Come undone, или макабрические миры доктора Делюмо

Жан Делюмо. Грех и страх: Формирование
чувства вины в цивилизации Запада
(XIII–XVIII вв.) / Пер. с франц. И. Б. Иткина,
Е. Э. Ляминой, Е. И. Лебедевой,
А. Г. Пазельской под ред. Д. Э. Харитоновича.
Екатеринбург: Издательство Уральского
университета, 2003. 752 с.

Книга, опубликованная парижским издательством «Fayard» в 1983 году, открывается сообщением об удивительном сочетании «психологии осажденной крепости» и «комплекса
вины» в коллективном сознании Европы начиная с XIV века. Европейский человек, пораженный «болезнью совестливости», становится главным врагом самого
себя. Призывы к обращению и покаянию, ставшие едва ли не главным
содержанием альманахов
для чтения, подкрепляли
другой тезис церкви —
«…о том, что Сатана повсюду, а значит, и в сердце
каждого человека» (с. 6).
Самоуничижение и страх
стали внутренней формой
европейской цивилизации в начале Нового
времени: «К “боязни”,
“испугу”, “оторопи”
и “тревоге”, вызванным
разнообразными внешними угрозами, проистекавшими от стихий или
от людей, прибавились
два не менее гнетущих
чувства: “кошмар” греха и “неотвязный ужас”
перед адскими муками… Настойчивое внимание церкви к тому и другому привело, применительно к обществу в целом, к поистине удивительному забвению материальной стороны
жизни и повседневных забот» (с. 7). Духовник
стал совершенно незаменимой фигурой. Однако, несмотря на это, история развития чувства вины гораздо шире истории владычества
церкви. Подвергавшийся интенсивному внушению чувства вины, западный человек
«…был принужден углубляться в себя, исследовать свое личное прошлое, развивать память (пусть даже только благодаря практике
испытания совести и “генеральной исповеди”), яснее осознавать свою личность. Концепция “нечистой совести” развивалась в ту
же эпоху, что и искусство портрета» (с. 8). Автор декларирует свое личное отношение к материалу: «Я верю, что грех существует. Я признаю его присутствие во мне… мою книгу не
следует понимать как отказ от чувства вины
и необходимости осознания греха. Напротив,
с ее помощью я надеюсь продемонстрировать
присутствие тягостного “внушения чрезмерного чувства вины” в западноевропейской истории. Я понимаю под “внушением чрезмерного чувства вины” всякое рассуждение,
согласно которому грех масштабнее прощения. Именно это несоответствие — и только
оно — составляет предмет настоящего исследования» (с. 9).

Материал, собранный Делюмо для демонстрации центрального тезиса, поистине
огромен. Книга, безусловно, откроет новые горизонты в осмыслении
европейской истории
отечественным читателем. Делюмо выстраивает
стержневой сюжетный
ряд следующим образом:
утверждение непостоянства человеческой природы Августином; амбивалентность библейского
представления о «мире»
(царство Сатаны vs человечество, подлежащее искуплению); смешение
«бегства от мира» и «презрения к миру»; представления о нечистоте
всего плотского; очевидность греха и обострение
чувства быстротечности
времени; формирование в монастырях и обителях нищенствующих орденов несчастного
сознания, которое «…вскоре было преподнесено как данность всей цивилизации в целом»
(с. 21); бестселлеры религиозной литературы
и массовая пропаганда «святой ненависти
к себе» и «умерщвления страстей»; женоненавистнический характер церковной культуры.
Путь этот ведет «…от монашеских проклятий
в адрес мира и человека к теологии Реформации, в рамках которой произошла смена перспективы: чувства более не противопоставлялись разуму, ранее представлявшемуся их
врагом. Ибо и сам разум в человеке оказался
плох. Бегство из мира было объявлено бесполезным, поскольку зло в равной мере присутствует как внутри монастырей, так и за их
пределами, в аскетическом одиночестве и в
общественной жизни. Сексуальность, несомненно, греховна, но заслуживает не большего и не меньшего презрения, чем вся остальная наша деятельность» (с. 39). Далее следует
возрождение организации типа «секты» или
«гетто» («замкнутая неотмирная цивилизация», «анабаптистско-меннонитский этнос»,
по выражению Жана Сеги); педагогика «приучения к смерти» и «героическая близость» с
ней vs «естественная», «подлинная» близость
(тематизация различия природной и культурной смерти); различные формы существования мертвых среди живых и статус кладбища
как центра общественной жизни, превращение кладбища (в связи с периодическими
эпидемиями чумы) в тихое уединенное место,
способствующее сосредоточенности и воспитанию в христианском духе; распространение
«смерти себя» до масштабов цивилизации;
макабр (изображение разлагающегося трупа,
червей, скелета и т. д.) как основа школьной
грамматики и церковной проповеди начиная
с XIII века; отождествление семени с экскрементами, а плотской любви — со смертью
(см. макабрический клип Робби Уильямса
«Come Undone», в переводе на русский «Погибаю я»); апофеоз макабра в XVI веке; бешеная популярность трактатов «Ars moriendi»;
феномен «жажды смерти»; смерть как центральное понятие религиозной педагогики на
всех ее уровнях; иконография «плясок смерти» и картин Страшного суда, конкуренция
доминиканцев и францисканцев в популяризации этих тем.

И вот, выстроив цепочку из основных
сюжетных блоков, в преддверии более подробного анализа Делюмо делает небольшое
отступление: «Разве наша эпоха не способствует пониманию истоков европейского Нового времени? Массовые бойни… угроза ядерного конфликта, постоянно учащающееся
применение пыток, множащиеся ГУЛАГи,
рост неуверенности, стремительный и вызывающий все большее беспокойство технический прогресс… неконтролируемая информационная глобализация, — множество
факторов, которые, накладываясь друг на
друга, порождают в нашей цивилизации атмосферу тревоги, в некоторых аспектах сравнимую с той, в которой жили наши предки
между нашествием Черной смерти и концом
религиозных войн. В соответствии с классическим принципом “вытеснения” мы неустанно воспроизводим то “царство страха”,
где мы оказались, в словах и образах. Смешивая настоящее и гипотетическое будущее, науку и вымысел, наш страх перед грядущим
и опыт столкновения с повседневными опасностями, садизм и эротику, завоевание космоса и дешевые палеонтологические сенсации, мы создаем все больше и больше яростных, варварских, бесчеловечных, бешеных
рассказов и рисунков. Мы соединяем в невыносимой какофонии футуризм и архаизм, допотопные существа или камни и космические
корабли… Таков привычный хлам комиксов
для подростков. Болезненный бред, кишащий вампирами и псами-призраками, находит выражение в многочисленных книгах
с броскими заголовками: “Пришествие
сверхлюдей”, “Черная галактика”, “Сады
Апокалипсиса”, “Антимиры”, “Терминатор”,
“Распавшийся человек”, “Бесхребетное время”, “Будущее без грядущего”, “Макабрические миры Ричарда Матисона” и “Все мы боимся”… Вчера, как и сегодня, страх перед
насилием материализовался в картины насилия, а страх смерти — в макабрические видения. Когда зрелище трупов — жертв чумы, голода или озверевшей солдатни — сделалось
неотвязным, проповедь чувства вины, со всеми ее тошнотворными примерами, вновь нашла своего слушателя» (с. 123–124).

Если несколько изменить угол зрения
и отвлечься от поверхностных интерпретаций
в духе «гуманистического психоанализа»,
можно увидеть, что «царство страха» — это негативная характеристика современного общества массмедиа. Так не попытаться ли сгруппировать собранные Делюмо сведения
немного иначе и написать историю смены медийных форм? Тем более что сам Делюмо рассуждает в этом направлении, когда, например, называет изображения плясок смерти
«комиксами», являвшимися элементом более
широкого процесса аудиовизуального обучения.
Другие свидетельства медийного характера макабра и внушения страха смерти: присутствие
детей на публичных казнях («урок морали»);
случаи сознательного обращения художников
к порнографии, связанной с образами смерти;
медийное конструирование (а не стихийное существование в рамках «народной культуры»)
концепта «безумие»; богатая иконография
разнообразных чудес, чудовищ и уродств; интерес к астрологии; «…коллективный невроз
на почве чувства вины» (с. 406), включающий
«манию сомнений» и «болезненное стремление к верификации своих действий»; специальные приемы церковной проповеди: набат,
использование черепа, помост, из-под которого доносятся глухие голоса «покойников»,
публичное самоистязание проповедника, организация процессий флагеллантов, факельных шествий; наконец, практика «плакатов»
с макабрическими изображениями или эмблемами («сердца»), которые использовались
проповедниками еще в начале ХХ века; факты «коллективной физической разрядки»
во время проповеди (что-то вроде того, что
в ХХ веке происходило на рок-концертах)
и «облегчение через исповедь».

Почему все это свидетельствует о медийном характере церковной пропаганды? Отталкиваясь от идей, высказанных Джанни Ваттимо в книге «Прозрачное общество», можно
предположить, что любое медиа (любая медийная форма) — это нечто такое, что разрушает привычные жизненные горизонты
и в чем формируются ранее не существовавшие сообщества. Современные медиа, разрушая разнообразные «естественные» формы
укорененности, выводят вновь возникающие
сообщества на широкий рыночный простор,
также претендующий на «естественность», но
к тому же еще и «универсальность», и оттого
ограничивающий свободу коллективного самовыражения требованиями «объективности», «прозрачности» и «непротиворечивости». Медиа, описанные в книге Делюмо,
представляли собой воскресные проповеди
с обратной связью в виде обязательной исповеди, а также книги. Если современные медиа
вещают от лица «реальности» (или «реальностей») с тем, чтобы подключить к ней погребенного заживо в бетонной коробке реципиента с наименьшими потерями для его
«душевного здоровья», т. е. они восполняют
ощутимое отчуждение новой, квазиреальной
формой приобщенности, то старые (условно
говоря, «августинианские») медиа сталкивались с гораздо более сложной задачей: как поместить пока еще не отчужденного человека,
живущего в согласии с природой, в новый, искусственный политический порядок, как мобилизовать его на обустройство европейского
исторического мира? А именно путем внесения разлада, конфликта в его безмятежное существование, заражения его страхом смерти и
неопределенностью перспектив в горизонте
необозримого многообразия греха и неизбежности воздаяния. О том, что подобная практика была не просто инструментом в руках
клерикалов, но представляла собой пространство исторически обусловленного возникновения личного и коллективного самосознания европейского человека, свидетельствует
следующий пассаж из книги Делюмо: «…Неверно было бы замечать одни “утилитарные”
стороны этого назидания и полагать, что оно
представляло собой лишь способ управления
христианским обществом. Реальность была
сложнее и богаче — настолько, что порой необходимо радикальным образом переставлять
акценты. Дело в том, что сильнее всего духовная угроза действовала как раз на христианскую элиту. Здесь мы вновь сталкиваемся
с “отрефлексированными” (в зеркале медиа. — Р. Г.) страхами… Они являются куда
более живучими и навязчивыми, чем страхи,
“возникающие спонтанно” как реакция на
конкретную опасность. Страхи духовного порядка зачастую сопутствуют человеку на протяжении всей его жизни» (с. 441–442). Речь
идет о конститутивной потерянности, которая с развитием медиа от «августинианских»
до «современных» постепенно становится доминантой европейского социального опыта.