[В. В. Берви-Флеровский]. Свобода слова,
терпимость и наши законы о печати.
СПб., 1869.

Обо всем этом говорить так
грустно, что я бы никогда не раскрыл
рта, если бы во мне опасение
за будущность моей родины не
действовало неумолимым стимулом[1].

Книга вышла в свет в 1869 году и приобрела
огромную популярность:
ее переиздали дважды в течение того же года, а затем
в 1870-м и в 1872-м. С тех
пор эта книга не была переиздана ни разу, ее стыдливо обходили молчанием
в советские времена, вместе со своим автором она
прочно забыта во времена
нынешние. Быть бурно
встреченным, но непонятым и вскоре забытым —
такой виделась автору вся
его судьба: «То, что я писал,
производило нередко большой шум, но идея всегда
без исключения оставалась
незамеченной. Из-за этого
я пил горькую чашу, с отчаянием в душе и без всякой
надежды я погружался во
мрак забвения»[2].

Глава I[3]

Фамилия неблагонадежного автора скрыта. —
Взгляды автора чужды всем: он верит в силу
разума. — Автор стремится изменить общество воздействием на его нравственность
и для этого хочет убедить монархов в значимости свободы речи.

Ни в одном из изданий фамилия автора
указана не была, так как к моменту публикации книги тот уже семь лет находился в ссылке под надзором полиции. Политические
взгляды автора были равно неудобными как
для царской власти, так и для советской: он
хотел сохранить и упрочить русскую неограниченную монархию, но при этом кардинально переделать социальные отношения
в России. Числящийся ныне в социальных
утопистах, ученый, атеист и революционер
поневоле, Василий Васильевич Берви всем
сердцем верил в силу разума и во врожденную
гармонию человеческой души. Он всю жизнь
положил на то, чтобы добиться социальных
перемен, — и был уверен, что сделать это
можно бескровно, без революций и разрушений, только за счет нравственного и умственного совершенствования людей:
«При том состоянии, в котором мы находимся, когда
масса народа, безграмотная
и незнающая, не может себя защищать, для нас важнее всего, чтобы в образованной части общества
развивалось то благодатное
нравственное настроение,
которое располагает людей
к умеренности и самообладанию и лишает их наклонности пользоваться своим
положением и своими правами, если это будет отяготительно для их ближнего»
(с. 185).

Чтобы постепенно
сформировать естественное и правильное нравственное состояние общества, по его мнению, достаточно было
немногого: дать людям возможность свободно высказывать и публиковать свои взгляды,
потому что тогда станет возможно «сделать
из прессы охранителя общественного спокойствия и регулятора развития» (с. 177).
Создавая книгу о свободе слова, Берви ставил перед собой парадоксальную задачу: доказать всем, в том числе — и, быть может,
прежде всего — властям предержащим, что
свобода речи равно выгодна для всех, что она необходима для процветания общества даже
в условиях неограниченной централизованной власти.

Глава II

Служебные успехи не прельщают надворного
советника. — Научная карьера прерывается
не начавшись. — Гражданская доблесть приводит в сумасшедший дом. — Две трети жизни
в скитаниях.

Берви (1829–1918) родился в Рязани,
в семье врача, детство и юность провел в Казани, затем, окончив университет в числе
трех лучших студентов года, уехал в Петербург
и был взят в министерство юстиции на должность младшего помощника столоначальника. К тридцати годам стал надворным советником и чиновником особых поручений, но,
несмотря на успешную карьеру, далее служить
не хотел, так как, по собственному признанию, возненавидел чиновничество: «Все, начиная от императора, мошенничали понемногу, и каждый старался придать себе вид
справедливости и беспристрастия, ограждая
себя разными оговорками, и в окончательном
результате дело направлялось к тому, чтобы
общими силами ограбить казну»[4].

Поэтому он с огромной радостью принял
предложение Петербургского университета
возглавить кафедру государственного и международного права. «Мне казалось, что я достигаю цели своей жизни... Теперь наступает
решительный поворот в моей жизни»[5]. Решительный поворот наступил, но профессором
он так и не стал: в 1861 году, когда Берви исполнилось 32 года, его благополучная жизнь
прервалась навсегда и начался период опалы и
бедности, длившийся 57 лет, до самой его
смерти. Сначала за сбор подписей под «всеподданнейшим прошением» о помиловании
студентов, участвовавших в волнениях, он
был лишен права выехать за границу и «возбудил сомнение в традиционности его мыслей
относительно служебного долга»[6], а вскоре
за рассылку писем в защиту тринадцати тверских мировых посредников, выступавших
против крестьянской реформы, был объявлен
опасным для общества душевнобольным, посажен на восемь месяцев в сумасшедший дом,
а затем сослан в Астрахань.

Так начался период скитаний: Астрахань,
Казанская тюрьма, Сибирь, Томск, Вологда,
Тверь, станция Любань Нижегородской губернии, Финляндия, Нижний Новгород,
Архангельская губерния, Кострома, Кавказ,
Женева и Лондон, Кострома, Крым, Кавказ
и смерть в Юзовке. Все это время он, зарабатывая на жизнь чем придется (например, он
работал служащим конторы золотопромышленника в Томске и бухгалтером в Крыму),
очень много писал — на темы политики, экономики, социологии и философии; книги издавались либо без имени автора, либо подписанные псевдонимом «В. Флеровский». Его
монография о положении рабочих заслужила
доброжелательный отзыв Энгельса, благодаря
чему Берви избежал абсолютного забвения.
В качестве «социал-утописта» он был удостоен — под фамилией Флеровский — упоминания в энциклопедии, а также нескольких
тоненьких книжек и диссертаций[7], в которых
старательно обходили молчанием бoльшую
часть его трудов и суть его убеждений.

Глава III

Компромисс между властями и сочинителями
не удался. — Временные правила действовали
40 лет. — Контролировались печатные высказывания о христианстве, государственном
устройстве, законах, действиях властей, семье, собственности, национальностях, сословиях и частных лицах. — Цензура предварительная и карательная. — Подлежали ли
цензуре бесцензурные издания? — Провинциальной печати приходилось еще труднее.

Цензурная реформа шестидесятых[8], кодифицированная в Правилах о цензуре и печати от 6 апреля 1865 года, была вроде бы направлена на смягчение существовавшего
положения. Составители Правил тщетно искали приемлемый компромисс между интересами властей, привыкших к возможности жестко контролировать печать, и возмущением
образованной части общества. Недостаточность и несовершенство вводимых в законодательство изменений были ясны всем, поэтому
новый цензурный закон был принят в качестве временного, хотя обсуждался и разрабатывался много лет, а продержался в действии
до ноября 1905 года. На практике никакого
облегчения литераторы и издатели не почувствовали — реформа оказалась неудачной.

Правила требовали не допускать в печати
нарушений уважения к христианской вере,
царствующему дому, нравственности и началам собственности и семейного союза, пресекать «направленные к колебанию общественного доверия отзывы» о принятых законах
и о действиях властей. Предусмотрены были
наказания за «воззвания, возбуждающие вражду в одной части населения государства против другой или в одном сословии против другого» и за «обнародование постановлений
дворянских, городских и земских собраний»
без специальных разрешений. Нельзя было
оглашать в печати обстоятельства, которые
могли повредить «чести, достоинству или доброму имени» государя и должностных лиц,
что же касается частных лиц, то запрещались
«оскорбительные отзывы», «выражающие
или заключающие в себе злословие или
брань, но без указания определенного позорящего обстоятельства».

Контролировали соблюдение этих правил два типа цензуры: предварительная и карательная. В первом случае ответственность
за опубликованное целиком лежала на цензоре, по своему усмотрению правившем текст
до публикации; во втором — сочинения публиковались без предварительной цензуры,
а в случае нарушения законов о печати судебную ответственность за них нес автор и, при
некоторых обстоятельствах, издатель или
книготорговец. Основные послабления, введенные Правилами, заключались как раз
в дозволении «бесцензурных изданий».
От предварительной цензуры освобождались
«повременные» (периодические) издания,
оригинальные сочинения (объемом не менее 10 печатных листов) и переводные сочинения (объемом не менее 20 печатных листов) — но только издаваемые в двух столицах.
Впрочем, даже для столиц говорить о наличии «бесцензурной печати» можно было только с множеством оговорок: во-первых,
«бесцензурные издания» подлежали последующей карательной цензуре, а именно судебному преследованию в случае иска административных властей. Во-вторых, «отмена
предварительной цензуры была в значительной мере условной: не рассматривалась рукопись, но издатели обязаны были предоставлять периодические и отдельные издания
в корректуре одновременно с началом печатания тиража»[9], и власти имели право остановить или приостановить издание. Для провинциальной печати никаких послаблений
предусмотрено не было: она была отдана во
власть предварительной цензуры.

Итак, в тот момент, когда Берви создавал
обсуждаемую книгу, и его личная судьба, и состояние российской печати, очень тесно связанные между собой, были весьма плачевны.

Глава IV

Предисловие и заголовки глав смотрятся лучше, чем собственно текст книги. — Предлагаемая Берви трактовка истории неубедительна. — Аргументация сводится к тому, что
«в странах, где речь не свободна, постоянно делаются коренные реформы, и все-таки нет
благоденствия, а в странах со свободной речью
является благоденствие и без реформ». — Положительный пример дает Англия.

Книга начинается с оглавления. В соответствии с очень удобной для читателя, но
почти утраченной ныне традицией заголовки
глав представляют собой краткий конспект
их содержания. Чтение оглавления произвело
на меня большое впечатление: как мне показалось, книга действительно способна убедить, что благоденствие государств зависит
исключительно от наличия в них свободы речи. Но когда был прочтен весь труд, оказалось, что аргументы и примеры, призванные
доказать вынесенные в заголовки тезисы, часто представляются мне интересными, всегда — трогательными, но убедительными —
почти никогда. Берви хорошо знал, как он хочет построить книгу: «Смелое, философское
изложение может убедить лишь немногих,
поэтому автор старался приводить только такие мысли, которые оправдываются историческими примерами, и тут же приводить эти
примеры» (с. I), — но в полной мере выполнить задуманное не смог.

Первая часть книги посвящена истории:
на примере XVIII века автор хочет доказать,
что «государства, в которых свобода слова
убивается окончательно, в самом скором времени доходят до азиатской бедности и азиатского варварства... там, где свобода слова
стесняется только отчасти, порождается
взаимная ненависть между различными слоями общества и всеобщее неудовольствие»
(c. I–IV).

«Историей революционного периода
конца XVIII и начала XIX века доказывается,
что каждый раз, когда правительства хотели
сделать или великое преступление или великую глупость, они прибегали к стеснению речи, что это стеснение равнялось для них самоубийству и что бедствие было бы устранено,
если бы сохранилась свобода» (c. I–IV).

«Примерами из истории XIX века доказывается, каким образом народы, неспособные убедиться в необходимости свободного
слова, увековечивали свои несчастья, а народ,
который после сделанных ошибок убеждался
в этой необходимости, обеспечил для себя
спокойствие» (c. I–IV).

Так провозглашено в предисловии, в действительности же эта часть представляет собой
довольно бессвязный конспект мировой истории, в котором все плачевные факты связываются с притеснением свободы речи, но эта
связь кажется притянутой за уши. Вот типичный пример: «Чтобы вполне убедиться в том,
что свобода печати, даваемая только отчасти
и где государство оставляет за собой право тотчас же затянуть узду, нисколько не обеспечивает свободного развития, стоит только вспомнить историю подобной политики в Европе.
Людовик XIV затянул узду во Франции и довел
государство до совершенной нищеты, наследники его начали смотреть сквозь пальцы, цензура стала раздражать еще более, чем прежде,
и вышла революция. Наполеон затянул узду
и погубил себя. Первые Бурбоны то стесняли,
то давали более свободы печати, и каждый
из этих переходов только раздражал народ, наконец ввели цензуру и вызвали революцию...
В Германии после пятнадцатого года затянули
узду — вышли волнения тридцатых годов,
после этого дали отчасти свободу, цензура стала раздражать еще более, и произошли революции 1848 года» (c. 187).

Единственным положительным примером, эксплуатируемым на протяжении всей
книги, для Берви служит Англия, где благодаря свободному слову «каждое новое приобретение подвергалось самой строгой критике»:
потому-то англичане отказались от «заносчивости» по отношению к другим государствам
и достигли благоденствия за счет умной колониальной политики.

Глава V

Свободная пресса — единственное спасение. —
«Правы ли были с эгоистической точки зрения
государи и министры, не допускавшие свободы
речи?» — В чем суть наслаждения женщиной?

Итак, властители неразумны и жадны,
а народ невежествен, и это во все времена
приводит к множеству бедствий. Единственным спасением может стать освобожденная
пресса. Она «должна быть страшна всем, которые склонны злоупотреблять своими правами и своим положением, государственные
люди должны бояться делать ошибки, имущественные и влиятельные классы народа
притеснять его, но для этого пресса должна
быть самостоятельна, ее существование не
должно зависеть от неудовольствия, которое
она возбуждает в том или ином лице» (с. 177).
«Обличительная литература — это единственное средство, которое может указать государю, популярны ли назначаемые министрами
чиновники или нет и как они распоряжаются
на своих местах» (с. 248).

А между тем среди монархов, министров и
крупных чиновников издавна закрепилось
«убеждение... что распространение просвещения и в особенности политических идей приводит к ограничению власти государя и государственных людей и тем самым уменьшает
размеры их счастья» (с. 3). Берви страстно
и многословно доказывает, что монархи ошибочно понимают свое «личное счастие»: оно
вовсе не в том, чтобы, подобно восточным деспотам, объявив себя богом или пророком, проводить время в обществе «грубых, глупых и раболепных невежд», наслаждаясь лишь
«однообразной соблазнительной пляской и
весьма мало музыкальным пением» гаремных
женщин. Счастье властителя в чтении серьезных книг, умственной жизни «в среде самых
образованных и всесторонне развитых людей»
и любви, суть которой не в теле женщины, а в
«возвышенном и прекрасном в ее умственных
силах и чувствах». Счастье министра также возможно лишь при свободе речи, ведь только тогда он не будет «игрушкою произвола» и «прочное и самостоятельное положение сторицей
вознаградит... за все неприятности от парламентских, журнальных нападок и карикатур».

Глава VI

Законы о печати не нужны вовсе. — «Почему
коммунизм и социализм не опасны?» — «Коммунизм и социализм не могут порождать народных движений; откуда тут взялся ложный
взгляд». — Обсуждение проблем национальностей, основ семейства, закона о клевете.

Вторая часть книги посвящена положению в России. Основная идея Берви в том, что
законы о печати не нужны вовсе: для наказания провинившихся достаточно общего законодательства. Нет смысла ограничивать обсуждение чего-либо, так как при стеснении идеи
все равно распространяются и при этом принимают характер «непрактических восторженных мечтаний». «Для распространения основательных идей нужно свободное разъяснение, а
для распространения мечтаний достаточно одной готовности воспринимать их» (с. 12).

Производит впечатление рассуждение
о том, почему для монархии не опасны коммунистические идеи (с. 211–214). Дело в том, что
общество вовсе не делится на малочисленный
имущий класс и огромное число рабочих пролетариев, которые готовы кинуться на первых
и присвоить себе их достояние — оно состоит
«из множества мелких групп с интересами
весьма разнородными. Социальные и коммунистические учения могут возбуждать надежды
только в одних фабричных, причем в тех, которые работают в больших заведениях, а они даже в самых больших городах составляют громадное меньшинство». В самом деле, «неужели
дворник может надеяться получить дом своего
хозяина, караульный при складе — право собственности на охраняемый им товар, землекопы, плотники, каменщики — на каналы, дороги и здания и т. д.!» Каждая из групп имеет свой
отдельный интерес, связанный с конкуренцией внутри своей области, а «интерес всего
общества состоит в том, чтобы всюду увеличивать конкуренцию, избавлять всех от разъединения, оглупления и давления и порождать
этим дешевое и хорошее производство». Добрейший Берви писал книгу за 50 лет до революции, а умер через год после нее; остается загадкой, успел ли он осознать, что идеи
коммунизма оказываются действенными даже
не из-за надежды что-то получить для себя,
но просто из-за желания отнять это у других.

Берви критикует формулировки законов,
которые «слишком неопределенны для того,
чтобы быть юридическими терминами»; он
предупреждает об опасностях опрометчивых
действий в многонациональном государстве,
говорит о проблеме русификации; говоря
об отношении к основам семейства, он приводит интереснейший пример Осетии и обсуждает, «можно ли оспаривать и защищать многоженство». Он вносит предложения о том,
как должны быть устроены законы о клевете,
которые, впрочем, не нужны вовсе, потому что
«против распространения лжи и клеветы есть
одно средство — это такое развитие общества,
при котором ни один порядочный человек не
будет слушать нелепых сплетен» (с. 240).

Глава VII

За 135 лет изменилось многое, но не все. — Выгодна ли свободная конкуренция для потребителя СМИ? — Свобода печати и законы рынка. — Философия Сталина по-прежнему актуальна. — Станет ли Интернет опорой для свободы речи?

Книга начинается так: «Идея свободы
слова, несмотря на свою общеполезность, понимается, однако же, очень трудно; в людях
слишком много мелких и робких чувств, которые мешают ясному и простому взгляду на
дело» (с. I). Прошло 135 лет, и сейчас немногие решатся сознаться, что они против свободы слова: общество настолько убеждено в ее
необходимости, что это смотрелось бы неприлично. Цензуры у нас нет, законы о печати несравненно более мягки, чем когда-то, —
изменения кардинальные, и в этом, конечно,
есть заслуга и забытого ныне Берви. Но стало
ли в нас меньше мелких и робких чувств?

Берви, почитавший естественное развитие экономики и веривший в полезность коммерческой конкуренции для потребителя, не
задумался о том, что случится при столкновении свободной речи с законами рынка. Ему не
достало воображения, чтобы представить себе
иные времена, когда исчезнет класс просвещенных людей, от рождения обладавших средствами для существования, каждый будет должен зарабатывать себе на жизнь, а издание и
распространение книг и периодики станет дорогостоящим предприятием. В таких условиях
средства массовой информации, пусть даже
законодательно абсолютно свободные, пусть
возглавляемые честными, думающими людьми, попадают в зависимость либо от законов
сбыта (которые можно называть по-разному:
например, рейтингом), либо от спонсоров.

В этом контексте удивительно актуально
звучит адресованная Берви критика 1950-х годов, включающая цитату из философских трудов Сталина: «Как идеалист он не понимал...
что “материальная жизнь общества, его бытие... является первичным, а его духовная
жизнь — вторичным, производным, что материальная жизнь общества есть объективная реальность, существующая независимо от воли
людей, а духовная жизнь общества есть отражение этой объективной реальности, отражение
бытия”»[10].

Как Берви не смог предвидеть, какие коленца выкинет история, так, конечно, и мы
сейчас не способны до конца представить себе, чтo ожидает массовую печать в дальнейшем. Бесспорно, многое изменит Интернет:
став со временем общедоступным, он сделает
общедоступной и любую информацию. Берви
считал, что одной свободы достаточно для
благоденствия, но ведь именно при свободном доступе выбор потребителя полностью
зависит от его нравственного состояния и уровня образованности. Поэтому вниманием большей части общества по-прежнему несложно будет манипулировать тем, кто вложит значительные деньги в новые средства
коммуникации.

Глава VIII

Контроль над словом отменить невозможно. — Свобода речи нуждается в законодательной поддержке и защите от разных форм давления. — Менее ли утопичны нынешние идеалы,
чем мечты Берви?

Конфликт между административной или
финансовой силой, стремящейся контролировать информацию, и определенной частью
общества, желающей беспрепятственно влиять на мнение сограждан, неизбежен во все
времена — даже в те, когда провозглашена
полная свобода слова. Разнятся лишь цели,
степень и средства контроля: например, можно ограничивать не распространение информации, но доступ к ней. Едва ли найдется
власть, способная не на словах отказаться
от подобного влияния, как бы нам этого ни
хотелось.

Поэтому наиболее осмысленной представляется дискуссия не о надобности или ненадобности контроля, а о его форме и целях —
в конечном счете, о создании продуманных,
подробных, четких и общепонятных законодательных формул, определяющих, во что именно, как и с какой целью администрация вправе
здесь вмешиваться. При этом необходим механизм, обеспечивающий реальное соблюдение
подобного законодательства и защиту гражданского общества от любых не предусмотренных в нем форм давления. «Тюрьма вовсе не
более тяжелое наказание, чем невозможность
зарабатывать себе на хлеб» (с. 197), — писал
Берви, проведший бoльшую часть жизни в опале и безденежье, а ведь существует и множество других методов воздействия — подкуп, шантаж, физическая расправа.

Впрочем, мечта о разумной и гарантированной законодательной поддержке свободы
слова, по-видимому, не менее наивна и утопична, чем попытка Берви призвать власть
к отмене законов о печати.


[1] [Берви-Флеровский В. В.] Свобода слова, терпимость и наши законы о печати. СПб., 1869.
С. 185. Далее при ссылках на это издание указываются только номера страниц.

[2] Берви-Флеровский В. В. Записки революционера-мечтателя. М.; Л., 1929. С. 205.

[3] Я позволила себе скопировать из обсуждаемой книги способ структурирования текста:
деление на главы с подзаголовками.

[4] Берви-Флеровский В. В. Три политические системы. СПб., 1897. С. 71.

[5] Берви-Флеровский В. В. Записки революционера-мечтателя. С. 63.

[6] Из архивных документов (цитируется по книге: Подоров Г. Экономические воззрения
В. В. Берви-Флеровского. М., 1952).

[7] См.: Аптекман О. В. Василий Васильевич Берви-Флеровский. Л., 1925; Плакида М. М.
Бесстрашный труженик. Сталино, 1960; Подоров Г. Указ. соч.; Рязанцев Т. С. Общественнополитические взгляды В. В. Флеровского. М., 1951.

[8] Исторические данные излагаются на основе законодательных записей
(см: Полное собрание законов Российской империи II. Т. 40. Отд. 1. СПб., 1867. С. 396–406.
Записи 41 988 и 41 990) и книги В. Г. Чернухи (Правительственная политика в отношении
печати в 60–70-е годы XIX века. Л., 1989).

[9] Чернуха В. Г. Указ. соч. С. 68.

[10] Подоров Г. Указ. соч. С. 78.