Судьба бестселлера в России (Стивен Пинкер. Язык как инстинкт)

Стивен Пинкер. Язык как инстинкт. М.: Едиториал УРСС, 2004. 456 с.

На обложке книги Стивена Пинкера, изданной в России в 2004 году, указано: «Мировой научно-популярный бестселлер». И это, повидимому, соответствует истине. На английском книга впервые вышла в 1994 году и выдержала несколько переизданий. Английская обложка украшена выдержками из хвалебных рецензий, опубликованных в самых престижных журналах и газетах: «Nature», «Independent», «The Times» и др. Судьба русского перевода оказалась значительно скромнее. Мне не известна ни одна рецензия в России на эту книгу, и я не знаю здесь ни одного человека, который бы ее читал. По крайней мере среди моих коллег-лингвистов такого нет.

Именно поэтому ключевым для меня будет не вопрос о том, хороша эта книга или нет, а почему мировой бестселлер не стал таковым в России. Конечно, следует оговорить тот факт, что слово «бестселлер» я употребляю здесь не в экономическом его значении. Для меня бестселлер — это прежде всего книга, которую читают. С помощью рекламы всегда можно несколько увеличить продажи, но этим сейчас я бы хотел пренебречь. Гораздо более важен именно читательский интерес к произведениям такого рода. Кроме того, принципиально важна уверенность автора в том, что его захотят читать, в том, что он изначально пишет для широкого круга читателей. Но прежде чем задумываться над общими проблемами, имеет смысл поговорить об этой конкретной книге и ее конкретном авторе.

Стивен Пинкер — известный американский психолингвист, написавший среди прочего несколько популярных книг, последователь, пожалуй, самого известного в мире лингвиста Наума Хомского (иначе Ноама Чомски[1]). Если пытаться выделить какую-то одну главную задачу книги, то она как раз состоит в обосновании идеи Хомского о врожденном характере языковой способности человека. Однако содержание книги, естественно, этим обоснованием не ограничивается. В ней тринадцать глав, и по крайней мере пять из них посвящены устройству языка на разных уровнях — фонетике, лексике, грамматике и т. д. В нескольких центральных главах обсуждаются психолингвистические проблемы, а по сути — различные аспекты фундаментальной связи языка и мышления, которую Пинкер ставит под вопрос. Наконец, несколько глав, на мой взгляд, находятся в стороне от основной проблемы. В одной из них речь идет о генетическом родстве языков, в другой дается гневная отповедь языковым пуристам, в третьей (хотя она и ближе к этой проблеме) рассматривается происхождение языка. Такой охват позволяет сказать, что эта книга — о языке вообще, и ее, в частности, можно рекомендовать студентам в качестве пособия по курсу «Введение в языкознание». Единственным «сужающим» фактором можно счесть приверженность автора однойединственной лингвистической теории, что особенно чувствуется в главах об устройстве языка, где он добросовестно излагает идеи Хомского.

Фактически я уже начал рассуждать о возможном круге читателей, или, если говорить современным языком, целевой аудитории этой книги. Она, на мой взгляд, ориенти рована — хотя, может быть, и не сознательно — на разные аудитории. Точнее было бы сказать так (не обсуждая авторские намерения): ее можно рекомендовать разным читательским кругам. Во-первых, тем, кто хочет в упрощенной форме получить знание о лингвистике, а это в первую очередь студенты. Во-вторых, тем, кто хочет обсудить великую загадку мироздания — человеческий язык, и попытаться понять, каким образом мы им овладеваем и его используем. Здесь, мне кажется, уместно говорить о читателях-интеллектуалах, наличие которых собственно и делает книгу мировым научным бестселлером.

Примечательно то, что к этим разным аудиториям книга Пинкера обращена разными своими частями или, говоря с некоторым огрублением, — разными главами. Соответственно и по содержанию, и по способу изложения, и по роли автора, и, отчасти, по стилю книга также распадается на несколько составляющих. Главы о структуре языка и о генетическом родстве языков я бы с легким сердцем мог посоветовать прочесть своим студентам, по крайней мере, для ознакомления со взглядами современных американских лингвистов на язык в разных его аспектах[2]. В этих главах Стивен Пинкер выступает не как исследователь и даже не как специалист (что особенно чувствуется в восьмой главе «Вавилонское столпотворение»), а как добросовестный пересказчик существующих в сегодняшней науке взглядов, т. е. популяризатор. По существу, эта часть книги представляет собой образцовый «научпоп», т. е. упрощенный пересказ для неспециалиста идей, сформулированных ранее учеными на вполне научном языке (и тем самым мало понятном для неспециалиста). При этом автор не только упрощает излагаемые концепции, но и добавляет элемент развлечения: забавные примеры, обильные цитаты из газетных статей, иногда невероятно глупых; да и стиль здесь нередко бывает довольно разухабистым. Все это также яркие приметы традиционной научно-популярной литературы.

Другая же часть книги, адресованная интеллектуалам, на мой взгляд, «научпопом» не является[3]. Ее не назовешь пересказом существующих идей (хотя элементы пересказа присутствуют и здесь) — перед нами скорее попытка разобраться в сложной проблеме соотношения языка и мышления, а также определить место языка в нашем мозге. Здесь Стивен Пинкер (как уже сказано выше, психолингвист) выступает в роли специалиста, доказывающего определенные положения и аргументирующего свою позицию. Строго говоря, речь идет о метанаучных проблемах. Разговор о них с помощью строгих лингвистических терминов не всегда уместен, поскольку сугубо научный язык зачастую сужает и приземляет проблематику, «профессионализирует» ее. В отличие от образцовой научно-популярной литературы такой жанр оказывается не переводом с научного языка на обыденный, а осмыслением глубоких научных проблем (для которых, возможно, и не выработан единый терминологический аппарат) на обыденном языке. Здесь нет упрощения, а есть расширение узконаучных проблем до общечеловеческого уровня. Среди профессиональных ученых такую работу, конечно, мог бы проделать философ, но при этом потенциальный круг читателей, видимо, сузился бы.

Подводя промежуточный итог, замечу, что из трех воплощений Стивена Пинкера, а именно Пинкера-популяризатора, Пинкера-публициста и Пинкера-мыслителя, мне наиболее интересен последний. Хотя должен сразу сказать, что он меня не убеждает. Чтобы разобраться в главной части книги, посвященной обоснованию врожденности языковой способности человека (так называемой Универсальной Грамматики), следует отчасти воспроизвести аргументацию автора.

Итак, можно ли считать, что человек выучивает язык потому, что обладает — единственный среди обитателей нашей планеты — совершенно особым языковым инстинктом, аналогичным, скажем, умению летать у птиц? Прежде всего надо отчетливо понимать, что врожденным является не знание какого-то конкретного языка. В таком случае мы по-настоящему этот один-единственный язык и выучивали бы. Врожденной, по мнению Пинкера, следует считать некую Универсаль ную Грамматику (по сути — грамматику Хомского), т. е. универсальные правила, характерные для любого языка и в каждом конкретном языке конкретизирующиеся. Для того чтобы обосновать наличие языкового инстинкта, Пинкеру надо максимально четко разделить и противопоставить язык и мышление (или шире — интеллектуальные способности).

Автор последовательно показывает, насколько сложными и практически неформализуемыми оказываются различные процедуры, обеспечивающие языковую коммуникацию, в том числе распознавание речи, соотнесение слов со смыслами и т. п. Кажется, чтобы овладеть языком, надо располагать гигантским интеллектом — например, огромной памятью и быстродействием современного компьютера, — но и это не обеспечит успеха. Вместе с тем языковая способность может быть прекрасным образом реализована и у малых детей, и у людей с различными интеллектуальными отклонениями. Так, Пинкер говорит об идиотах (в медицинском смысле), которые являются языковыми гениями. С другой стороны, у вполне интеллектуально развитых людей встречаются различные нарушения речи. Таким образом, Пинкер пытается доказать, что жесткая корреляция между уровнем интеллекта и уровнем владения языком отсутствует.

Еще один важнейший аргумент американского психолингвиста состоит в том, что существует невербальное мышление, тем самым мышление и язык разделены, а люди постоянно заняты переводом с некоего «мыслекода» на естественный язык.

С существованием невербального — например, образного — мышления, безусловно, приходится согласиться. Невербально мыслят все люди, а для некоторых людей такое мышление играет совершенно особую роль. Наверное, можно отдельно говорить об особом музыкальном, математическом или, скажем, шахматном мышлении. Известно, как трудно складывались отношения с языком у Альберта Эйнштейна. Вполне возможно, что именно благодаря невербальному мышлению он и создал свою теорию. Однако все это не отменяет наличия — и преобладания — у человека мышления вербального, в частности такого фундаментального феномена, характеризующего, насколько известно современной науке, исключительно человека, как внутренняя речь. А если мышление человека по преимуществу вербально, то никак не удается разорвать связь между мыслительной и языковой способностью человека, обосновать совершенно особую, независимую от мышления «языковую способность».

Короче говоря, спор о врожденности Универсальной Грамматики, или, точнее говоря, особой языковой способности человека как вида, безусловно, не окончен, хотя следует признать, что книга Стивена Пинкера выводит его на некоторый новый уровень. Что же касается существа спора, то лучше всего утешает нас сам Пинкер, говоря о том, что в науке о языке единственным фундаментальным фактом оказывается «полная невероятность его существования» (с. 352).

Таким образом, если говорить о содержании книги, я бы считал основной ее частью размышление о врожденности языкового механизма и соотношении языка и мышления, что вполне согласуется с ее названием. Научно-популярная и публицистическая части являются своего рода довесками, в разной степени обязательными. Очевидно, что говорить о языке как инстинкте невозможно, не дав читателю некоего представления о самом феномене языка. Другое дело, что, например, генетическое родство языков прямо никак с затрагиваемой проблематикой не связано, и, на мой взгляд, без этой главы вполне можно было бы обойтись. Также не обязательна для структуры книги и глава о языковом пуризме. Когда я говорю о сокращении книги, я имею в виду совершенно определенную вещь. Дело в том, что прочесть четыреста с небольшим страниц о языке во всех его аспектах не так-то просто. Главная идея отчасти теряется в том обилии информации, которую автор сообщает читателю. Уже упомянутый мной выше развлекательный стиль и многочисленные актуальные привязки (цитирование газетных статей, упоминание мультипликационных героев и под.) не слишком облегчают чтение, а меня так порой просто раздражают. Более того, русскому читателю читать эту книжку значительно труднее, чем американцу. «Актуальные персонажи» для нас не актуальны, многие английские примеры, особенно связанные с нарушениями языковой нормы, практически непереводимы[4]. Известные американские лингвистические теории боль шинству малоизвестны или просто неизвестны. Если представить себе американского читателя этой книги можно (хоть и не слишком легко), то русского, с чего я собственно и начал, — почти невозможно. Именно поэтому определенное сокращение текста при переводе могло бы облегчить чтение и помочь читателю сосредоточиться на основных идеях.

В последних словах, возможно, содержится одно из объяснений неуспеха «мирового бестселлера» в России. Однако, как мне кажется, проблема гораздо глубже и серьезнее. Возможно, читателю моя рецензия показалась весьма критической и в большей степени отрицательной, чем положительной. Сейчас же я перейду к «позитивной» части, которая, на мой взгляд, перевешивает все остальное. Надо только подчеркнуть, что речь пойдет о замысле, а не об исполнении, — т. е. о безусловно заслуживающей уважения научной отваге автора.

Подобная книга не могла быть написана в России по разным причинам. Например, по достаточно поверхностным, относящимся к стилю, о чем уже сказано. Юмор в книге действительно чисто американский. Но гораздо важнее другое. В России лингвисты сейчас вообще не пишут научных бестселлеров (еще раз подчеркну, что речь не идет об экономической составляющей). С большим трудом можно вспомнить несколько научнопопулярных лингвистических книг, в основном адресованных детям, но совершенно отсутствуют книги, в которых бы ставились и обсуждались общие и актуальные проблемы языка, которые интересны не только лингвистам, а всем интеллектуалам, ориентированным на гуманитарное знание. Лингвисты — в действительности это касается и многих других гуманитариев — предпочитают решать свои очень конкретные задачи, значимость которых, вообще говоря, не обсуждается. Если в рамках лингвистики ставится некая разумная задача, то этого вполне достаточно, чтобы ею заниматься. Объяснять же неспециалисту, или даже не узкому специалисту в данной области, почему она значима, считается совершенно необязательным, а порой даже неприличным. О том, чтобы заинтересовать неспециалиста, речи вообще не идет. Тем самым лингвисты фактически самоустраняются от обсуждения важных и интересных для неспециалистов лингвистических проблем, предоставляя это либо философам, либо тем же неспециалистам, которые готовы это делать на непрофессиональном уровне. Итак, стандартная «узкая» лингвистическая проблема, которой обычно занимаются лингвисты, не слишком важна и не слишком интересна для человека, интересующегося общегуманитарными проблемами, а обсуждение общезначимых и общеинтересных проблем, связанных с языком, исключается из сферы деятельности лингвиста, например, в силу их ненаучности (т. е. невозможности их решения в строгих рамках лингвистики). Разрыв между лингвистами и «прочими интеллектуалами» растет, а написание научного бестселлера на лингвистическую тему оказывается невозможным. Там же, где отсутствует почва для написания книги, по-видимому, отсутствует и почва для чтения. Российским лингвистам «мировой научный бестселлер» оказывается неинтересен, а для неспециалистов он все же слишком труден, так как подразумевает хорошее знание английского языка, определенное знание американских реалий и хотя бы поверхностное знакомство с американскими научными теориями.

Но поскольку дождаться в ближайшее время русского лингвистического бестселлера не представляется возможным, следует все же поблагодарить Стивена Пинкера за его попытку осмыслить наши отношения с Языком, которая оказалась более удачной для англоязычного читателя и менее удачной, хотя в какой-то степени приемлемой, для русского.

---

[1] Хомский известен не только как лингвист, но и как общественный деятель. В советский период две транскрипции четко соответствовали двум этим ролям. Общественный деятель, не раз критиковавший политику СССР, носил фамилию Чомски, что не мешало переводить на русский язык и публиковать работы лингвиста Хомского. «Чомски» ближе к английскому произношению фамилии, «Хомский» точнее подчеркивает ее исторические корни и первоначальное произношение.

[2] Естественно, если речь идет о функционировании языка и о грамматике, излагается теория Хомского, представляющая лишь определенную, хотя и значительную часть современной лингвистики.

[3] Замечу, что двенадцатая глава — «О языковых мавенах» — вообще выглядит публицистической вставкой. (Слово «мавен» взято из языка идиш и обозначает эксперта; автор использует его вслед за Уильямом Сэфайром, который ведет колонку о языке в «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин» и называет себя «языковым мавеном».) В этой главе Пинкер чрезвычайно эмоционально и далеко не всегда справедливо расправляется с языковыми пуристами, экспертами в области языковой нормы, чьи рекомендации, как он считает, представляют собой насилие над языком и его «естественной» грамматикой.

[4] Нужно отметить достаточно хороший и профессиональный перевод Е. В. Кайдаловой. Во многих случаях переводчик находит аналогии в русском языке, иногда дает необходимые пояснения к английскому языковому материалу. Среди недостатков перевода приходится отметить порой спорную транскрипцию собственных имен, нарушающую уже сложившуюся традицию. Так, фамилию известного американского философа всегда (в энциклопедиях и переводах трудов) передают как Куайн, а не Квайн.