Монополия на язык? (Зорина З. А., Смирнова А. А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны)

Максим Кронгауз МОНОПОЛИЯ НА ЯЗЫК?

З. А. Зорина, А. А. Смирнова.
О чем рассказали «говорящие» обезьяны:
Способны ли высшие животные
оперировать символами?
/ Науч. ред. д. биол. н. И. И. Полетаева.
Предисл. А. Д. Кошелева.
Послесл. Вяч. Вс. Иванова и А. Д. Кошелева.
М.: Языки славянских культур, 2006. 424 с.
(Studia naturaHa).

Слово «проект» сейчас в моде — его употребляют к месту и не к месту. Но рецензируемая книга действительно представляет собой полноценный проект с участием целой группы ученых. Издатель А. Д. Кошелев посмотрел телевизионную научную передачу на тему о языковых способностях человекообразных обезьян и предложил одному из участников — З. А. Зориной — написать об этом. Текст был написан в соавторстве с А. А. Смирновой и стал основой книги, включающей и другие материалы на эту тему. Том открывается пространным предисловием самого издателя, а завершается двумя лингвистическими статьями — Вяч. Вс. Иванова и того же А. Д. Кошелева, составляющими «Приложение»^[1]. Таким образом, проект в целом представляет собой довольно интересную попытку организовать диалог между представителями разных наук. Вместе с тем говорить об этом диалоге как о вполне состоявшемся кажется преждевременным, поэтому в дальнейшем я сосредоточу внимание лишь на основном тексте книги.

О лингвистических экспериментах над высшими приматами написано много. Среди относительно недавних трудов на русском языке можно выделить монографии С. Л. Новоселовой, Е. Н. Панова, Ж. И. Резниковой^[2]. Рецензируемую книгу, однако, отличают две важные особенности. Во-первых, в ней представлен исчерпывающий обзор исследований на данную тему. Во-вторых, она написана так, что читать ее интересно не только специалисту, но и всякому любознательному человеку. И, пожалуй, именно такой жанр обеспечивает возможность вести дискуссию для ученых разных специальностей.

Обсуждаемая проблематика находится в ведении сразу нескольких наук — биологии, психологии, лингвистики и, конечно же, философии. Каждая из этих наук выработала свой собственный теоретический аппарат, у каждой — свое понимание эксперимента и методики его проведения, свои критерии доказательства и способы аргументации, а также, что очень важно, свое отношение к таким ключевым феноменам, как язык, речь, коммуникация и мышление. Тем не менее мне как лингвисту было чрезвычайно интересно и, здесь я сознательно употреблю это слово, комфортно читать в общем-то биологический текст. Во многом это объясняется тем, что авторы бережно подходят к различным точкам зрения на описываемые проблемы, подробно излагая аргументацию разных сторон, и с уважением относятся к оппонентам.

Эта книга замечательна и тем, что помимо научной составляющей содержит необычайно трогательный рассказ о братьях наших меньших. Мы как бы проходим через разные литературные жанры — от комедии и мелодрамы до подлинной трагедии, только не человеческой, а обезьяньей. И надо сказать, что эта составляющая воздействует на читателя почти как художественное произведение. К данной теме я еще вернусь, но все-таки после обсуждения научных достоинств монографии.

Надо сразу сказать, что перед нами не исследование, а скорее обзор, но обзор аналитический. В нем обозначены ключевые, опорные вопросы, над которыми ученые бьются на протяжении без малого ста лет. Если несколько огрубить ситуацию, то главных вопросов, собственно, два.

Во-первых, обладают ли животные мышлением? (Речь прежде всего идет об антропоидах, т. е. человекообразных обезьянах.)

Во-вторых, могут ли они использовать язык?

В книге подробно описывается исследование человекообразных обезьян на протяжении примерно века, причем основное внимание уделяется обучению их языкам, близким к человеческому, которое началось во второй половине XX века. Основной вехой можно считать публикацию первой работы супругов А. и Б. Гарднеров в 1969 году в журнале «Science»^[3], в которой они рассказали о том, как они воспитывают и обучают языку самку шимпанзе по имени Уошо. Впрочем, потребовалось еще много лет, чтобы прийти к выводу, который З. А. Зорина и А. А. Смирнова формулируют в предисловии:

«Сейчас в начале XXI века есть все основания считать, что "говорящие" обезьяны — это не ошибка и не самообман экспериментаторов, и уж тем более не мистификация» (с. 31).

Кроме самих исследований и связанных с ними экспериментов в книге внимательнейшим образом прослеживается борьба идей, бурные и порой ожесточенные дискуссии между учеными, признающими и защищающими наличие интеллектуальных и лингвистических способностей высших приматов, и скептиками, в той или иной мере отрицающими эти способности. Авторы показывают, как в течение века сдвигается линия фронта между этими двумя научными войсками, как скептики постепенно сдают свои позиции, признавая за обезьянами все больше и больше «талантов». Но научные дискуссии влияют и на адептов новых теорий: все чище становятся проводимые эксперименты, все строже определяются основные понятия. И здесь надо отметить чрезвычайно важный для понимания развития науки момент.

Два сформулированных выше ключевых вопроса не столько стимулировали поиск прямых решений, сколько побуждали уточнять, развивать и отчасти переосмыслять сами понятия «мышление» и «язык». Именно поэтому ответ на первый вопрос, очевидный для любого хозяина домашнего животного, занимал исследователей много десятков лет. Им пришлось, в частности, выделить в мышлении несколько уровней, высшими из которых являются интеллект и сознание (посвященные этой проблеме труды А. Н. Леонтьева обсуждаются в отдельном разделе, с. 44—46). Несколько огрубленно можно сказать, что интеллект в первую очередь связан с решением задач, а сознание как высшая стадия мышления — с выделением себя и тех социальных, коммуникативных и прочих отношений, в которые «Я» вступает с другими субъектами.

Соответственно, разные способности мышления у животных обнаруживались поочередно. Сначала было установлено, что животные обладают интеллектом (например, умением решать сложные задачи), и лишь позднее стали говорить применительно к ним о зачатках сознания. Имеет смысл кратко назвать вслед за З. А. Зориной и А. А. Смирновой те характеристики сознания, зачатки которых в той или иной степени были обнаружены у животных (с. 48—49):

1) сознание — совокупность знаний об окружающем мире, в которую включены также знания о социальном окружении субъекта;

2) сознание определяет целенаправленность поведения, его волевую, произвольную регуляцию;

3) сознание обеспечивает преднамеренность коммуникации. Подтверждающие это элементы обмана в поведении у животных неоднократно описаны этологами;

4) сознание позволяет отделить «Я» от «не-Я», «Я» от «Другого», т. е. обеспечивает самоузнавание;

5) сознание обеспечивает способность оценивать знания, намерения других индивидов.

Еще более сложно оказалось решить второй вопрос — обладают ли животные языком. Вначале речь шла о коммуникации животных внутри своего вида и инструменте этой коммуникации. Впечатляющие открытия, среди которых следует упомянуть исследование К. фон Фриша, посвященное языку танца у медоносных пчел, позволили говорить о языках животных. Однако знаковые системы такого рода (обслуживающие коммуникацию одного вида) все же не принято считать полноценными языками, т. е. языками, сопоставимыми с естественным человеческим языком. Все это — «язык пчел», «язык дельфинов» и т. п. — языки в кавычках. Иначе говоря, животные используют разной степени сложности знаковые системы, называть которые языками можно лишь прибегая к метафоре.

Строгое обоснование такой оценки потребовало выделения специфических критериев именно человеческого языка. Набор таких критериев был предложен американским лингвистом Ч. Хоккетом и неоднократно расширялся вследствие дискуссий и критики. Среди основных признаков можно назвать следующие (с. 135):

семантичность (способность присваивать значение абстрактному символу и пользоваться им);

продуктивность (способность создавать и понимать неограниченное число сообщений, преобразуя исходный ограниченный запас символов);

перемещаемость (способность порождать сообщение, удаленное от его предмета и результатов во времени и пространстве, — «там», «прежде», «потом» и т. п.);

культурная преемственность (способность передавать информацию о смысле сигналов от поколения к поколению посредством обучения и подражания, а не за счет срабатывания видоспецифичных (врожденных) сигналов.

Удивительно, что данные критерии человеку пришлось применить и по отношению к самому себе. После выделения более или менее строгих критериев неизбежно встает вопрос: с какого возраста ребенок овладевает языком в полной мере? Очевидно, что четкой границы здесь быть не может, речь идет о непрерывном процессе усвоения языка. Однако условную границу все же пришлось искать. В результате многолетних экспериментов выяснилось (об этом ниже), что высшие приматы способны овладевать языком (грубо говоря, человеческим) примерно на уровне двухлетних детей. Тем самым вопрос о том, можно ли говорить о языке применительно к двухлетнему ребенку, т. е. можно ли в этом случае снять кавычки, стал ключевым. Если можно, говоря о детях, то можно и в отношении антропоидов. Вопрос о человеческом языке применительно к детям так и остается дискуссионным. Очевидно также, что он все же не равнозначен проблеме, связанной с обезьянами или другими животными. К маленьким детям, например, не может быть применим критерий культурной преемственности. Он начинает работать после того, как дети постепенно взрослеют и начинают усваивать язык друг от друга, а не только от взрослых.

Таким образом, в начале долгого пути ученые могли говорить о более или менее развитой внутривидовой коммуникации животных, а также о знаковых системах (тех самых «языках» в кавычках), обслуживающих эту коммуникацию. Полноценными же языками, т. е. сравнимыми с языком человека, эти знаковые системы не являются. Однако это не снимало не менее важный вопрос о принципиальной способности животных овладевать полноценным языком и использовать его.

Человеку свойственно искать в окружающем мире не разум вообще и, соответственно, не язык вообще, а разум и язык, подобные человеческим. При попытках общения с обезьянами и другими высшими животными пришлось столкнуться с очевидным препятствием: животные не могут обучиться «нормальному» человеческому языку прежде всего потому, что не способны воспроизводить соответствующие звуки (исключение, как известно, составляют лишь попугаи и некоторые другие виды птиц). Когда в качестве языка-посредника были предложены язык жестов глухонемых (амслен) и язык компьютерных символов (йеркиш), дело пошло значительно лучше. И все-таки потребовались годы работы с разными обезьянами и тысячи экспериментов, чтобы убедиться в том, что обезьяны «разговаривают» (т. е. владеют соответствующими языками-посредниками) на уровне двухлетних младенцев, овладевающих естественным языком[4]. При этом скептики продолжали говорить о недостаточно строгой постановке экспериментов, возможности экстралингвистического влияния на обезьян и других нарушениях. Обезьяны, впрочем так же, как и люди, в условиях естественного общения черпают информацию не только из языковых знаков. Они обращают внимание на нюансы поведения, непроизвольные движения, взгляды, интонацию и многое другое. Именно это и требовали исключить из эксперимента скептики.

Между тем основная проблема как раз и заключается в том, что ученым приходится выбирать для своих наблюдений между более или менее естественной для животных коммуникативной средой и пространством эксперимента, в котором проходит специфическая и потому не слишком естественная коммуникация. Конечно же, самые впечатляющие случаи нахождения общего языка происходят при естественной коммуникации и именно потому должны быть отброшены придирчивым критиком. Ведь, как уже сказано выше, естественная коммуникация содержит слишком много трудноучитываемых факторов. Именно поэтому при анализе успешной коммуникации что-то списывается на случайность, что-то на эмоциональное взаимодействие человека и обезьяны. В условиях строгого эксперимента можно отсечь все дополнительные факторы и тем самым говорить о коммуникации исключительно с помощью выбранного языка. Но, соответственно, и эффективность, и успешность такой коммуникации несколько ниже, а главное, что она значительно менее интересна.

Исследования собственно и подтвердили, что наибольшие успехи во взаимопонимании достигаются именно в ситуации естественной коммуникации, как правило, при наличии многих факторов, трудно поддающихся учету. Лучшие результаты показали обезьяны, взятые на воспитание учеными и выросшие в достаточно свободных условиях. Именно полноценная и естественная (а не ограниченная) коммуникация способствовала в наибольшей степени развитию языка. Стоит отметить самые интересные лингвистические достижения антропоидов. На мой взгляд, это использование по существу «человеческого» языка в общении между обезьянами[5], это элементы внутренней речи, точнее, разговора с самим собой и, наконец, передача языка (тоже не вполне последовательная) следующему поколению. Например, поразительны свидетельства об обезьянах, рассматривающих иллюстрированные журналы и обсуждавших картинки друг с другом с помощью языка жестов. Не менее выразительны случаи, когда обезьяны в одиночестве рассматривают такие журналы и комментируют их жестами (по-видимому, для самих себя)[6]. Хотя о целенаправленной передаче языка-посредника (для общения с человеком) от старшего младшему поколению обезьян говорить все-таки нельзя, но зафиксированы, хотя и крайне редкие, ситуации целенаправленного обучения молодых сородичей единичным жестам.

Следует отметить и особую психологическую подоплеку этих исследований. Ученые противостоят мнению большинства, отказывающего животным в основных способностях — мыслить и говорить. Они не столько исследователи, сколько педагоги, формирующие подопытных по образу и подобию своему. Фактически речь идет о наступлении на человеческую «особость». Это прекрасно выразила биолог Кэтлин Гибсон: «Стоит мне принять, что какой-то признак уникален для человека, как тут же оказывается, что он вовсе не уникален» (с. 288).

И это, конечно, наиболее сложный момент данных исследований. По существу изучаются не реальные способности обезьян и других животных, используемые ими в жизни, а способность их к обучению, овладению, и это надо особенно подчеркнуть, человеческими способностями — прежде всего, человеческим языком. Обезьяны, прошедшие эксперимент, изменяются настолько, что их уже нельзя в полной мере считать обезьянами. И здесь уместно сказать несколько слов о самых сильных, хотя и далеко не научных последствиях обучения обезьян языку. Приведу всего лишь два примера, позволяющих, как мне кажется, говорить о драматическом аспекте этого направления науки.

Вот история обезьяны Люси, воспитанницы психологов Темерлинов, владевшей небольшим лексиконом и участвовавшей в ряде экспериментов: «Когда Люси было около 13 лет, ее вывезли в Африку (в Гамбию), т. к. Стелла Брюер (1982) согласилась взять ее в свою программу по реинтродукции шимпанзе и попытаться приучить к жизни в природных условиях. Первое время Люси отказывалась рвать фрукты и знаками просила Дженни Картер (студентку, которую Темерлин нанял поухаживать за ней первое время): "ЕЩЕ ЕДЫ ДЖЕННИ". В конце концов она начала сама собирать фрукты, но только после того, как ей дали лестницу, чтобы приставлять к дереву. Постепенно она освоилась в африканских джунглях, заняла главенствующее положение в этой полусвободной колонии, надолго уходила в лес, но когда через шесть месяцев Картер приехала навестить ее, Люси попросила: "ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА". Она охотно общалась жестами и впоследствии, когда ее навещали, принимала подарки, а потом уходила в лес. Так продолжалось до 1988 года, пока она не погибла от рук браконьеров». Эта история вполне может лечь в основу романа, написанного от лица обезьяны. Из этого единичного примера вообще нельзя делать никаких научных выводов, но все-таки остается ощущение, что мы имеем дело с уже не вполне обезьяной. Ее интеллект выше интеллекта сородичей, что позволяет ей занять в их обществе привилегированное положение, но сама себя она к этому обществу не относит (в отличие от людей, что только подчеркивается случайной, но от этого не менее трагической смертью).

Второй пример касается самоидентификации «говорящих» обезьян. Так, обезьяна «Вики, никогда не имевшая контакта с живыми шимпанзе, причисляла себя к людям, а изображения других шимпанзе относила к одной категории с кошками и свиньями» (с. 291).

Порой кажется, что во всех этих опытах человек не столько налаживает контакт с другими разумными существами, сколько изменяет эти разумные существа определенным образом, приближая их к себе. В случае экспериментов с антропоидами это сознательное изменение заключается прежде всего в том, чтобы передать им самое важное человеческое достижение — естественный язык. Оказывается, что в некоторой, пусть ограниченной, степени высшие обезьяны способны принять этот дар. Конечно, вопрос, приносит ли он им счастье, остается за пределами научного исследования. Но наиболее сильное впечатление состоит в том, что, приняв этот дар, обезьяны отчасти перестают быть обезьянами, хотя так и не становятся людьми. По крайней мере в глазах самих людей.