Российское гражданское общество в воспоминаниях князя В. А. Оболенского.

В. А. Оболенский. Моя жизнь. Мои современники / Всероссийская мемуарная библиотека. Серия «Наше недавнее». Париж: YMCA-Press, 1988. 700 с. Князь Владимир Андреевич Оболенский, один из видных деятелей земства, предварил свои мемуары, писавшиеся в конце 1930-х годов, следующим замечанием: «Без лишней скромности я могу сказать, что вправе считать себя лицом, вполне подходящим для того, чтобы быть автором исторических мемуаров. Вопервых, я прожил долгую жизнь и много видел, во-вторых, благодаря случайным обстоятельствам, я был знаком с жизнью и бытом самых разнообразных слоев населения России, его верхов и низов, ее столиц и провинции, что было доступно весьма немногим, а в-третьих, не играя сколько-нибудь крупной роли в исторических событиях, я нередко находился в самой их гуще и был знаком почти со всеми крупными политическими и общественными деятелями своей эпохи. Главные актеры исторических драм и трагедий поневоле тенденциозны в своих мемуарах. Мои же мемуары, при всем их субъективизме, не могут быть тенденциозными просто потому, что, не совершив больших дел, я не нуждаюсь в самооправдании перед историей».

Оболенский принадлежал к высшей аристократии и воспитывался в либеральных традициях. В петербургский университет он поступил в 1887 году, «в самую глухую пору реакции» царствования Александра III, и выбрал естественный факультет, поскольку «в те времена философский радикализм базировался на естественных науках и был тесно связан с радикализмом политическим, а потому естественные и медицинские факультеты университетов заполнялись преимущественно “левыми” студентами в отличие от юридического факультета, в котором преобладали “правые”».

Приобщаться к общественной борьбе Оболенский начал уже на первом курсе во время студенческих «беспорядков», начавшихся в Москве в связи с исключением из университета студента Синявского. «Карцерный строй университетской жизни был настолько невыносим», что исключение студента, давшего пощечину инспектору, послужило «сигналом ко всеобщему студенческому восстанию». Во всех высших учебных заведениях начались сходки, выставлявшие два основных требования: гласный суд над Синявским и отмена нового университетского устава. К концу третьего дня все выговорились — что было делать дальше, никто не знал. Из затруднительного положения студентов вывело правительство, на время закрывшее университет.

К началу 90-х годов, несмотря на реакционную политику правительства, апатия, охватившая русскую общественность после убийства Александра II, пошла на убыль. Как всегда, общественное оживление началось в кругах университетской молодежи. «Среди студентов появились первые марксисты. Влияния они еще не имели, но в настроениях и вкусах университетской молодежи произошел какой-то перелом, благоприятный для восприятия марксистских идей. Интерес к естественным наукам среди радикально настроенного студенчества стал проходить, оно увлеклось изучением политической экономии. Естественники старших курсов тоже поддались новой моде. Появились кружки самообразования, в которых стали изучать Адама Смита, Милля и Карла Маркса».

«Одновременно с кружками самообразования стали возникать землячества, создалась и касса студенческой взаимопомощи. Так как всякие студенческие объединения были запрещены, то и эти организации, вначале не преследовавшие никаких революционных целей, все же были тайными».

Касса взаимопомощи поддерживала студентов, лишившихся официальных стипендий, исключенных или арестованных. «Поэтому, хоть мы считали себя организацией аполитической, сама жизнь обволакивала нас политикой. За два года моего участия в кассе она постепенно левела, как по персональному составу, так и по своим задачам. Из связи ее с землячествами других высших учебных заведений Петербурга и провинции впоследствии образовалась всестуденческая организация, руководившая перед революцией 1905 года всем студенческим движением».

Закончив в 1891 году университет, Оболенский сделал выбор в пользу «общественной деятельности», «работы на благо народа». «Наши убеждения, — отмечал князь, — очень ограничивали для нас выбор будущей деятельности. Конечно, всякий из нас мог поступить на государственную службу, ибо тогда не было перепроизводства интеллигенции и спрос на чиновников с высшим образованием был неограничен. Но этого рода карьера была для нас неприемлема. Мы с презрением говорили о “хождении в чиновничество” наших предшественников, разочаровавшихся в революции радикальных студентов 80-х годов. Мы рассуждали так: власть правительства враждебна народу. Поэтому всякий чиновник, находящийся на государственной службе, хотя бы и общеполезной, в конечном счете приносит народу вред уже тем, что усиливает правительственную власть... Наука, литература, искусство — это были, конечно, с нашей точки зрения почтенные профессии, в которых можно было принести много пользы, не запятнав себя компромиссами. Педагогическая деятельность также была приемлема с этой точки зрения. А затем оставалась наиболее привлекательная, но в достаточной степени неопределенная “общественная деятельность”, непременно, как нам казалось, оппозиционная или революционная по отношению к существовавшему строю».

«На голоде»

В 1891 году в Центральной и Восточной России случился «полный неурожай хлебов», начался голод. «В Петербурге образовались кружки для сбора денег в пользу голодающих, и собранные средства отправлялись на места тем или иным местным жителям, на свой страх и риск приступавшим к устройству столовых и пекарен. Местные власти по предписанию из Петербурга пытались бороться с возникавшей везде частной инициативой по помощи голодающим. Происходили аресты, высылки...»

«Однако ни строгая цензура газет, ни административные кары не могли остановить общественного движения. Правительству пришлось уступить. Голод был официально признан, ссуды земствам увеличены. Правительство сделало было попытку монополизировать все дело частной благотворительной помощи голодающим в руках официального общества Красного Креста, но и эта плотина была прорвана. Жертвователи не доверяли Красному Кресту и продолжали посылать деньги на места частным лицам. В частности, огромные суммы посылались Льву Толстому, организовавшему помощь голодающим в Тульской, Тамбовской и Самарской губерниях».

Князь Оболенский с товарищем принимают решение ехать в Тульскую губернию, помогать Богородицкой земской управе. Их пример оказался заразительным, и вскоре «молодежь валом повалила в голодные места и поездки на голод приобрели характер целого “движения”, своего рода “хождения в народ”».

«Крестьяне никак не могли понять, что мы приехали в эти глухие места как частные люди, побуждаемые естественным желанием помочь голодающим, не верили, что живем мы на собственный счет, а хлеб покупаем на деньги, тоже пожертвованные частными людьми». Меж крестьян ходил слух, что товарищ Оболенского — наследник престола, а сам он — один из великих князей. По другой легенде, они-де приехали от «англичанки» сманивать народ в ее подданство. «Клубок легенд, нас опутавших, сильно охлаждал мой революционный пыл. Конечно, главной целью поездки я ставил кормление голодных, но в петербургских кругах радикальной молодежи предполагали, что наша помощь произведет на крестьян иное впечатление: царь мол не кормит, или плохо кормит, а вот приехали его врагистуденты и накормили. И вдруг нас объединили с царем, с антихристом, с “англичанкой”».

Семь месяцев, проведенных «на голоде», оказали большое влияние на «направление мыслей… и вообще на всю будущую судьбу» Оболенского. «Русская деревня по-прежнему осталась близка моему сердцу, — пишет он, — но реальные крестьяне, хоть и симпатичные мне, утратили в моих глазах сходство с сентиментальными образами сусальных мужичков, о которых я читал в народнической литературе. В постоянных разговорах с крестьянами я познакомился с их хозяйством и с общинными порядками, от которых получил самые отрицательные впечатления. Пресловутая русская община, считавшаяся народниками проявлением духа высшей справедливости, предстала передо мной в неприкрашенном виде, с постоянными раздорами и тяжбами, с кулаками и эксплуататорами и с вопиющим неравенством и несправедливостью. По своим политическим настроениям я остался революционером, но мне стало до очевидности ясно, что упования русских революционеровнародников на темного крестьянина как на главного двигателя предстоящей революции совершенно ошибочны».

Воскресные школы

«Общественное оживление, начавшее проявляться в 90-х годах и охватившее петербургскую радикально-социалистическую молодежь, выразилось в поисках деятельности, в которой она могла бы применить свои силы в борьбе за лучшее будущее или в подготовке этой борьбы. Одни входили в революционные кружки и занимались подпольной работой, другие примыкали к легальным формам борьбы, третьи участвовала как в нелегальных, так и в легальных организациях, создавая таким образом общий фронт. Движение, созданное кружком Фальборка в Вольном экономическом обществе, являлось одной из форм легальной борьбы с правительством[1]. Параллельно возникло и другое легальное движение, в котором мне пришлось принять участие, движение, направленное к просвещению рабочих в воскресно-вечерних школах».

Школы создавались Императорским Техническим обществом при финансовой поддержке «наиболее просвещенных» промышленников. Учителя, преподававшие там, никакого вознаграждения за свой труд не получали. При этом число желающих стать преподавателем значительно превышало число вакансий, и люди подолгу ждали очереди. Самому Оболенскому посчастливилось быть назначенным Техническим обществом инспектором одной из таких школ и получить там одновременно место учителя физики и геометрии.

По вопросу о задачах школы «педагоги» придерживались самых разных взглядов: одни считали, что главная цель нести знания в народ, другие, к которым принадлежал и Оболенский, — воспитывать гражданина; третьих школа интересовала лишь как «средство пропаганды социалистического учения и организации революционных ячеек».

Прямая политическая пропаганда последних привела к тому, что школу, где работал Оболенский, закрыла полиция, несколько учителей и учеников было арестовано, а над остальными был учрежден негласный надзор полиции, много лет служивший Оболенскому «помехой» в его деятельности.

Земство

Женившись, князь Оболенский решает перебраться в провинцию. Десять лет он проработал земским статистиком сначала в Псковской, потом в Смоленской и Орловской губерниях. Земские статистические бюро представляли собой, по словам Оболенского, как бы «маленькие, раскинутые по губернским городам запорожские сечи. Подобно казакам земские статистики были преимущественно людьми, не уживавшимися в нормальных для того времени условиях государственной и общественной жизни и создававшие свои вольницы с особым бытом и неписаными законами. Среди них было много недоучившихся студентов, в том числе исключенных из университетов за какие-нибудь политические истории. Довольно много было бывших административных ссыльных, получивших право жить и работать в провинциальных городах. Попадались и бывшие чиновники, не поладившие с начальством, много было народных учителей, доучившихся и не доучившихся провинциальных гимназистов и т. д. При крайне скромных окладах «сознание своей жертвенности и отсутствие материального интереса, связывавшего их со службой, делало статистиков особенно требовательными в отстаивании своих прав, ибо человек, связанный с работой почти исключительно интересом умственным, естественно желает проявлять в ней свою инициативу и творчество».

«Не имея впереди никаких карьерных перспектив, не дорожа, как и большая часть старой русской радикальной интеллигенции, материальными благами, не связанные с данной губернией ни родственными связями, ни знакомствами, строптивые и неуживчивые статистики, в особенности холостяки, легко шли на всякие “конфликты” и перекочевывали из одной губернии в другую. Если не считать кочевых инородцев и актеров, в России не существовало более кочевой группы населения, чем земские статистики».

В Пскове Оболенский с друзьями образовал кружок, собиравшийся раз в неделю для совместного чтения марксисткой литературы и обсуждения социально-политических вопросов. Зимой 1899 года к кружку присоединился вернувшийся из ссылки товарищ Оболенского, видный публицист А. Н. Потресов, а в 1900-м — отбывший срок в сибирской ссылке В. И. Ульянов. В доме у Оболенского, где вместе с местными социал-демократами собирались приезжавшие из Петербурга П. Б. Струве, Ю. О. Цедербаум (Л. Мартов) и др., родилась идея газеты «Искра».

В начале века «в столицах и крупных промышленных центрах усиливалась волна общественного движения и чувствовалось приближение революционных бурь. Студенческие волнения принимали затяжной характер, рабочие волновались и устраивали забастовки, коегде вспыхивали жестоко подавлявшиеся крестьянские бунты. Правительство в целом продолжало вести свою прежнюю реакционную линию, подавляя репрессиями не только революционные выступления, но даже самые скромные формы общественного протеста. Земские учреждения окончательно стали считаться неблагонадежными, и министерство внутренних дел через губернаторов тормозило земскую работу мелкими придирками — опротестовыванием постановлений земских собраний, неутверждением земских выборов и т. д. Раздражение против правительства росло и проникало даже в умеренные и правые круги русского общества». Министр финансов Витте, понимавший, что государственный строй не может держаться на одних репрессиях, что нужны реформы, и провести их можно только при поддержке общества, провел решение о создании во всех губерниях и уездах земской России[2] «Комитетов о нуждах с.-х. промышленности» с участием земских гласных и других сведущих лиц по приглашению губернаторов и предводителей дворянства. Эти комитеты «должны были высказать свое суждение о местных нуждах с тем, чтобы впоследствии правительство могло ими воспользоваться для своего законодательства». Будь это сделано раньше, комитеты, возможно, и ограничились бы «высказыванием суждения». Но в 1902 году всеобщее недовольство правительством было уже так велико, что комитеты сделались центрами объединения оппозиционных сил. «Комитеты о нуждах с.-х. промышленности», тру ды которых составили много печатных томов, хотя никакого практического значения не имели (вскоре вспыхнула Японская война и о реформах перестали думать), но явились как бы преддверием революции 1905 года, начав громко обсуждать государственные вопросы, о которых раньше могли иметь суждение лишь сановники Государственного Совета».

Земский союз

«Еще в конце 70-х гг. по инициативе И. И. Петрункевича либеральные земцы разных губерний образовали тайную организацию под названием Земский Союз, которая ставила себе целью добиваться для России конституционного образа правления. В течение 80-х годов эта организация заглохла и наконец перестала существовать. Однако мысль о необходимости земского объединения, не только в целях политических, но и для координации практической деятельности, продолжала жить в умах наиболее видных земских деятелей. По мере расширения земской работы вопрос об общеземской организации приобретал все более практическую почву. Земское объединение становилось уже не политической мечтой либеральных земцев, а требованием хозяйственной жизни государства, в которой земства играли крупную роль. Но правительство из страха перед земским либерализмом упорно сопротивлялось этой очевидной необходимости.

Земцы не могли ждать, пока правительство осознает необходимость земского объединения, отсутствие которого отражалось на их деятельности. Приходилось, однако, приспособляться к правительственному запрету и вместо открытых съездов для обсуждения общих земских вопросов создавать суррогаты в виде частных совещаний, которые трудно было запретить. Инициативу в этом деле взял на себя председатель московской городской земской управы Д. Н. Шипов, который стал созывать в Москве частные совещания председателей губернских земских управ. Об этих совещаниях правительство не могло не быть осведомлено, но не решалось принять карательных мер против всех председателей управ, утвержденных министром внутренних дел в их должностях и числившихся на государственной службе. Это имело бы характер всероссийского скандала, вовсе правительству нежелательного, тем более, что на этих совещаниях, состоявших из людей самых различных по политическим убеждениям, вопросы о перемене государственного строя не затрагивались. Так создалась земская организация, просуществовавшая несколько лет».

С началом войны с Японией совещание явочным порядком организовало на земские средства Общеземский союз помощи больным и раненым воинам. Правительство попыталось было приостановить его деятельность, но не решилось пойти на жесткие меры из опасения произвести «плохое впечатление в действующей армии». В результате Земский союз развернул активную деятельность и даже получал крупные ассигнования от правительства, оставаясь по сути нелегальной организацией.

Из совещания председателей управ выросло и другое объединение — кружок земцев «Беседа», в который входили видные земские гласные разных губерний. На заседаниях «Беседы» обсуждались «вопросы о расширении компетенции земства, о его всесословности, о мелкой земской единице, а также очередные вопросы земской тактики по борьбе с правительственными мероприятиями, направленными к урезыванию прав местного самоуправления». Впоследствии радикальное крыло «Беседы» образовало ядро Кадетской партии.

Провинциальный колорит

Крайне любопытны замечания князя Оболенского об устройстве губернского общества. «Губернская аристократия и губернская интеллигенция имели каждая свои общественные дела и учреждения, в которых они объединялись. Аристократия группировалась вокруг разных благотворительных учреждений и местных отделений Красного Креста, устраивала с благотворительной целью базары, балы и т. п. Интеллигенция группировалась преимущественно вокруг культурно-просветительных учреждений... общественной библиотеки... народных чтений с волшебным фонарем и других... И так же, как просвещенному губернскому “аристократу” полагалось быть членом архивной комиссии, губернский “интеллигент” неизбежно состоял членом учительского общества взаимопомощи... Губернская “аристократия”, ядро которой составляли местные дворяне, имела связи со столицами, но совершенно не общалась с “аристократиями” других губернских городов. Губернская же “интеллигенция”, состоявшая в значительной части из земских служащих, довольно часто переходивших на службу из одного земства в другое, имела, благодаря этому, прочные связи не только в столицах, но и во всех губернских городах. Все более или менее крупные представители губернской “интеллигенции” во всей России знали друг друга, если не лично, то понаслышке. Приезжая в какой-нибудь незнакомый мне губернский город, я всегда мог зайти к любому из представителей местной “интеллигенции”, заранее зная, что во всяком личном и общественном деле встречу активное содействие.

Хотя исчезнувшее в первой четверти XIX века из русской жизни масонство в период, предшествовавший революции 1905 года, еще не возродилось, но всероссийские связи русской левой интеллигенции весьма напоминали масонское братство. Это обстоятельство чрезвычайно содействовало общественной борьбе первых лет XX века. В частности, возникший в 1903 году Союз Освобождения сразу приобрел в этих кадрах провинциальной “интеллигенции” уже готовый остов организации, которая через левых земцев ввела в свою орбиту и часть провинциальной “аристократии”».

В царской империи региональное своеобразие было более чем заметным и не то что не подавлялось, а в некоторых случаях даже поощрялось властью. Интересны зарисовки, сделанные Оболенским в Крыму, где он прожил свои последние 15 российских лет и откуда он эмигрировал на одном из последних кораблей.

«И население Симферополя сильно отличалось от населения русских городов. В среднерусском провинциальном городе сословные и общественные различия людей проникали весь его быт. В каждом прохожем по одежде и манере держаться вы сразу могли отличить помещика-дворянина, чиновника, радикального интеллигента, купца, мещанина, крестьянина. Здесь, в Крыму, все эти внешние отличия были нивелированы. В симферопольской уличной толпе, как и в толпе европейской, все как-то подделывались к среднему типу, к типу торгового приказчика. Преобладали пиджаки, крахмальные воротнички, а на головах — зимой котелки, а летом — соломенные канотье».

«Эта внешняя нивелировка жителей соответствовала и нивелировке внутренней. Обычное деление на “аристократию”, “интеллигенцию” и серую массу обывателей, столь типичное для любого губернского города, здесь отсутствовало. Дворяне, богатые немцы-колонисты, купцы разных темноволосых национальностей (евреи, греки, караимы, армяне), чиновники, третий земский элемент — все были между собою знакомы и относились друг к другу, как равные к равным. Этой общественной нивелировке подчинялись даже губернаторы, обычно назначавшиеся из лиц, близких к придворным кругам. В салоне у губернатора можно было встретить за чашкой чая русского аристократа, татарского мурзака, еврейского адвоката, караима, ведущего торговлю табаком, и т. д. В других губерниях такого смешанного общества в губернаторских салонах не бывало. Симферополь, как и весь Крым, если не считать курортной Ялты с Ливадией, не только по внешнему виду, но и по своему быту и нравам был ближе к городам западноевропейских демократий, чем к русским городам, вся жизнь которых складывалась в соответствии с существовавшим еще сословно-самодержавным государственным строем России. Демократическая атмосфера, в которой подрастало молодое поколение русских граждан в Крыму, была, вероятно, одной из причин того, что уроженцы Крыма, начиная с Желябова и Перовской, всегда заполняли ряды русских революционеров в непропорциональном количестве».

«Особенность крымских городов составляли сильно развитые у жителей местные муниципальные интересы, что, может быть, объясняется средневековыми традициями тех времен, когда приморские города Крыма были генуэзскими колониями. Я три года прожил в Орле, не зная даже фамилии местного городского головы. Оно и понятно. Купечество, господствовавшее в городских думах провинциальных городов, было малокультурно и больше заботилось о своих собственных интересах. Только в самых крупных городах — Москве, Петербурге, Одессе, Киеве — городские думы в большинстве своем состояли из культурных людей со средним и высшим образованием. В Крыму муниципальная жизнь была в центре внимания жителей. Вопросы базара, водопровода, трамвая волновали местных жителей, которые нередко заходили послушать прения отцов города. И к думским выборам население относилось активно. Этим объясняется интеллигентный состав городских гласных. Симферопольская дума, например, по уровню образовательного ценза гласных едва ли уступала московской. Сравнительно высокий культурный уровень населения и его интерес к местной жизни были причиной расцвета местной прессы. Когда я поселился в Симферополе, в нем издавались две частных газеты, и еще одна — в Севастополе, а через несколько лет в Крыму насчитывалось уже от 5 до 6 газет. Это было тогда, когда в остальной России во всяком случае более половины губерний не имели ни одной местной газеты, кроме официальных “Губернских Ведомостей”».

* * *

Читая мемуары Оболенского, понимаешь, насколько насыщенной и разнообразной была общественная жизнь в Российской империи в последние 20–30 лет ее существования. Уровню развития гражданского обще ства в тогдашней России, особенно если сравнивать его с сегодняшним, можно только позавидовать.

При том что активных граждан было немного, они образовывали своего рода единую сеть, которая покрывала всю страну. Стоило власти тронуть любую ее ячейку, как немедленно следовала солидарная реакция всех остальных. И это в отсутствие телефона, Интернета и прочих достижений современной техники.

Контраст между столицами и провинцией в царское время был гораздо менее разительным, чем в советскую и постсоветскую эпохи. Этому в немалой степени способствовала высокая, отнюдь не носившая исключительно центростремительный характер, мобильность активной части населения.

Каждый активный гражданин выступал тогда в нескольких ролях. Оболенский — и партийный активист (сначала эсдек, а потом кадет), и член Вольного экономического общества, и земский деятель, и депутат Государственной думы, и уполномоченный Земского и Городского союзов, и член городского попечительства для бедных, и уполномоченный по помощи беженцам. Заметим, что следствием появления в стране институтов земского и городского самоуправления, выборной системы стал резкий рост числа граждан, посвятивших себя общественному служению.

Удивительно высокой в тогдашней России была плотность социальных связей и, соответственно, величина социального капитала. Все знали всех. Все прозрачно, все под неусыпным групповым контролем: «Что скажет княгиня Марья Алексевна?...»

В эти жесткие общественные рамки должно было вписываться и высшее чиновничество. Такое сочетание контроля корпоративного и социального, в советское время исчезнувшего и пока так и не восстановившегося, давало очень много не только обществу, но и власти, обеспечивая последней устойчивость, а ее представителям — относительную независимость.

Если судить по мемуарам Оболенского, между государственной службой и общественной деятельностью не лежала пропасть, это не были два отдельно стоящие здания, в которых люди двигаются от нижнего этажа к верхнему по одной и той же карьерной лестнице. Между этими зданиями имелись переходы, и по ним легко можно было попасть из одного в другое.

Общественная деятельность, в которой Оболенский принимает активное участие, созидательна, конструктивна и системна. Это ответ не только на действия правительства, но на внешние вызовы: голод, войну. Причем ответ зачастую более быстрый и эффективный, чем реакция правительства. Примечательно, что самодержавная власть вынуждена была мириться с общественными инициативами, которые ее далеко не всегда устраивали.

И власть, и общество в мемуарах князя Оболенского предстают много более зрелыми и сложно организованными, чем мы привыкли считать. Они демонстрируют стремление к конструктивному сотрудничеству, стараются двигаться навстречу друг другу. В сложных ситуациях власть опирается на инфраструктуру общественных организаций, в частности в годы войны на Земский городской союз и городские попечительства о бедных.

Оболенский рисует в полном смысле слова образ России, той, что мы потеряли, причем потеряли безвозвратно. Это как долго формирующийся верхний плодородный слой почвы. Большевистский плуг срезал его, оставив голую глину. Связь времен прервалась не только на уровне человеческом и институциональном, но и на уровне памяти, элементарного знания о том, что было и как было. Колоссальный, накопленный земством и городским самоуправлением опыт даже и сейчас остается в значительной степени невостребованным.

---

[1] История с завоеванием Вольного экономического общества заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробнее. Вот как об этом пишет сам В. Оболенский: «Радикальная петербургская интеллигенция, внутри которой происходила ожесточенная идейная борьба между народниками и марксистами, однако, ощущала потребность в создании общего фронта борьбы с правительством. И вот в небольшом кружке лиц возникла мысль устроить боевой плацдарм из скромного культурного общества, именовавшегося Комитетом грамотности. Комитет грамотности был основан при Вольном экономическом обществе, одном из редких тогда в России свободных и автономных общественных учреждений, имевшем по уставу, дарованному Екатериной II, очень широкие права в деле распространения в России полезных знаний и пользовавшемся большой свободой обсуждения теоретических экономических проблем и их практического применения в общественной и государственной жизни. Членами Вольного экономического общества были ученые и наиболее просвещенные сановники. В состоявшем же при нем Комитете грамотности работали по преимуществу зрелые, серьезные люди, хотя и либерального образа мыслей… но благонадежные в политическом отношении. Главная их работа заключалась в издании дешевых популярных книг для народа, и исполняли они ее с любовью и знанием дела. У нас, радикальной молодежи, было к комитету совсем другое отношение… он нам представлялся подходящей ареной для политической борьбы. <…> Мы повели агитацию и стали привлекать в число членов комитета своих единомышленников. Ко времени перевыборов президиума мы имели уже большинство, забаллотировали всех прежних почтенных членов президиума и выбрали в него своих. Тут “пошла уж музыка не та”. Деятельность комитета получила более широкий размах: издательство расширилось, составлялись народные библиотеки, рассылавшиеся земствам, собирались и разрабатывались анкеты по народному образованию. Но главная перемена произошла в общих собраниях комитета. На них стали выступать докладчики с резкой критикой постановки народного образования в России; прения часто принимали характер митинговых речей, а через Вольное экономическое общество направлялись правительству всевозможные ходатайства о коренных реформах в деле просвещения. Вскоре Комитет грамотности сделался общественным центром, а собрания его, происходившие публично, привлекали толпы молодежи». С воцарением Александра III такой «очаг революции», как Комитет грамотности, был закрыт. Однако привыкшие к «свободной трибуне» В. Оболенский со товарищи решили не сдаваться и «оживить» Вольное экономическое общество, завладев им так же, как они завладели в свое время Комитетом грамотности. Маневр удался, новоизбранные члены общества свергли старого его президента гр. Бобринского и избрали на его место известного земского деятеля гр. П. А. Гейдена, введя также своих людей в председатели отделений и в совет. «И сразу изменился характер заседаний общества: прежде их посещало 20–30 членов и 2–3 гостя, интересовавшихся предметом заседания. Теперь число членов возросло в 2–3 раза, а публика густой толпой заполняла все свободные места в зале, громоздилась на хорах и даже теснилась в прихожей. Изменились и темы докладов. Они затрагивали самые животрепещущие вопросы государственной и экономической жизни. Вольное экономическое общество стало ареной диспутов между народниками и марксистами» (с. 140).

[2] «Земскими губерниями» традиционно именовались 34 губернии Европейской России, где земские учреждения были введены в 1865–1875 годах на основании общего положения 1864 года. Кроме того, в 1876–1882 годах земства существовали в области Войска Донского. Законом 1911 года было введено земство в девяти западных губерниях.