное. Этот дискурс считает необходимым использовать и поддерживать украинский язык, имея в виду его статус государственного языка, — однако, как и украинофонный дискурс, вкладывает в это понятие также смысл главного, если не единственного, языка нации/страны^[33]. Вместе с тем центристы, подобно русофонам, воспринимают и принимают русский язык не только или не столько как родной язык части граждан Украины, а как не вполне чужой, не иностранный для всего населения, — что делает роль украинского как главного/единственного языка страны скорее символическим фасадом государственной политики, нежели ее практическим ориентиром, каким его хотели бы сделать украинофоны^[34]. Эта диалектика разрыва с советским прошлым при одновременном сохранении его наследия прослеживается также в амбивалентном отношении центристов к национальной истории (завоевав независимость, украинский народ не отрекается от достояния советского периода) и к национальной самобытности украинцев (которые являются народом, достойным собственной государственности, но при этом и частью славянско-постсоветской общности).

Остановлюсь подробнее на каждой из двух составляющих конструируемой центристами языковой нормальности. Воспринимая украинский язык как государственный, центризм постулирует одновременно и эксклюзивную принадлежность этого статуса титульному языку, и его символично-политический, а не конкретно-правовой смысл. Потому-то нечеткость и неэффективность конституционной и законодательной норм не составляет для центристов серьезной проблемы. Наоборот, эта нечеткость дает им возможность изменять в зависимости от политических обстоятельств пропагандистские акценты и не обращать внимания на пренебрежение законами в языковой практике конкретных чиновников. Точно так же и государственная поддержка украинского языка означает для центристов прежде всего содействие эффективному исполнению им символических функций государственного/национального языка, а не обеспечение прав одной части граждан (или стимулирование изменений в языковой практике другой части). Само представление об украинском как языке одной из общественных групп делегитимизировано или по крайней мере выведено из обращения постоянными упоминаниями его государственного статуса (такие же упоминания в украинофонном дискурсе этому только способствуют). Соответственно, расширение сферы употребления украинского языка является, с точки зрения центристов, задачей (пусть и далеко не первоочередной) государства, а не граждан, поэтому и решать ее должна исполнительная власть с помощью административных и пропагандистских мероприятий, а не парламент, подвергающийся давлению групповых интересов и пытающийся их примирить путем компромисса. Постоянные центристские напоминания, что в Украине нет языковой проблемы, как раз и преследуют цель делегитимизировать попытки защитников таких интересов добиться (благоприятного для них) законодательного решения языковой проблемы.

Позиция центристов по вопросу о русском языке дополняет их усилия представить языковую проблему как несуществующую. Объявляя украинский главным языком государства и страны (т. е. языком государственного аппарата и символических практик репрезентации нации/страны), центристы, в отличие от украинофонов, не возражают против того, чтобы общество говорило также на русском, поскольку, утверждают они, этот язык все знают и, соответственно, он для всех приемлем (для всех «нормальных», могущих возражать против употребления лишь того языка, которым плохо владеют). Собственно, центристы даже допускают большую приемлемость для общества русского, чем украинского (в частности, как языка межэтнического общения), и считают, что эту «реальность» политики должны принимать во внимание. Напомню: для мировоззрения, ориентированного на «нормальность», самым нормальным является привычное, поэтому желание индивида эту нормальность сохранить признается законной потребностью — тогда как отстаивание принципов, для реализации которых кто-то должен был бы отказаться от своих привычек, считается скорее ненормальным. То, что постимперская власть может не только поддерживать, но и изменять сформированные советским режимом общественные установки, касающиеся употребления языка, и что в некоторых практиках режим Кучмы даже пытался это делать, центристский дискурс, как правило, не вспоминает. Считая нормальным расширение употребления украинского языка не только в государственной, но и в публичной сфере в целом, этот дискурс в то же время объявляет нормальным и дальнейшее употребление русского в объеме, не сравнимом с тем, какой может иметь язык меньшинства, а нередко и в превосходящем реальный объем употребления государственного языка. Эта амбивалентная конструкция означает, что граждане могут говорить на том из признанных нормальными двух языков, какой им больше нравится, — сообразуясь лишь с потребностями и представлениями других граждан, а не с законодательными и символическими предписаниями. Собственно, такая установка заранее отпускает грехи чиновникам, относительно которых центризм не проводит четкого различения между учетом предпочтений большинства граждан и потаканием собственным привычкам: допуская правомерность несоблюдения закона по первой причине, он открывает возможность и для легитимизации второй. Так или иначе, для граждан, которые имеют фактически неограниченные возможности употреблять привычный им русский язык, проблем возникать не должно — именно поэтому попытки русофонов добиться законодательного закрепления этих возможностей центристские политики и чиновники были склонны квалифицировать как желание снискать популярность среди избирателей или отвлечь внимание общества и власти от действительно важных вопросов. Чтобы предотвратить повышение статуса русского языка, украинофоны поддерживали эту оценку властей, чем невольно способствовали подтверждению их тезиса об отсутствии проблем в языковой сфере.

Подтвердить мои выводы убедительными цитатами из центристских текстов не так-то и просто. Поскольку для центристов языковой проблемы «не существует», они предпочитают о ней не говорить, тем самым отчасти реализуя и навязывая это представление; а если и говорят, то не в обширных и концептуальных статьях или парламентских выступлениях, но скорее в случайных заявлениях — например, отвечая на вопросы журналистов. В этих коротких и не слишком аргументированных высказываниях центристы воспроизводят и закрепляют распространенную двусмысленность и амбивалентность, пользуясь тем, что в условиях их гегемонии в публичном и, в частности, медийном пространстве некому заставить их разъяснить, что именно они имеют в виду и как одну часть сказанного совместить с другой. Тщательный анализ таких заявлений с учетом идеологических допущений и импликаций потребовал бы гораздо больше места, чем я могу себе позволить в этой статье. Поэтому ограничусь двумя примерами — заявлениями высокопоставленных центристских политиков, которые привлекли внимание их сторонников и оппонентов и оказали влияние на публичный дискурс о языковой проблеме. Первое сделал в декабре 2003 года тогдашний премьер-министр Украины Виктор Янукович. Прежде чем неожиданно высказаться в ходе президентской кампании 2004 года за придание государственного или официального статуса русскому языку, Янукович на протяжении почти двух лет, пребывая во главе правительства, демонстрировал образцовую центристскую позицию по вопросам употребления языка. В упомянутом заявлении она была выражена следующим образом: «Проблемы языка не существует. Мы привыкли в быту обмениваться мыслями на том языке, на котором думаем. А что касается государственного языка, то я уверен, что мы все должны очень хорошо говорить по-украински.<...> Мы не будем развивать антагонистические отношения, мы будем уважать Украину и говорить по-украински, а если нужно — по-русски»^[35].

В первой части заявления желаемые роли двух языков определены довольно четко, хотя и крайне недемократично (кажется, что русский может употребляться только в частном общении, т. е. украинский должен быть единственным языком не только в государственных учреждениях, но и в публичной сфере в целом) и в явном несоответствии с реальным употреблением. Это несоответствие могло бы навести на мысль, что премьер предлагает изменить реальное положение дел с целью создать желаемую языковую ситуацию (хотя тогда было бы трудно понять, почему он не считает необходимость такой радикальной перемены проблемой). Однако вторая часть заявления показывает, что это совсем не так: центристы не считают нужным конкретизировать сферу обязательного употребления русского языка, а значит, и сферу монополии украинского. Ведь языковые права граждан и соответствующие правам объемы публичного употребления языков их совершенно не интересуют.

Второй пример — впервые (насколько мне известно) провозглашенный накануне президентских выборов 1999 года и неоднократно повторенный в течение последующих лет лозунг президента Кучмы: «В Украине русский язык не должен чувствовать себя иностранным»[36]. Нередко этот лозунг сочетался в заявлениях Кучмы с фразой о том, что «у нас есть только один государственный язык — украинский»[37], и такое сочетание давало возможность подчеркивать либо одну формулу, либо другую. Можно объяснять амбивалентность позиции Кучмы нежеланием оттолкнуть сторонников каждой из двух установок. Однако сочетание двух лозунгов в одной речи — вместо того, чтобы адресовать каждый из них соответствующей аудитории — отражает президентское/спичрайтерское предположение, что для большинства украинских граждан они вполне совмещаются (естественно, беспроблемное сосуществование этих лозунгов в центристском дискурсе способствует тому, чтобы так оно и было). Наконец, из поддержки присутствия русского языка в Украине — в противовес монополии украинского — можно «вычитать» еще одно предположение: что это единственный, кроме титульного, язык, который в Украине не должен «чувствовать себе иностранным». Поэтому такие заявления способствовали нормализации роли русского как языка более значимого, чем обычные языки меньшинств, и фактическому изъятию последних из публичной сферы. Если центристы и готовы были признать объем присутствия русского языка в Украине ненормальным, то лишь постольку, поскольку он вытеснял украинский, что свидетельствовало о явно неблагоприятных и неравноправных условиях для функционирования государственного языка, которые никак не вписывались в рамки нормальности, пусть и очень широко очер-ченной[38]. Однако проблематизация нормальности употребления русского языка была намного менее распространенной и влиятельной, нежели утверждение этой нормальности — тем более что подобные тенденции в политическом дискурсе дополнялись и переплетались с соответствующими процессами в массмедиа.

Общественное влияние центристской языковой нормализации времен Кучмы подтверждается и в то же время усиливается тем обстоятельством, что ее оппоненты в большей или меньшей степени приняли оценку языковой ситуации в Украине как не заключающую в себе серьезной проблемы или, по крайней мере, не требующую немедленного вмешательства. В парламенте ни украинофоны, ни русофоны не прилагали решительных усилий для изменения законодательных основ языковой политики, опасаясь, что такое изменение будет для них неприемлемым, если центристы поддержат их оппонентов. Языковая проблема перестала занимать главное место в дискурсе оппозиционных кандидатов на парламентских и президентских выборах, которые переносили упор на социальный аспект своих программ, считая, что тем самым завоюют расположение всех избирателей страны или округа, а не только их части. Исключая языковую проблему из числа проявлений ненормальной ситуации, порожденной правлением режима Кучмы, и делегитимизируя любые инициативы, направленные на ее решение, тогдашние оппозиционеры содействовали успеху нормализации, которую осуществляли власти.

Выводы

Кратко сформулирую существо рассмотренных мной идеологий употребления языка как языковых идеологий, т. е. более общих представлений о связи между языком и человеком. Для украинофонов и русофонов язык имеет не только коммуникативную, но и культурную и идентификационную ценность — иначе говоря, является не только средством, но и сокровищницей. Впрочем, идеология идентификации в полном объеме применяется только к «своему» языку, тогда как «чужой» оба дискурса неявно сводят к вспомогательной роли: коммуникативного средства в первом случае и политически-символического — во втором. Украинофоны уверены, что русскоговорящие украинцы без сожаления откажутся от будто бы навязанного им языка общения и вернутся к родному, а русофоны предлагают носителям русского языка признать украинский в качестве символа государства/страны, но сохранить русский в качестве языка и коммуникации, и идентификации. Некая асимметрия в подходах связана с разными представлениями о соотношении идентификации индивида с языком и нацией. В украинофонном дискурсе язык неразрывно связан с этносом/нацией, т. е. языковая идентификация вытекает из этнической; в русофонном языковая идентичность, которую личность выбирает или приобретает и которая, следовательно, может не совпадать с этнической, не менее важна, чем эта последняя.

Для центризма самодостаточной ценностью не является ни один язык — поэтому он считает возможным сочетать поддержку одного языка как национального символа с сохранением другого в роли коммуникативного средства. Допуская, что граждане желают сохранять привычный язык общения, а не изменять его на этнический или государственный/национальный, центристский дискурс приписывает им отношение к языку как к инструменту коммуникации. Ожидая от них поддержки украинского языка как государственного, он, однако, не призывает их изменять собственные коммуникативные привычки. Можно утверждать, следовательно, что центризм видит в этом языке скорее национальный символ, а не сокровищницу. Реализация по отношению к украинскому этой, так сказать, усеченной идеологии идентификации на уровне государства и элит должна соединяться, по замыслу центристов, с приоритетом идеологии понимания на уровне отдельного индивида. Впрочем, это не означает применения к каждому языку одной-единственной идеологии, ведь украинский язык играет не только символическую, но и коммуникативную роль в качестве главного языка государственных практик; что же касается русского, то некоторые распространенные практики, в частности медийные, по-прежнему не только допускают его употребление, но и приписывают ему определенный потенциал идентификации.