Гетман Мазепа — портреты в разной технике

«Забыт Мазепа с давних пор;
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор» —

закончил свою «Полтаву» Пушкин. Церковное проклятие уже полтора века не звучит с амвона православных храмов, но память о Мазепе жива. Только образ его двоится. В России его имя — синоним подлой измены. На деньгах украинского суверенного государства его портрет красуется как символ национальной независимости и достоинства.

Общества живут мифами. В биографии Мазепы действительно много неясного, неизвестна, к примеру, дата его рождения (в литературе она варьируется в диапазоне от 1613 до 1644 года). Но достоверно известно, что будущий гетман был сыном мелкого правобережного шляхтича, учился в Киево-Могилянской коллегии (где еще — неизвестно, хотя писавшие о гетмане всегда подчеркивали его образованность и знание языков) и в молодости служил при польском дворе короля Яна-Казимира. После романтического удаления с королевской службы Мазепа подвизался сначала при правобережном гетмане Петре Дорошенко, а затем на Левобережье у гетмана Ивана Самойловича — пока сам не был избран гетманом.

Шляхтич-придворный, сделавшийся «братом-казаком», и казак, ставший «паном гетманом», — не самая обычная в позднесредневековом обществе карьера, возможная только в результате казацкой «революции» середины XVII столетия. Образованный и политичный вельможа, естественно вписавшийся в окружение царя-реформатора Петра I, и многолетний верный его союзник и товарищ по военным предприятиям, вдруг совершающий отчаянный бросок за призрачной независимостью и на старости лет превращающийся в «изменника» и эмигранта — богатый материал для романтических сочинений.

Пушкин в «Опровержении на критики» писал о своем герое: «Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость...» — и следом признавал: «Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня». Поэт обессмертил «гордого мужа» и «вождя Украйны», способного

«Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать...»

Не случайно Пушкин сделал его в поэме «мощным врагом Петра» и участником Полтавской баталии, в которой реальный Мазепа не сражался.

Собственно, Пушкин, видимо, по крайней мере отчасти, сражался с образом «другого» Мазепы — у Байрона, где гетман-беглец предстает суровым, несгибаемым степным рыцарем:

«Здесь и Мазепа. Древний дуб,
Как сам он — стар, суров и груб,
Дал кров ему; спокоен, смел,
Князь Украины не хотел
Лечь, хоть измучен бъш вдвойне,
Не позаботясь о коне...»^[1]

В той же поэме Байрона Мазепа рассказывает своему соратнику Карлу XII захватывающую историю, которую он пережил в юности по воле мужа своей возлюбленной, привязавшего молодого королевского пажа к крупу дикого коня и отпущенного на волю судьбы — неожиданным итогом чего стало его возвышение в далекой и экзотической Украине.

Начало этой версии положил будущий властитель умов, а на рубеже 20—30-х годов XVIII века не слишком известный сочинитель Франсуа Мари Аруэ, писавший под псевдонимом Вольтер. В изданной в 1732 году «Истории Карла XII» он сумел увлекательно и вполне квалифицированно рассказать европейскому читателю о Северной войне и новой России царя Петра. Под пером Вольтера возник образ загадочной «страны казаков», которую еще более далекие московиты «старались по мере сил обратить в рабское состояние». Сопротивление — по стечению обстоятельств — возглавил «польский дворянин» Мазепа. После очередного любовного приключения муж его пассии, «прознав про сие, велел привязать обнаженного любовника к лошади и прогнать на волю судьбы».

Степная лошадь, естественно, доставила Мазепу в родные края, где герой заслужил «всеобщее уважение» и стал «казацким князем». Когда же московский царь потребовал от него «привести казаков в еще большее подчинение», то гетман вступил в союз с Карлом XII и мечтал «сделать из Украины и остатков Российской империи сильное королевство». Но «заговор» был открыт царем и стоил Мазепе трона, а казакам — 6 000 казненных^[2].

Бестселлер Вольтера (114 изданий на разных языках только в XVIII веке!) положил начало романтической легенде о Мазепе, в которой гетман предстает одиноким героем, преодолевшим на пути к свободе невыносимые муки. Таким его видели вслед за Байроном («Мазепа», 1818) Юлиуш Словацкий («Мазепа», 1839) и Виктор Гюго («Мазепа», 1829) — у последнего над Мазепой уже издеваются «прислужники тирана», а не просто ревнивый муж. Патриотом и борцом за свободу сделан Мазепа и в драме чешского писателя Йозефа Фрича «Иван Мазепа» (1865)^[3]. Симфоническую поэму «Мазепа» в 1857 создал Ференц Лист.

Внесли свою лепту и художники. Один из первых образов Мазепы в 1823 году написал француз Теодор Жерико, затем к этой теме обращались Э. Делакруа, Т. Шассерио, Ю. Коссак и другие мастера^[4]. Лучшей среди этих картин признается монументальное полотно Луи Буланже, где на фоне старого замка могучие слуги в восточной одежде привязывают сопротивляющегося белокурого нагого юношу к крупу бешеного коня, а старый граф сверху любуется зрелищем казни. Популярность образа была обусловлена не только «веком романтизма», но польскими восстаниями 1830—1831 и 1863—1864 годов, подстегивавшими интерес к истории Восточной Европы.

«Дух вольности» начала XIX века отозвался и в России. Кондратий Рылеев в поэме «Войнаровский» (1825) изображает племянника Мазепы безусловным республиканцем и тираноборцем, который привык «чтить Брута с детства». Его устами Мазепа говорит о себе и своих единомышленниках по борьбе:

«Спокоен я в душе своей;
И Петр, и я — мы оба правы:
Как он, и я живу для славы,
Для пользы Родины моей».

На другом полюсе российского общественно-политического спектра творился принципиально иной образ Мазепы. Фаддей Булгарин — полуофициозный журналист и удачливый коммерческий писатель — в предисловии к роману «Мазепа» (вышел в свет в 1833—1834 годах) демонстративно дистанцировался и от Пушкина, и от Байрона (упоминать о казненном Рылееве было невозможно) указанием, что он, Булгарин, поставил целью раскрыть именно «политический характер» своего героя.

Сочинение это не просто ответ на политический «заказ», сделанный после подавления очередного польского мятежа 1830—1831 годов. Поляк Булгарин умел правдиво и живописно воспроизвести буйства «козаччины» на польском Правобережье и интриги казацкой старшины; он прозрачно намекнул, что тогдашняя Россия уступала Украине (не говоря уже о Речи Посполитой) по части просвещения.

Его Мазепа — стойкий боец, человек с острым умом и знанием людей. И в то же время — виртуозный интриган, не брезгующий ни кинжалом, ни ядом, ни клятвопреступлением: «Для достижения цели, предначертанной властолюбием, и для приобретения любви женщины Мазепа жертвовал всем — жизнью, честью, дружбою, благодарностью и сокровищами, собираемыми с усилием, всеми непозволенными средствами. Но властолюбие и женолюбие в душе Мазепы лишены были тех свойств, которые облагораживают человека, даже в самых заблуждениях страстей. Мазепа искал власти и дорожил ею, как разбойник ищет смертоносного оружия и бережет его, чтоб иметь поверхность над безоружным странником, и любил женский пол, как тигр любит кровь, составляющую лакомую его пищу»^[5].

Мазепа Булгарина боялся ликвидации автономии «военной полуреспублики», но все же оказался ложным защитником своего народа — даже буйный казацкий предводитель Семен Палей до конца остался верным православному царю. А призыв Мазепы к казакам спасти «нашу собственную независимость» под покровительством шведского короля-«благодетеля» встретил отпор; казаки разоблачают Мазепу: «Поддаваясь шведу, мы поддаемся Польше», и отказываются следовать за ним в шведский лагерь. В итоге авантюрный роман

(Л. Буланже, 1830; П.-Л. Лерей, 1849; А.-Н. Моро, 1882; Ю. Коссак); «Казаки находят Мазепу» (Т. Шассерио; Э. Шарпантье; М. Геримский; А.-Л. Леви, 1875); «Мазепа в казацкой хате» (А. Девериа, 1839). Названные и другие композиции были представлены в 1978 году на выставке «Мазепа, вариации на романтическую тему» в Музее искусств Руана [http://www.ukrlife.org/main/2000/mazepa.htm].

Булгарина (предтеча нынешних телесериалов) завершается гибелью Мазепы от яда и его предсмертным раскаянием: «Ужасна смерть изменника и клятвопреступника!»^[6]

Идея отступничества Мазепы от своих подданных и неприятие ими ложного вождя получила развитие у идейных антагонистов Булгарина — писателей народническо-демократического «лагеря». Известный в свое время писатель Даниил Лукич Мордовцев героями своего романа «Царь и гетман» (1882) сделал «истинных творцов истории» — казаков, крестьян, солдат, стрельцов. Выразителем мнения народа выступает тот же удалой казак-полковник Семен Палей, которого автор заставил не только биться на полтавском поле, но и переломить ход сражения: узнав старого Палея в русском строю, запорожцы, бившиеся на противной стороне, повернули коней и «врубились в шведские ряды». Мазепа же, в трактовке Мордовцева, даже особого осуждения не достоин — Украина «отреклась от него», а помнить будет именно Палея, да еще безвинную Мотрю Кочубеевну^[7].

Так творились два представления, два образа Мазепы: на Западе он представал преимущественно героем-бунтарем, сумевшим разорвать цепи и возвыситься в экзотической «стране казаков» — но при этом политический смысл борьбы порой отходил на второй план. В России же, напротив, в фокусе внимания писателей оказывалась и подвергалась, естественно, осуждению «антинародная» политика гетмана — причем как фигурами полуофициозными, так и их противниками. Образ старого интригана и изменника заслонял молодого героя-любовника. В опере П. И. Чайковского («Мазепа», 1883) Мазепа бестрепетно бросает свою возлюбленную Мотрю-Марию и почти теряет человеческий облик^[8].

Начатая в беллетристике полемика продолжалась и в ученых исторических сочинениях. История возвышения и падения гетмана была подробно и документально описана в фундаментальных трудах Д. Н. Бантыша-Каменского^[9], С. М. Соловьева (15-й том его «Истории России с древнейших времен», посвященный «малороссийским делам» в годы Северной войны, вышел в 1865 году) и Н. И. Костомарова («Мазепа», 1882). Параллельно в исторических изданиях («Русская старина», «Русский архив», «Киевская старина») систематически публиковались документы (письма, акты, универсалы) Мазепы и статьи о нем^[10]. Соловьев констатировал «измену» Мазепы на общем фоне «малороссийского безна-рядья» и указал, что Украина «не хотела быть заодно» с изменником.

B. О. Ключевский походя оценил его как «бесполезного предателя». Только

C. Ф. Платонов, вслед за Костомаровым, обратил внимание читателей на то, что измена гетмана отражала колебания самой «Малороссии» и ее старшины, которая «сочувствовала польскому строю жизни»^[11].

В конце столетия появилась первая апологетическая монография о жизни и деятельности гетмана, справедливо раскритикованная за напыщенный стиль и источниковедческую беспомощность. Ее автор постарался представить своего героя как «великого актера», который возвел свою (несомненную, впрочем, для автора) измену в ранг высокого искусства: «Эта измена артистической отделки, старинного итальянского письма, чарующей глаз простоты и свежести красок»^[12].

Новая серия публикаций как российских, так и зарубежных исследований о мятежном гетмане совпала с празднованием 200-летия Полтавской битвы^[13]. В последующее время этой темой интересовались преимущественно украинские историки в Польше и в эмиграции. Их работы были нацелены на пересмотр сложившейся негативной оценки роли Мазепы в украинской истории, но в то же время сохраняли исследовательский характер и вводили в научный оборот много новых материалов^[14].

В советской же историографии осуждение «гетмана-злодея», планировавшего свою измену чуть ли не с самого избрания, становилось все более суровым, достигнув апогея после 1945 года на фоне развернувшейся борьбы с националистическими формированиями на Западной Украине^[15]. В художественной литературе она практически не претерпела изменений. От романа А. Н. Толстого «Петр I» (1929—34, по которому в 1937—39 годах был снят одноименный фильм) и до сочинений современных писателей, Мазепа предстает хладнокровным интриганом-популистом, заигрывавшим с украинскими мужиками-«посполитыми» с целью создания триединой державы, объединяющей Польшу, Литву и Украину^[16].

Образование независимой Украины вызвало новую волну сочинений о Мазепе^[17]. Теперь он представляется не только национальным героем, но прежде всего борцом за независимое украинское государство, как «державний д1яч i полгтик найвищого гатунку, найвправнгший дипломат тодшньо! бвропи, полководець i водночас поет, у поезп якого найсильншшми були патрютичш мотиви»^[18]. А что касается измены — то она является таковой только «з точки зору iM^p^^^) права. В дшсносп ж Мазепа рятував свою крашу вщ жахливо! небезпеки, що загрожувала !й з боку iмпеpГi-монстpа»^[19]. «Гетман Мазепа хотел освободить Украину от России. Однако он в 1709 г. вместе со своим союзником Карлом XII проиграл сражение с русским царем Петром I», — заявлял украинский посол в Словакии Дмитро Павлычко, некогда известный советский писатель.

Своеобразной «канонизации» подвергается все, что связано с именем Мазепы. 23 января 2005 года на церемонии инаугурации президента Ющенко в качестве «священной реликвии» фигурировал золотой нательный крест гетмана. В бывшей гетманской столице Батурине планируется создать государственную резиденцию. «Мы живем в стране, где 21 тысяча погибших никого не удивляет. Аморально, что до сих пор нет ни одного памятника невинно убитым», — сообщается на личном сайте президента Украины, который призвал почтить память мазепинцев, оборонявших Батурин от российских войск в ноябре 1708 года^[20]. Археологи из Черниговского университета обнаружили на месте крепости 70 захоронений (в том числе 30 детских), которые считаются доказательством «тотальной резни» мирных украинцев солдатами Петра I. Раскопки финансирует канадская украинская диаспора, представители которой называют Батурин «украинской Троей»^[21]. Украинский режиссер Юрий Ильенко снял фильм с характерным названием «Молитва за гетьмана Мазепу», однако его художественные достоинства и историческая достоверность даже по отзывам благожелательных критиков оказались сомнительны.

Даже пушкинская Мария — Мотря Кочубей и ее отношения с гетманом подверглись принципиальному переосмыслению. В XIX веке не слишком политкорректный Н. И. Костомаров еще мог полагать, что любовные письма гетмана «показывают, с одной стороны, старого развратника, прибегавшего к самым пошлым мерам соблазна, с другой стороны — очень ограниченное женское существо». Теперь же, «наконец, раскрыта правда о взаимной любви Мазепы и Мотри Кочубеевны. Как свидетельствуют письма Мазепы — это была взаимная любовь двух душ высоких помыслов. Несмотря на большую разницу в возрасте, Мотря и Мазепа были единомышленниками. Мотря, будучи образованной, с широким мировоззрением, как и Мазепа, мечтала о свободной Украине»^[22].

Что же касается украинских учебников истории, то в них Мазепа занял почетное место как борец с российским игом, поскольку «решил воспользоваться войной между Московией и Швецией и выступить на стороне Карла XII, который обещал полную свободу Украине»^[23]. В другом учебнике это событие выведено в отдельный параграф, озаглавленный «Антиколониальное восстание гетмана Ивана Мазепы против Московии», причем относительно ««причин пораженияшведско-украинского войска» в Полтавской битве 1709 году отмечено, что «Украинские полки Мазепы непосредственного участия в битве не брали (sic!): они охраняли шведскую армию от возможного обхода московским войском»^[24]. Прими они участие в битве — может, и исход ее был бы иным...

Отечественные же учебники лаконичны и, надо сказать, не всегда вразумительны. Одно из самых распространенных пособий сообщает, что непонятно откуда взявшийся гетман Мазепа вступил «в тайный сговор с Карлом и Станиславом Лещинским», после чего оказывается, что у шведского короля не было «настоящих союзников». В другом говорится только, что с «изменником» гетманом других «изменников набралось лишь около 2 тысяч»^[25]. Только в учебнике для 8-го класса Н. И. Павленко, Л. М. Ляшенко и В. А. Твардовской есть отдельный раздел «Измена Мазепы», в котором рассказывается о том, как Петр I ему доверял. Мазепа же не только доверие обманул, но в 1705 году «вступил в тайную связь с Станиславом Лещинским» — шведским ставленником на польский трон. А затем выступил на стороне шведов, хотя смог повести за собой вместо 30 всего три тысячи казаков — после чего решил короля предать, но и этого обещания не выполнил, поскольку «таков был этот авантюрист и "борец за независимость Украины"»^[26].

Вузовские учебники чуть подробнее, но ясности не добавляют. Едва ли не самое тиражное и популярное в студенческой аудитории сочинение повествует о том, что Мазепа безусловно «изменник», но лишь «незначительная часть казачества, обманутая гетманом, перешла на сторону шведов»^[27]. Другое утверждает, что уже «все казачьи полки, кроме Батуринского, охранявшего ставку Мазепы, остались верны России»^[28]. Третье свидетельствует: гетмана к измене толкали «представители казачьей верхушки, кто был связан с враждебной России частью польской шляхты»^[29]. А четвертое разъясняет, что именно гетманы после Богдана Хмельницкого «были противниками присоединения к России»^[30].

Не искушенные в истории представители нового поколения из этих порой противоречащих друг другу сентенций далеко не всегда могут уяснить, чем занимался Мазепа и кто из украинцев больше не любил Россию — но безусловно будут убеждены в его черной неблагодарности: термин «изменник» в изобилии встречается во всех названных выше книгах.

Проблема здесь видится уже не столько в оценке самой фигуры незадачливого гетмана, а в том, что со страниц отечественных учебников истории вместе с рассказами о прошлом народов Кавказа или Средней Азии (что тоже не очень хорошо) исчезли сюжеты, касающиеся самого ближнего славянского зарубежья, а история России оказалась сведенной к развитию Московского царства. Даже в учебнике, как раз посвященном объяснению места и роли России в системе соседних государств, вообще ничего не говорится об особенностях русско-украинских отношений после Переяславской рады и «присоединения» Левобережья^[31]. А во вполне квалифицированных научных трудах можно порой встретить спорные утверждения вроде того, что в Гетманщине начала XVIII века «уже сформировалось российское державное сознание»^[32].

Серьезных научных работ, посвященных Мазепе, немного, и издаются они теперь на Украине^[33]. В России же самыми подробными сочинениями до сих пор остаются монография Н. М. Костомарова «Мазепа» и «История России» С. М. Соловьева. Но при этом, как кажется, обозначилась обнадеживающая тенденция. Для украинской науки (и даже учебников) — это отказ от безусловной «канонизации» мятежного гетмана и стремление к более объективной оценке его деятельности^[34]; с другой стороны, и в России стали появляться работы, авторы которых поставили целью не заклеймить, а попытаться разобраться в хитросплетениях политических комбинаций трехсотлетней давности, чтобы понять личность и действия этого неординарного политика^[35]. Мазепа безусловно заслуживает отдельного исследования, тем более что источники о российско-украинских отношениях той поры в отечественных архивах еще далеко не исчерпаны — и даже, как это ни странно, часть собственного архива Мазепы оставалась до сих пор исследователям неизвестной^[36].

Однако даже те данные, которые увидели свет в новых публикациях, показывают, как нам представляется, Мазепу фигурой не столько героической, сколько трагической. Замысловатая карьера, утверждение у власти, двадцатилетнее гетманство — и бесславный провал умного и опытного политика, который не без основания считал себя на голову выше остальной украинской старшины, представляются на первый взгляд загадочными. Можно бы согласиться с утверждением, что только противоборство двух держав в Северной войне придало судьбе Мазепы масштаб, поскольку и до него гетманы теряли власть и попадали в Сибирь. Но ее корни не только в неудачном выборе: личная драма Мазепы совпала с крушением, а точнее болезненной трансформацией социального строя казацкой державы, созданной в ходе движения Богдана Хмельницкого в середине XVII века.

Мазепа вовсе не правил Украиной «самовластно и блистательно», как когда-то писал Булгарин. Можно долго спорить на тему, в каких именно правовых терминах описывать пресловутое «подданство», которому присягала Украина в 1654 году — «союз», «конфедерация», протекторат, вассальные отношения и т. д. Но в любом случае над Гетманщиной нависала Москва. Собственно, само избрание Мазепы состоялось «вольными голосами» — но посреди русского военного лагеря и при руководстве первого человека в государстве — князя В. В. Голицына. Два года спустя Мазепа доложит Петру I, что благосклонность боярина обошлась ему в «денег 11 тыс. рублев» и прочих подношений — всего на 17 390 рублей^[37].

Он сумел сохранить благосклонность первых лиц России — сначала В. В. Голицына и царевны Софьи (Мазепа был изображен вместе с князем на одном из портретов царевны), а потом и самого Петра I. Молодому царю, очевидно, импонировала образованность гетмана. Не случайно, совершая крутой поворот внешней политики страны в конце XVII века, Петр как бы передоверил дела на юге ведению Мазепы: глава внешнеполитического ведомства Ф. А. Головин регулярно информировал гетмана о текущих событиях и политических переговорах, а Петр предоставил ему право сноситься с соседними государями — чего Москва еще недавно стремилась не допустить. По жалобам гетмана начинались уголовные дела о безобразиях, творимых на Украине российскими военными^[38]. Но в то же время дела на Украине повседневно отслеживал и контролировал Малороссийский приказ. Его дьяки и подьячие постоянно наведывались в гетманскую ставку, через них шла переписка Батурина с Москвой, они составляли указы на имя гетмана^[39].

Доверие Мазепа оправдал: его полки постоянно участвовали в военных действиях против татар и турок (сам гетман писал в начале XVIII века об 11 летних и 10 зимних походах), а затем воевали в Лифляндии, Белоруссии и на территории самой Польши против шведов и войск их ставленника — Станислава Лещинского. Затяжной ход военных действий выявил слабости казацкого войска и неизбежно должен был поставить вопрос об их превращении в регулярные части. Т. Г. Яковлева недавно указала на документ, который, по ее мнению, стал «одной из последних причин, толкнувших Мазепу к шведам». В конце марта 1707 года в Малороссийский и Посольский приказы были отданы указы о передаче из Малороссийского приказа в Разряд «города Киева и прочих Малороссийских городов». Но исполнение их откладывалось «покамест по приезде в Жолкву гетмана и кавалера Ивана Степановича Мазепы». Пока эти указы не обнаружены, трудно сказать — имел ли в виду царь включить Гетманщину «в состав России на общих условиях», как полагает автор, или речь шла только об изменении военной структуры и создании новых «компаний» из пятой части казаков и об оставлении остальных дома^[40]. Вообще-то трудно представить, чтобы в самый разгар тяжелейшей войны и в момент наибольших успехов противника Петр затеял бы такую масштабную и непредсказуемую по последствиям реформу, как полное уничтожение автономии Украины. Во всяком случае, усилия украинских коллег-историков, искавших следы подобного плана в бумагах Кабинета Петра I, успехом не увенчались[41].

Другое дело, что эта автономия все равно была упразднена в XVIII столетии и без особого сопротивления. Можно поставить вопрос: так ли уж украинцы дорожили своим особым «урядом» и готовы были его отстаивать? Ведь совсем не добровольно оказавшиеся в российском подданстве Лифляндия и Эстляндия и под российским губернаторством сумели сохранить на полтора столетия «особый прибалтийский порядок» со своими органами самоуправления, привилегиями и немецким языком в делопроизводстве.

Одна из важнейших причин слабости гетманских позиций и амбиций, на наш взгляд, состоит в том, что властному Мазепе не хватало реальной социальной опоры. В отличие от сплоченной и умело действующей корпорации остзейских дворян, которые, даже не имея во главе столь энергичных и авторитетных лидеров, как Мазепа, почтительно, но твердо отстаивали свои «вольности» от нивелирующих потуг петербургской бюрократии, украинцы подобного сопротивления оказать не смогли[42].

Разнородная же по происхождению украинская старшина (где старые «реестровые» казаки соседствовали с честолюбивыми шляхтичами, подобными самому Мазепе, и выходцами из «черни» — вчерашними мужиками и мещанами[43]) не имела вековых традиций и не смогла за короткий срок своего существования выработать «правил» корпоративного поведения и сословной солидарности. О чем свидетельствуют постоянные доносы на гетмана из ее рядов — полковника Леонтия Полуботка, бунчукового товарища Даниила Забелы и гетманского придворного Андрея Солонины, сотника Мандрыки, стародубца Сусла, Михаила Чаленко и других, в том числе и знаменитый донос Кочубея и Искры, который, кстати, не содержал никаких доказательств измены гетмана[44].

А ведь гетман, как никто другой, много сделал для того, чтобы эта же старшина стала настоящей элитой с привилегированной земельной собственностью. Мазепа подписал тысячи универсалов на владение бывшими войсковыми землями и освоенными новой знатью «займанщинами»[45]. Но похоже, что облагодетельствованные им полковники и «значное товариство» (уже успевшие создать свои местные «династии» — как дед, сын и внук Апостолы в Миргороде) не были готовы признать Мазепу в качестве безусловного лидера и уж тем более — государя. Через несколько десятков лет они «дозреют» до этого — о чем как будто говорит робкая попытка коллективного прошения о наследственном гетманстве дома Разумовских во времена Екатерины II. Но она уже безнадежно опоздает, и украинская знать — Безбородки, Трощинские, Кочубеи — без особых сожалений инкорпорируется в ряды российского дворянства.

Не стало опорой гетмана и войсковое казачество — оно уже не было мощной и сплоченной боевой силой, как во времена Хмельницкого. И дело не только в нараставшем расслоении этой социальной группы, часть которой выделялась в состав старшины, а другая, большая, превращалась в «подпомощников» или вовсе утрачивала казацкий статус. Казачество могло долго сохранять боевые качества — но для этого оно должно было встроиться в прочную государственную структуру и занять в ней свое место в качестве четко организованного военного сословия — как это и произошло с казаками в России. На Украине же при отсутствии служилых российских традиций доминировала другая модель поведения — казачья вольница, привыкшая служить тому, кто больше даст, при неудачном развитии событий тут же меняла вождя^[46]. Что и произошло после того, как выяснилось, что гетман просчитался — на сторону Москвы немедленно стали переходить те, на кого он рассчитывал: в декабре 1708 года от Мазепы ушел полковник Д. Апостол, за ним — другие; а перед самым Полтавским сражением — целая группа из 26 человек: генеральный судья Василий Чуйкевич, лубенский полковник Дмитрий Зеленецкий, конюший Мазепы Фома Городницкий, есаул Дмитрий Максимович, «компанейский» полковник Юрий Кожуховский и другие казаки.

Можно, конечно, рассматривать «дело Мазепы» с точки зрения столкновения «республиканского проекта» с «имперско-монархическим» и даже конфликта двух разных цивилизаций, несмотря на объединяющую их веру: «В центре "киевской цивилизации" была личность, а в центре "цивилизации московской" — государство»^[47]. Тема отнюдь не праздная, но в данном случае вопрос в том, можно ли считать «майданную» демократию с ее принципом «вообще нельзя, но если очень хочется, то можно» прочным основанием для «республиканского проекта»?

Да и насколько соответствовал ее традициям сам Мазепа? Гетман был видным вельможей-меценатом (на его счету 12 построенных и 20 отремонтированных церквей) и вполне естественно выглядел бы владетельным европейским герцогом. Может быть, как раз именно поэтому он не очень «вписывался» в круг петровских «птенцов» с их армейским стилем отношений к «отцу-командиру» и незатейливыми развлечениями. Но представить его лихим казацким вождем еще труднее — представителем такого типа был Семен Палей, с которым Мазепа не ладил, и запорожцы, которых он настоятельно советовал Меншикову уничтожить — но сделать это руками русских солдат, так как ему неудобно уничтожить украинское казачество, а царским войскам это можно делать под предлогом необходимости обезопасить южные границы и обеспечить нерушимость мирных договоров с Турцией и крымским ханом^[48].

Однако по иронии судьбы запорожцы оказались последней надеждой Мазепы весной 1709 года, когда шведская армия была блокирована под Полтавой. Но казаки (как «мазепинцы», так и запорожцы) повели себя в духе той самой традиции. Старшина и на Право- и на Левобережье стала немедленно переходить на сторону сильнейшего. Как свидетельствуют шведские источники, фельдмаршал Реншильд уговаривал запорожцев не напиваться до беспамятства при шведском короле, а Мазепа просил их не уходить и обещал бочонки золота, водки, поживу в Москве. Что не помешало его же казакам разбить обоз шведского полковника Гилленштерна, а запорожцам — во время бегства из-под Полтавы продать туркам по сходной цене 400 союзников-«каролинцев»^[49].

И мог ли он быть родным для мужиков-«посполитых», в глазах которых выглядел «паном» или «ляхом», как характеризовала гетмана народная «публицистика» — «подметные письма», и о чем он сам говорил московским посланцам^[50]. За время своего гетманства Мазепа стал владельцем 19 654 дворов на Украине и 4 117 дворов (всего порядка 100 000 душ) в южных уездах России — т. е. одним из богатейших людей своего времени^[51]. На роль харизматического вождя Мазепа не годился, а к его образованию и «панской» культуре подданные едва ли испытывали пиетет. Можно опять-таки спорить, насколько украинские крестьяне, посылая на царское имя письма о неучастии в замысле Мазепы и верности Москве, были искренни или хитрили с целью избежать репрессий^[52] — это тема для самостоятельного исследования. Однако многие из них восприняли переход гетмана к шведам как дело рук старшины и принялись грабить ее имущество — в том числе и у тех, кто был к измене не причастен^[53].

Вопрос о том, осознавал ли Мазепа (и если осознавал, то насколько) слабость своих позиций, пока остается открытым. Некоторым (и не самым удачливым) политикам здесь все кажется ясным. Вот, к примеру, версия Л. Д. Кучмы: «Сколько бы мы ни ломали голову, мы не найдем другого объяснения, кроме того, какое дал сам гетман. Боль и страх за судьбу Украины — вот что двигало им... Мазепа был, похоже, убежден, что его переход с несколькими тысячами казаков на сторону Карла XII отведет от Украины кровопролитие, ибо царь не захочет увеличивать в такой миг число своих врагов».

Надо быть очень убежденным в своей правоте, чтобы думать, что царь Петр, готовый к долгой войне с Карлом XII, отступит перед «несколькими тысячами казаков». А ведь Мазепа Петра и его характер знал хорошо. Но дело даже не в этом, а в том, что гетман откровенным человеком не был, мемуаров не оставил; многие его слова и поступки дошли до нас в изложении третьих лиц и проверке не поддаются — как, например, сведения о его переписке с польской знатью и переживаниях по этому поводу, изложенные в письме Филиппа Орлика Стефану Яворскому^[54]. Не все пока понятно и с истинными планами Мазепы, даже своим ближайшим сторонникам он не спешил их раскрывать.

Сам он в одном из манифестов провозглашал независимость при поддержке шведского короля и под «поручительство» Франции и германского императора^[55]. Однако в нашем распоряжении нет оригиналов достигнутых им с его новыми союзниками соглашений — они известны опять же в изложении шведских авторов.

Шведские источники утверждают, что Мазепа заключил военное соглашение с Карлом, согласно которому он обещал королю прием на Украине и помощь в походе на Москву, для чего обещал привлечь калмыков и Белгородскую орду^[56]. Еще один договор был заключен совместно мазепинцами и запорожцами в марте 1709 года, и речь там шла об обязательстве Карла XII не заключать мира без признания независимости Украины, о соблюдении дисциплины при расквартировании войск и о «прощении» тем жителям, которые прекратят партизанские действия против шведов и будут снабжать их продовольствием^[57].

Н. Яковенко говорит о «трехстороннем договоре» с Швецией и Польшей, но другие историки оперируют все же известным и отдельным договором Мазепы со Станиславом Лещинским, по которому Украина, Смоленские и Черниговские земли объявлялись частью Речи Посполитой, а Мазепа получал княжество Полоцкое и Витебское в качестве вассального владения, подобного герцогству Курляндскому^[58]. По словам же ушедшего от Мазепы Апостола, гетман «презентовал» старшине в шведском лагере «привилей» Станислава Лещинского; в нем марионеточный король обещал, что Украина «такими ж правами ширилася», как Великое княжество Литовское в составе Речи Посполитой^[59]. Так что, похоже, гетман до самого конца своим соратникам правды не говорил...

Можно только сказать, что решение об «отъезде» к Карлу XII далось гетману нелегко — он тянул с ним до последней возможности и боялся прогадать: «Или я дурак прежде времени отступить, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не только Украйны, но и государства своего от потенции шведской оборонить», — говорил он, по словам Орлика, своим сторонникам. Его выбор стал ставкой на внешнюю силу. И шансы на успех были: 1707—1708 годы стали пиком могущества шведского короля и его армии, и многие тогда в Европе были убеждены в их победе над московитами. Однако марш на Москву не состоялся, а повернувшая на Украину шведская армия потеряла мобильность, «увязла» в бесконечных поисках провианта и фуража, таяла от дизентерии, сильных морозов и бесконечных боев. Расчеты гетмана оказались достойными известной фразы похожего на него человека — Талейрана: «Это хуже, чем преступление; это — ошибка».

Кроме того, действия Мазепы были парализованы энергичными мерами российских властей. Манифест 28 октября 1708 года извещал об измене гетмана, якобы собиравшегося отдать Украину полякам и ввести унию; этот же акт сулил «пряник»: отменялись податные «тягости» и «аренды» (откупа). Затем в ход был пущен «кнут»: последовал жестокий разгром гетманской столицы — Батурина. 6 ноября в Глухове в присутствии Петра I был провозглашен новый гетман; изменник Мазепа был проклят церковью, с его чучела-«персоны» сорвали орденскую ленту и «оную персону бросили в палачевские руки, которую палач взял и, прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы и потом повесил».

К кнуту прилагался новый пряник. 7 ноября грамота царя на имя нового гетмана Ивана Скоропадского обещала всем вернувшимся от Мазепы в течение месяца амнистию. Манифест 9 ноября объявлял «таксу» за пленных: 3 000 руб. за генерала, 1 000 руб. за полковника — и так далее до 5 руб. за рядового и 3 руб. за мертвого шведа^[60]. А проявившие лояльность представители старшины «по мазепиной измене» получили награды — новые «маетности»^[61].

Тогда Мазепа как будто решился на новое предательство и пообещал Петру I захватить в плен шведского короля и вновь стать верным подданным — правда, под международные гарантии собственной безопасности. История эта остается загадочной: высказано предположение, что официальное царское согласие и соответствующие уверения канцлера Г. И. Головкина были провокацией с целью дискредитации Мазепы в глазах шведов^[62]. Если это так, то не исключено, что цели они достигли: гетман постоянно находился под «почетной» охраной шведов, а когда за несколько дней до Полтавской битвы выехал в боевой готовности — его попросили «вернуться в обоз», где он и находился во время сражения^[63]. Зато эта охрана спасла ему жизнь: в январе 1709-го на него покушался один из казаков, а в июне того же года — какие-то внезапно напавшие на его резиденцию «калмыки»^[64].

11 июля 1709 года «из обозу от Полтавы» фельдмаршал А. Д. Меншиков, выполняя поручение Петра I, отправил в Москву повеление: «По получению сего сделайте тотчас монету серебряну весом в десять фунтов, а на ней велите вырезать Иуду на осине повесившегося и внизу тридесят серебряников лежащих и при них мешок, а назади надпись против сего: Треклят сын погибельный Иуда еже за сребролюбие давится". И к той монете сделав цепь в два фунта, пришлите к нам на нарочной почте немедленно». Это был «Орден Иуды» весом в пять килограммов серебра, которым Петр хотел наградить после Полтавской битвы Ивана Мазепу. Но не успел — гетман с немногими приближенными нашел убежище в турецких владениях.

Тогда в дело вступил российский посол в Стамбуле Петр Андреевич Толстой. Уже 2 августа 1709 года он потребовал от султанского двора выдать и короля и Мазепу. Понимая, что Карла XII турки едва ли отдадут, он настойчиво хлопотал о выдаче Мазепы как изменника-«подданного», а для убедительности просьб получил разрешение обещать визирю и другим влиятельным лицам до 300 000 талеров (правда, не за одного Мазепу, а за всех беглецов оптом). Опытный дипломат предупреждал, что если бывший гетман примет ислам в расчете на невыдачу одноверца, «то его царское величество примет за самую противность и не может сего снесть»^[65]. Судьба Мазепы вполне могла решиться в покоях султанского дворца — Толстой знал, что среди турецких вельмож есть сторонники выдачи беглеца. Но 22 сентября 1709 года Мазепа умер и был похоронен в монастыре св. Георгия (Юра) в Галаце. Пошел слух, что он отравился, боясь попасться в руки царя, но, скорее всего, гетман умер от старости и безысходности: в один миг он потерял все, что создал за 20 лет своего правления. Крушение Мазепы стало толчком для нового — и на этот раз вполне реального — наступления на автономию Украины, завершившуюся в царствование Екатерины II полным ее упразднением.