Дуализм идентичностей на Украине

Дуализм идентичностей на украине[1]

Ссылки на историю часто используются при обсуждении причин и природы тех региональных различий в идентичности, которые столь очевидны в современной Украине. Впрочем, чаще всего апелляции к истории служат не столько для объяснения, сколько для легитимации одного из вариантов этой идентичности и дискредитации другого. В этой статье история используется «по назначению», т. е. в качестве инструмента, помогающего пониманию, в том числе пониманию разных сторон. Заодно статья указывает на некоторые весьма распространенные сознательные манипуляции или невольные заблуждения в использовании исторического материала при рассуждениях на тему идентичности в современной Украине.

Главный наш тезис сводится примерно к следующему. Начиная с XIX века, когда, собственно, и были запущены процессы формирования национальных идентичностей на пространстве современной Украины[2], мы имеем здесь дело с ярко выраженным дуализмом стратегий идентификации. Однако ситуация XIX — начала XX века, когда украинская идентичность противостояла «общерусской» ориентации, принципиально отличается от противоборства двух различных вариантов собственно украинской идентичности, которые сложились под воздействием событий первой половины XX века. Эти два различных типа украинской идентичности имели и имеют до сих пор ярко выраженную региональную привязку, поэтому мы будем условно называть их «западноукраинским» и «восточноукраинским». Следует сразу оговориться, что те типы идентичности, о которых пойдет речь, следует понимать в веберовском смысле, как идеальные типы. В реальной жизни они внутренне неоднородны, заведомо не исчерпывают всего богатства вариантов идентификации в обществе и не являются стопроцентно локализованными.

Между украинскостью и общерусскостью

В XVIII и начале XIX века память о Гетманщине и региональный патриотизм в среде малорусского дворянства постепенно слабели. Зенон Когут, наиболее основательный исследователь истории Гетманщины XVIII века, писал: «...Оппозиционные тенденции замедлили, но не остановили интеграцию и постепенную ассимиляцию украинского дворянства в русское имперское дворянство. Несмотря на живучесть некоторых местных традиций, в конечном счете, факторы, способствовавшие интеграции, оказались сильнее»^[3]. В этом замечании все верно, кроме описания данного дворянства как украинского — эти, часто совсем недавно нобилитированные, представители казачьей старшины заведомо не думали о себе как о представителях украинской нации.

Национализм в Восточной Европе был разбужен наполеоновскими войнами. Польское восстание 1830—1831 годов весьма убедительно показало, что загнать джина национализма обратно в бутылку с помощью принципа легитимизма не удастся. Именно как реакция на это восстание под покровительством министра просвещения С. С. Уварова формулируется, наиболее четко в работах историка Н. Г. Устрялова, концепция триединой русской нации, объединяющей великорусов, малорусов и белорусов^[4].

Эта концепция общерусской нации охватывала всех восточных славян. Различия между великорусами, белорусами и малорусами трактовались как заведомо менее значимые по сравнению с чертами их родства. Возникновение этих различий объясняли, по преимуществу, вредным польским влиянием и оторванностью попавших под власть Речи Посполитой белорусов и малорусов от их братьев по вере и конструируемой новой общности, нации. Некоторые элементы малорусской (или, как еще писали, южнорусской) специфики могли вызывать неподдельный интерес и даже восхищение, но именно как особенности одной из версий русской жизни. Малорусская идентичность в рамках такой системы координат была идентичностью региональной и в качестве таковой могла мирно сосуществовать с общерусской идентичностью.

Проект украинской идентичности как особой национальной идентичности, отрицающий общерусскую концепцию, впервые был ясно сформулирован членами Кирилло-Мефодиевского братства в 1840-е годы. Они видели Украину как самостоятельное политическое образование, возможно в широкой славянской федерации. Николай I прямо связывал возникновение общества с влиянием польской после-повстанческой эмиграции: «Явная работа той же общей пропаганды из Парижа; долго этой работе на Украйне мы не верили; теперь ей сомневаться нельзя»^[5].

Арест в 1847 году и последующая ссылка членов общества обозначили одну из линий фронта борьбы по вопросу об идентичности, которая сохранится вплоть до краха империи Романовых — между империей и украинскими националистами, которых тогда называли украинофилами^[6]. Важнейший пункт новой стратегии идентификации состоял в определении русского языка как «чужого» и в стремлении к эмансипации украинского как универсального медиума «возрождающейся нации». Цензурные инструкции 1863-го и, особенно, 1876 года жестко ограничили сферу дозволенного применения украинского языка, который официально считался народным наречием^[7]. По мнению властей, языком образования и культуры общерусской нации должен был оставаться только литературный русский язык.

В контексте нашей темы важно отметить, что в 1850—1860-е годы, когда возвращенные из ссылки члены Кирилло-Мефодиевского братства уже могли публично заявить о своих взглядах, обозначилась и линия противостояния внутри

местного общества. Именно с этого времени мы можем говорить о борьбе малорусской (или общерусской) и украинской версий идентичности на Украине. В октябре 1858 года П. А. Кулиш писал С. Т. Аксакову следующее: «Мы имеем против себя не одно Правительство, но и ваше общественное мнение. Мы имеем против себя даже собственных земляков-недоумков. Нас горсточка, хранящих веру в свою будущность, которая, по нашему глубокому убеждению, не может быть одинакова с будущностию Великорусского народа»^[8].

Разумеется, в обеих ориентациях была масса оттенков. Лишь немногие горячие головы среди сторонников украинской ориентации выступали в XIX веке за немедленное отделение Украины. Некоторые вообще были искренними и последовательными федералистами, как М. П. Драгоманов.

Среди сторонников малороссийской ориентации были люди, выбиравшие ее, прежде всего, как меньшее зло по сравнению с польской угрозой[9]. Но постепенно в этом лагере все больше преобладают убежденные сторонники «общерусской» идентичности. Хотя различия в отношении к малорусской специфике всегда сохранялись — одни ею умилялись и хотели ее сохранить, другие относились к региональной специфике как провинциальности и желали полного слияния с великоруссами. Но враждебное отношение к идее украинской нации, неприятие «украинства» или «мазепинцев» было общим для всего лагеря[10]. Местные, киевские противники украинофильства неизменно играют важную, порой ключевую роль в инициировании и подготовке всех репрессивных мер, предпринимавшихся имперским центром в борьбе с украинским движением.

В Галиции под властью Габсбургов в среде русинского населения также происходит ожесточенная борьба между разными стратегиями идентификации. Уже в 1850-е годы постепенно сходит на нет привлекательная прежде для части русинской элиты русинско-польская версия идентичности, которая отражена в формуле «gente ruteni, natione poloni», т. е. родом — русин, но польский гражданин[11]. Борьба продолжалась, в основном, между «русофилами», т. е. сторонниками общерусской концепции, и «народовцами», т. е. сторонниками украинской идентичности. Таким образом в Галиции, в других социальных и политических условиях, воспроизводился тот же конфликт, что и в Российской империи. Народовцы постепенно берут верх в последние десятилетия XIX века, хотя русофилы сохраняли заметное влияние и в начале XX века. Расклад сил отчасти объяснялся тем, что здесь имперская власть играла на стороне народовцев, а русофилы подвергались, особенно начиная с 1880-х годов, довольно жестким преследованиям[12]. Кроме того, было важно, что русофильские силы редели за счет оттока представителей этого лагеря в Российскую империю, а украинская ориентация усиливалась за счет притока людей и средств из украинофильской среды в России^[13]. Наиболее ярким примером может здесь служить М. С. Грушевский, сыгравший весьма важную роль в развитии украинского движения в Галиции.

Конфликты между галичанами-народовцами и надднепрянскими^[14] украинофилами случались постоянно. Культурные, в том числе и языковые, различия ощущались современниками порой весьма остро. М. С. Грушевский, обращаясь к активистам украинского движения, в 1906 году недаром ссылался на пример сербов и хорватов, предупреждая об угрозе формирования двух разных народов на едином этническом фундаменте^[15]. Тот же Грушевский чуть позднее жаловался на то, что в Киеве некоторые эмоциональные украинцы бросали на пол в магазине галицийские издания, выражая таким образом неприятие галицийской версии украинского языка^[16]. О том же говорил чуть позже и Е. Х. Чикаленко, один из лидеров и главных спонсоров украинского движения в Киеве: «...Антипатия до галичан и всего галицкого, которая заметна у левобережных... действительно существует, и я боюсь, как бы она не развилась еще больше»^[17].

Будем, однако, помнить, что вплоть до Первой мировой войны разговор о национальной идентичности имеет смысл лишь применительно к элитным группам и части городского населения. Основную же массу составляют крестьяне, в среду которых грамотность и национальные идеи начинают проникать в заметных масштабах лишь в начале XX века. Поэтому конфликты между галичанами и «левобережными», помимо вопроса о том, надо ли заимствовать неологизмы для украинского языка из польского и русского или придумывать свои новые, нередко касались обычных в такой среде вопросов о тактике, о персональном лидерстве, распределении средств и других сюжетов, имеющих лишь косвенное отношение к идентичности. Не дуализм западноукраинской и восточноукраинской идентичности является на тот момент главным, хотя различий между западными и восточными областями было много и они потенциально были чреваты конфликтом. Главная линия раздела и в Галиции, и в российской Украине в начале XX века по-прежнему проходит между общерусской и украинской стратегией идентификации.

После революции 1905 года, которая принесла заметное расширение политических возможностей, противостояние этих лагерей в Российской империи обостряется и приобретает новые, более явные организационные формы. Теперь есть, пусть и довольно чахлая, украинская пресса, включая ежедневную газету «Рада». Наряду со старыми подпольными «Громадами» украинцы создают, тоже подпольное, «Товарищество украинских прогрессистов», уже больше похожее на политическую партию. Противники украинства тоже имеют свои газеты («Киев», «Киевлянин»), а также организацию — киевский «Клуб русских националистов» во главе с местными уроженцами Д. И. Пихно и А. И. Савенко. Если Кулиш в свое время жаловался на «земляков-недоумков», то Чикаленко в своем «Дневнике», который представляет собой великолепный источник для понимания атмосферы и обстоятельств украинского движения того времени, пишет уже о своих оппонентах: «вражьи землячки», «наши перевертни, которые зовут себя русскими националистами», «черносотенные малороссы»^[18]. Иллюзий по поводу просвещения «недоумков» он уже не питает.

Разумеется, основная масса образованной публики не принадлежит ни к одному из этих полюсов. Чикаленко в своих дневниках дает описания таких людей, которых он старался обратить в правильную веру и привлечь к движению. «Родом он черниговец, но из-за того, что всю жизнь прожил за пределами Украины, он воспитался, как и большинство украинских интеллигентов, на общеросса»^[19]. «Он, без сомнения, испытывает стихийную любовь к украинству, но в возрождение нашей нации, очевидно, не верит, да и не думал никогда об этом. Он с отвращением относится к украинскому литературному языку, считает его калечением милой его сердцу народной мовы, хотел бы, чтобы газета писалась мовой Шевченко, Котляревского, а в тех случаях, когда слов не хватает, следует брать, по его мнению, всем уже известные русские слова»^[20]. А вот как Чикаленко оценивал ситуацию в 1909 году в целом: «Города наши так омосковлены, что очень, очень малый процент населения вообще проявляет какой-либо интерес к украинству... Обычный городской обыватель, который кое-как умеет говорить крестьянской украинской мовой, не выпишет нашей газеты, потому что он лучше понимает газету российскую, да она и даст ему больше новостей, и эти новости будут свежее»^[21].

Вопрос о том, как могла бы развиваться борьба сторонников общерусской и украинской идентичности в условиях стабильного развития империи, навсегда останется без ответа. Ясно, по крайней мере, что в среде украинских активистов совсем не было в то время ожиданий значительных успехов в обозримом будущем.

Войны и революции 1914—1921 годов — идентичность в эпоху слома

Неверно понимать развитие национальной идентичности по аналогии с постепенным и неуклонным созреванием плода, и не только потому, что плод может и не созреть. В определенных обстоятельствах процессы формирования национальной идентичности развиваются взрывообразно, охватывая заметно более широкие, чем вчера, слои населения. В условиях спокойной жизни национальная идентичность для большинства людей — периферийная тема, но в кризисные эпохи она превращается в ключевой элемент стратегии выживания не только социальных групп, но и индивидов. Именно так развивались события после начала Первой мировой войны.

В ходе мировой войны природа всех этнических проблем радикально изменилась. Великие державы стали жестко подавлять потенциальных союзников врага у себя в тылу и использовать поддержку национального сепаратизма в лагере соперника без ограничений, характерных для предшествующего периода, когда они больше были озабочены сохранением определенной солидарности между империями в борьбе с национальными движениями. Российская оккупация Галиции в 1914—1915 годы сопровождалась гонениями на украинских активистов, а австрийские власти создали даже специальные концентрационные лагеря для русофильски настроенных русинов. «Неправильная» этничность или идентичность сама по себе могла теперь стать достаточным основанием для ареста, депортации, экспроприации имущества, «правильная» — источником неожиданных преимуществ. Немецкие власти, а за ними и австрийцы создавали особые, привилегированные лагеря для военнопленных-украинцев, которых часто приходилось убеждать в том, что они именно украинцы. Там с ними сначала работали пропагандисты из Галиции, а когда обнаружилось отчуждение выходцев с «русской» Украины от галичан, пропагандистов рекрутировали уже среди выходцев из надднепрянских областей.

На оккупированных в 1915 году территориях немецкие власти разрешили местные языки и запретили использование русского в образовании, печати и администрации. «Иерархия» языков, установленная в Российской империи, была перевернута. Это, разумеется, не меняло тотчас языковую ситуацию с точки зрения распространения языков, но имело далеко идущие символические последствия — впервые возникла ситуация, в которой владение местными языками окраин давало индивидам существенные преимущества^[22]. Успехи немцев и поражения русской армии привели к тому, что идея отдельного от России существования Украины под покровительством Германии с 1916 года уже перестала казаться фантастической.

Как следствие, уже в 1915 году Николай II впервые употребляет в публичном документе понятие «украинцы» в положительном контексте и благодарит их за лояльность^[23]. В Петербурге к тому времени поняли, что России следует бороться за симпатии украинцев в новых условиях, когда армия терпит поражения, а к прежним участникам игры — полякам, Вене, Ватикану — присоединялась Германия. Власти воюющих империй теперь направляли на поддержку национальных движений невиданные прежде ресурсы.

После Февральской революции 1917 года по приказу Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова начинается украинизация и белорусизация армейских частей. Корнилов надеялся таким образом предохранить эти части от большевистского влияния и в то же время мог рассматривать эту меру как ответ на активность Германии в украинском и белорусском вопросе. Вот как вспоминал в 1919 году об этих событиях бывший гетман Украины, а в 1917 году лояльный генерал империи П. П. Скоропадский, которому Корнилов поручил украинизацию вверенного ему корпуса: «Корнилову я ответил, что только что был в Киеве, где наблюдал украинских деятелей, и на меня они произвели впечатление скорее неблагоприятное, что корпус впоследствии может стать серьезной данной для развития украинства в нежелательном для России смысле и т. д. Легкомысленное отношение Корнилова к этому вопросу показало мне его неосведомленность и непонимание»^[24].

Большевистский переворот фактически уничтожил тот легитимный центр в Петербурге, с которым окраинные движения собирались торговаться по поводу широты их федеративных или автономных прав, и заставил задуматься о независимости многих из тех, кто прежде не рассматривал ее как серьезную перспективу. В украинском национализме многие, в том числе даже русские деятели, видели силу, способную остановить продвижение большевиков на юг.

Пересказать перипетии событий на Украине в 1917—1920 годах в рамках статьи невозможно. Достаточно напомнить, что власть в Киеве за это время 14 раз переходила из рук в руки. Режим Центральной рады сменился гетманством Скоропадского, затем Директорией Петлюры. На востоке, с центром в Харькове, в это время существует Украинская Советская республика, а в Галиции отдельная Западно-Украинская Народная Республика.

Петлюра, потерпев поражение, перешел на сторону поляков, а галицкие украинские части, проиграв в марте 1919 года полякам битву за Львов, присоединились к Деникину^[25]. Красная Армия добивала Врангеля в союзе с армией Махно, в подавляющем большинстве состоявшей из украинских крестьян. Так в 1919—1920 годах разные военные формирования украинцев оказались на стороне Польши, белых, большевиков, что прекрасно иллюстрирует, насколько причудливыми были разделы и союзы, возникавшие здесь на почве переплетения различных национальных и социальных ориентаций.

За неполные семь лет с начала Первой мировой до конца советско-польской войны миллионы людей на Украине стали объектом украинской, немецкой, австрийской, польской, французской, российской, большевистской пропаганды, обращавшейся к ним как к украинцам. Им обещали землю, порядок и защиту от большевизма в независимой Украине, светлое коммунистическое будущее в Советской Украине, и так далее. Эти люди служили в разнообразных украинских частях, сидели в украинских лагерях для военнопленных. Когда историки говорят о том, что XIX век кончился в 1914 году, они имеют в виду и взрывное распространение в эти годы идей национализма и националистических механизмов идентификации.

Две украинские идентичности

Современная оппозиция «западноукраинской» и «восточноукраинской» идентичности сформировалась в XX веке, прежде всего под влиянием опыта межвоенного периода. Описание этой оппозиции как отражающей разницу между Западной Украиной — наследницей более толерантной, демократической и либеральной традиции Австро-Венгрии, и надднепрянской Украиной — жертвой авторитарной традиции и русификаторской политики империи Романовых, представляет собой ошибку или сознательную манипуляцию. Во-первых, то, что сегодня называется Западной Украиной на современных электоральных картах, состоит не только из бывших австрийских владений. Сюда входит и Волынь, которая никогда под властью Габсбургов не была. Во-вторых, не все бывшие австрийские владения голосуют и вообще ведут себя по модели Западной Украины. Закарпатье с Ужгородом, Буковина с центром в Черновцах были частью Австро-Венгрии, но в своем политическом поведении они явно отличаются от Галиции.

Между тем Восточная Галиция и Волынь вместе входили в состав межвоенной Польши, а Закарпатье и Буковина — нет. Именно во второй Речи Посполитой начал формироваться тот тип украинского национализма, который характерен для Западной Украины. Польско-украинские отношения в межвоенный период были довольно напряженными. Остро стоял вопрос о «национальной собственности» на Восточную Галицию с центром во Львове. Все более обострялась в связи с активной польской колонизацией борьба за землю на Волыни. Сторонники поисков компромисса были как с польской, так и с украинской стороны. Однако с украинской стороны это предполагало серьезные уступки, в частности признание не только Западной, но и Восточной Галиции частью Польши. Непримиримые националисты нередко прибегали к террору, причем не только против поляков, но и против своих «отступников». В1929 году возникает ОУН (Организация украинских националистов), которая считала насилие легитимным способом политической борьбы и осуществила еще до войны сотни актов саботажа и диверсий, а также по крайней мере шесть десятков политических убийств. Членами организации (максимальная численность — около 20 тыс.) были в основном молодые люди, гимназисты и студенты, а на первом этапе также часть бывших офицеров разных украинских армий 1918—1920 годов. ОУН во многом сформировала этос молодого поколения межвоенного периода. В этом этосе отчаянная готовность к самопожертвованию во имя нации сочеталась с такой же жестокостью к тем, кто мешал ее воплощению действием или самим своим присутствием на «украинской национальной территории».

В то же время даже в 30-е годы, когда авторитарные тенденции в польской политической жизни усилились, у украинцев оставалось много легальных возможностей для деятельности национальных организаций. Навыки национальной мобилизации у галичан были сильнее еще в период Австро-Венгрии, прежде всего за счет деятельности униатского духовенства, но именно в межвоенный период пути востока и запада в этом аспекте разошлись кардинально. Советская социальность никак не была похожа на ту школу национальной самоорганизации, в том числе легальной, которую западноукраинцы получили в межвоенной Польше.

Межвоенный период стал в Восточной Европе временем перехода к всеобщему школьному образованию. Школа — мощнейший механизм массовой индоктринации, причем опыт первого грамотного поколения оказывается особенно важен, потому что с грамотностью общество приобретает новые каналы межпоколенческой трансляции мифов и идентификационных установок. В Польше работали украинские школы. Важной составляющей индоктринации в этих школах были антисоветские и антирусские представления, что вполне соответствовало идеологической ориентации польской государственной власти. Здесь, прежде всего на Волыни, были активны в общественной жизни ветераны петлюровских войск, совсем недавно сражавшиеся и с белыми, и с красными русскими.

Широко распространен в западноукраинской среде был модерный (именно потому, что это не традиционный антииудаизм или антисемитизм XIX века) антисемитизм, который отчасти был связан с антисоветизмом (образ «жидокоммуны»), отчасти питался общим для значительной части и поляков, и украинцев того времени взглядом на евреев как на капиталистических эксплуататоров.

В этих условиях и формируется часто радикальный в методах борьбы этнический украинский национализм, для которого и поляки, и евреи, и русские были не просто «иные», но «чужие», часто — враги. Многочисленная здесь в габсбургский период русофильская партия сильно пострадала уже в ходе Первой мировой войны, а теперь окончательно сделалась маргинальной.

В начале Второй мировой войны украинские националисты в Галичине были готовы к союзу с гитлеровской Германией. Но очень скоро они поняли, что, в отличие от времен Первой мировой войны, немцы теперь не готовы обсуждать перспективу создания, пусть даже зависимого от рейха, украинского государства^[26]. Фактически, в ходе войны националисты Западной Украины воюют против всех — против Советов, против поляков, против евреев и даже против немцев. Понимание того, что победа невозможна и союзника-патрона, на которого следовало бы оглядываться, нет, подталкивает к самым радикальным действиям. Просто во время большой войны имперских армий идет еще местная война, в которой землю, которую западноукраинцы считают своей, «чистят» и от евреев, и от поляков^[27]. Отсюда печально знаменитая волынская резня 1943 года, когда беспримерная жестокость, с которой отряды Украинской повстанческой армии убивали десятки тысяч поляков, должна была подтолкнуть остальных к бегству.

Борьба украинского подполья продолжалась до конца 1950-х годов уже против советской власти, нередко представленной этническими украинцами с востока, и против тех местных, кто шел с ней на сотрудничество. Ситуация вооруженного националистического подполья, воюющего против всех и даже против украинцев, если те проявляют склонность к компромиссам с кем-либо, вела к дальнейшей радикализации движения. Именно в эту эпоху и в эти реалии уходят корни современного западноукраинского национализма, с его жесткой этнической привязкой, с мощными мобилизационными механизмами, с отношением к более «мягко» настроенным соотечественникам как к «коллаборантам» и отступникам. Тогда же загнанная советской властью в подполье униатская церковь окончательно закрепляется в роли оплота украинства, которую она во многом обрела в межвоенной Польше^[28].

В определенном аспекте ситуация в Украинской ССР была схожа с ситуацией на украинских землях под властью Польши. В ходе политики украинизации, ставшей специфической частью общей для всего СССР политики коренизации^[29], общерусская и/или малорусская версии идентичности оказались вне закона, в том числе и в буквальном смысле. Утверждается именно украинская идентичность. Ликвидация безграмотности проходит на украинском языке. В 1920-е годы Москва рассматривает УССР и БССР еще и как «выставочные павильоны» национальной политики, стремясь таким образом проецировать свое влияние на восточнославянское население в Польше^[30].

«Общерусскость» и малороссийство могут теперь открыто декларироваться лишь в эмиграции, и здесь они вели арьергардные бои с «расколом общерусской нации». Так, в 1925 году созданное в Праге «Общество студентов малороссов и белоруссов "Единство русской культуры"» выступает с декларацией, включившей в себя все основные идеологемы общерусского проекта. «Мы, малороссы и белоруссы (sic!), не отказываемся от наших народных особенностей, знакомых и любимых нами с детства... Но мы не забываем, что все мы — украинцы, кубанцы, галичане, белоруссы, все — без различия политических убеждений, в то же время и русские наравне с великороссами, как баварцы и саксонцы — немцы, наравне с пруссаками, провансальцы и гасконцы — французы, наравне с бретонцами, тосканцы и сицилийцы — итальянцы наравне с ломбардцами. Для нас ясно, что великая Россия не равнозначна Великороссии. Над созданием общего отечества русских малороссы и белоруссы трудились не менее великороссов... Непонятно поэтому стремление части малороссов и белоруссов... отвернуться от плодов общих с великоруссами культурных усилий предшествовавших поколений, чтобы под новыми именами, следуя новому вероучению, строить здание новой культуры почти с основания... Искусственно возбуждаемое между русскими племенами взаимное отчуждение, направленное на разрушение всего, чем спаян был русский народ в целом, грозит поставить в неминуемую опасность чужеземного за-силия не только Россию, но прежде всего свои Украину, Кубань, Белоруссию, Га-личину.. В полном убеждении, что отрицание русского единства объясняется лишь заблуждением у многих малороссов и белоруссов, которое должно смениться сознанием неизбежности тесного и добровольного сотрудничества всех ветвей русского народа, мы призываем всех украинцев, кубанцев, галичан и белоруссов, не заглушивших в своей душе чувства кровной и культурной русской связи, к дружной работе, способствующей на будущее время живому, свободному и цельному в своей многогранности единству русской культуры»^[31]. Но это уже голоса издалека.

Однако идеологическое наполнение восточноукраинской идентичности существенно отличалось от западноукраинского варианта. Ненависти к русским в школе, разумеется, не учили. Русские и Россия описывались уже как иные, но «свои». В школе говорили об «интернационализме и дружбе народов». Сколько-нибудь существенного националистического подполья не было. В этих условиях формируется украинская идентичность, которая не имеет столь жесткой этнической доминанты, как в ее западном варианте. Образ военного прошлого, многократно отшлифованный советской пропагандой, здесь тоже совсем иной — восточноукраинцы сражались на правой стороне и вместе с русскими.

Здесь граница между русскостью и украинскостью оказывалась пористой, легко пересекаемой не только в межэтнических браках, но и в отдельной биографии. Л. И. Брежнев, например, пока он делает карьеру на местном уровне, в Днепропетровске, по документам — украинец. Но как только его карьера выходит на союзный уровень — он по документам уже русский.

Отношение друг к другу представителей двух разных украинских идентичностей во многом походит на те отношения, которые были между украинцами и малороссами до Первой мировой войны. Украинцы смотрели на малороссов как на объект просвещения и социальной инженерии, как на заблудших и исковерканных чужим влиянием. Так же смотрят на восточноукраинцев западноукраинцы^[32]. Если малоросс упрямо настаивал на своей идентичности, а тем более на ее праве быть доминирующей в стране, то он в глазах украинца становился «вражьим землячком», прихвостнем москалей. Так же смотрит западноукраинец на упрямо отстаивающего свою правоту восточноукраинца. В свою очередь малороссы считали украинофилов подпавшими под вредное влияние (поляков, Австрии, Германии) и обвиняли их в агрессивном национализме. Так же восточноукраинцы смотрят на западноукраинцев, обзывая их нациками и считая, что они служат интересам поляков и американцев. Каждая из сторон сегодня претендует на то, что воплощает ценности демократии и модернизации лучше соперника. Западноукраинцы описывают восточноукраинцев как «совков», а те отвечают насмешками в адрес «рогулей», деревенщины. Обе стороны в своем глазу бревна не видят, обе смотрели и смотрят друг на друга как на «чужих», как на источник угрозы. Что, в общем, не лишено оснований, если исходить из представления, что ситуация такого дуализма идентичностей ненормальна, временна и должна быть разрешена победой какой-то одной идентичности в масштабе всей Украины. Но верно ли исходить из этого?

Сегодня невозможно предсказать, как будут развиваться отношения между сторонниками двух украинских идентичностей. Либо они будут стремиться учить оппонентов, как жить, и тогда нестабильность и угроза раскола страны будет сохраняться, либо они будут учиться жить друг с другом, и тогда радикалы по обе стороны будут постепенно маргинализованы, а страна обретет качественно новую стабильность.