Отрицание России

Пять лет тому назад автор уже писал на тему о парадигме кризиса в России и провале отечественной экспертизы в оценке происходящего в стране с точки зрения условий жизни людей[1]. Однако эта позиция осталась девиантной в господствующей оценке результатов российских трансформаций. Некоторые критики назвали мои суждения «заказными» (правда, не указав заказчика), другие сочли их причудой директора академического института, который живет, «под собою не чуя страны»[2]. Я решил вернуться к этой проблеме, ибо неадекватность восприятия российских реалий, кризис понимания жизни в России обретает не просто драматический, но и явно разрушительный для страны характер.

Неспособность общества понять самое себя в значительной степени обусловлена слабой обществоведческой экспертизой, на основе которой создается образ страны и выводами которой питается медийное сообщество. Неудивительно, что люди в стране воспринимают условия собственной жизни гораздо позитивнее, чем ситуацию в стране в целом. Последнюю они, вслед за многочисленными внутренними и внешними экспертами, считают «больше, чем тупиком» (оценка Н. М. Римашевской, бывшего директора Института социально-экономических проблем народонаселения РАН и одного из глашатаев вымирания и обнищания россиян)[3].

Производство кризиса

Кризис понимания России имеет внешний и внутренний аспекты его производства и восприятия. В профессиональных экспертных сообществах хорошо известен феномен субъективных предписаний, когда научные и политические категории, описывающие некую реальность, начинают восприниматься как эта самая реальность. Однажды возникнув, эти категории порождают субъектов и потребителей и, таким образом, сами становятся частью реальности. Чтобы индивид счел себя бедным, необходимо, чтобы кто-то объяснил ему, что такое бедность и что он-то и есть бедный. Страны и люди, живущие по-настоящему бедно, могут не замечать своей бедности, пока им не укажут на нее извне. Наоборот, страны, переживающие период быстрых улучшений жизни мобильного и образованного населения, легче всего попадают в ловушку так называемой психологической бедности или завышенных социальных ожиданий.

В западной литературе и в политическом языке часто используются понятия «провалившееся государство» или «квазигосударство» (failed state, quasi-state, risk state). Известна методика определения таких государств. Она была разработана авторами американского научного проекта, созданного по инициативе вице-президента Гора и финансировавшегося Фондом братьев Рокфеллер. На основе анализа данных по 180 странам с 1955 по 1994 год по примерно 600 параметрам были установлены наиболее показательные индикаторы (переменные), которые позволяют определять такого рода государства. Это уровень детской смертности, состояние внешней задолженности и доля молодежи в общей структуре населения[4]. Высокий уровень этих трех показателей более всего говорит о том, что государство находится в кризисном положении и даже может прекратить свое существование. На основании этой методики был составлен список стран с высоким, средним и низким уровнем риска распада. По некоторым сведениям, Россия заняла в нем одно из первых мест. И тогда в середине 1990-х в политических и экспертных кругах США и Западной Европы родился концепт второго раунда дезинтеграции СССР за счет России и поддержки «вооруженной сецессии в Чечне». Академические амбиции и политические эмоции, вложенные тогда и в последующие годы в чеченское «национальное самоопределение» и распад новой «мини-империи», до сих пор остаются одним из основных препятствий в признании провала проекта «досамоопределения России» (формула З. Бжезинского).

Кризисные государства — это не просто характеристика, основанная на реальных данных о состоянии того или иного общества и его управления. Это эмоционально-политическая метафора, важный компонент, позволяющий навязать обществу и миру образ «провалившейся» страны. И, кроме того, инструмент давления в системе так называемой мягкой силы (soft power) в рамках межгосударственного соперничества. Ясно, что некоторые страны Африки и Азии, попавшие десять лет тому назад в список стран, которым грозит распад, живут, даже не подозревая о неком научном проекте по их поводу. Зато России, которую «большие игроки» мировой политики пока не освобождают от статусной роли главного врага, приходится испытывать сильное давление. В итоге новая Россия обрела образ в уже известном варианте «империи зла», но в другой словесной форме — «умирающее», «бедное», «криминальное», «полуфашистское» государство.

Конструирование субъективных предписаний имеет свою технологию. Известно, что многие граждане развитых стран просто обязаны с утра прочитать в «своей газете» так называемые эдиториэлс (редакционные колонки или статьимнения), чтобы «знать, как нужно думать сегодня». Газетные боссы об этом осведомлены и проводят нужную линию. Если пришло время «мочить Россию», то «Уолл-стрит джорнал» обязательно отдаст колонку русофобам вроде американского политолога Бжезинского, французского философа Глюксманна или российского шахматиста Каспарова. Именно создаваемые ими образы «фашиствующего Кремля в океане бедности» и «бунтующих колониальных владений» остаются в памяти читателей.

Примерно то же самое происходит и в нашей стране, где все грамотные, смотрят телевизор, читают газеты и по старой привычке верят им даже больше, чем жители западных стран. Среди российских журналистов и не только их стала обязательной присказка «в наше трудное время». «Ну, разве может так быть, чтобы у вас было хорошо, когда в стране все так плохо?» — отчитал радиослушателя Владимир Соловьев в своих «Соловьиных трелях». «У нас, в России, с 1904 года идет столетняя гражданская война», — ставит предновогодний диагноз Виталий Третьяков. «Если в России ничего не делать, то, может быть, что-нибудь получится», — заявляет писатель Даниил Гранин с телеэкрана. Я уже не говорю о «желтой прессе» и разных «патриотических», «общенациональных народных газетах», где риторика саморазрушения и ненависти присутствует в каждом номере и в каждой публикации. Талантливая и амбициозная, но недостаточно просвещенная и зачастую граждански безответственная отечественная журналистика почти вся представляет из себя эти сами «эдиториэлс» — каждая статья и даже новостная заметка содержат выводы-приговоры.

Отчасти кризисный дискурс уже сам по себе стал ловушкой, из которой не могут выбраться журналисты, политики и эксперты, если они не хотят «оторваться от масс». «Нет, про то, что жить стало лучше, мы писать никогда не будем. У нас не та аудитория», — сказала мне редактор газеты «Труд», когда несколько лет тому назад я предложил свои статьи о российских трансформациях. И здесь скрывается одна из тайн производства кризиса, о которой необходимо сказать.

Многие кризисные мифы простой человек в своей повседневной жизни не видит и увидеть не может! Он не видит, как «вымирает народ», ибо в его доме и городе продолжают жить люди, классов в школах не становится меньше, в метро, в театрах и в магазинах людей даже больше, чем было десять лет тому назад. О том, что в год «вымирает» (не умирает, а именно «вымирает») 700 тысяч или даже миллион человек, он узнает из статистики, опубликованной в СМИ. Только тогда это становится частью его собственных представлений, причиной озабоченности и даже страданий. Не из жизни, а из газет (а газетчики, в свою очередь, от общественных активистов и специалистов по социальным проблемам) мы узнали о том, что в стране четыре-пять миллионов беспризорных детей — больше, чем в годы гражданской войны! Хотя проживающий в столице (семь процентов населения страны) россиянин не может увидеть и малой части этих якобы сотен тысяч беспризорников. Их всего-то оказалось несколько тысяч на всю Москву. Но образ беспризорных детей уже гуляет по стране и по всему миру. Под рубрикой «SОS» в статье «Каждый десятый беспризорник на земле родом из России» популярная московская газета сообщала: «По данным ЮНИСЕФ, всего в мире 100 миллионов брошенных детей. Примерно каждый десятый из них — из России. Похоже, это единственное “достижение”, по которому мы все еще “впереди планеты всей”»[5].

Откуда идет весь этот бред, как не от «специалистов» и активистов детских фондов, собирающих деньги на свою деятельность, а также политиков, нуждающихся в обличительных лозунгах? Во многих странах мира со средним уровнем развития мне приходилось наблюдать беспризорных детей на улицах крупных городов (в Мехико мой чемодан в местном аэропорту вырывали не менее десятка малолетних носильщиков, а улицы города в будний день были полны подростков школьного возраста, торгующих вразнос и предлагающих мелкие услуги за гроши). Эти беспризорные и нигде не обучающиеся дети из не самых бедных стран говорят в пользу России лучше всякой статистики. В России действительно есть большая проблема детей-сирот, нуждающихся в приемных родителях, но это вопрос убеждения бездетных (или малодетных) семей и взрослых одиночек взять на себя заботу о приемном ребенке. Это также вопрос государственного и частного спонсирования решения данной социальной проблемы. Но к краху России и к обнищанию народа беспризорность не имеет прямого отношения.

Многое в оценках положения в стране и произошедших перемен идет от ученых, государственных органов, собирающих информацию, а также экспертных общественных организаций, которые замеряют реакцию опрашиваемых на вопросы и тиражируют через прессу их ответы уже под названием «экономические и социальные перемены», выдавая их не за субъективное восприятие, а за объективную реальность. Но если задавать вопросы «Как Вы относитесь к празднику 7 ноября, который был установлен в другую историческую эпоху?», или «Как Вы относитесь к людям, которые разбогатели в последние годы?», или «Как Вам в жизни удается сводить концы с концами?», или просить сравнить жизнь в «спокойное брежневское время» и в «период радикальных реформ» (все это формулировки из обнародованных соцопросов), то ответы вполне предсказуемы.

Именно по этой причине я считаю, что проблема адекватного понимания России становится первейшей научной задачей отечественного обществознания.

«Вымирание» России

Почти все — от президентских советников и политических оппозиционеров до ведущих обозревателей и ученых — разделяют представление о крахе благополучной страны в результате неудачных реформ, об ухудшении за последние 10–15 лет жизни людей, о криминальном государстве и о «самой развитой из неразвитых» стран, как определил Россию американский социолог Георгий Дерлугьян на страницах одного из российских общественно-политических еженедельников[6]. Стивен Коэн полагает, что Запад «крестовым походом» гарвардских советников намеренно довел Россию до краха. Труды этого зарубежного автора, наряду с нобелевским лауреатом Джозефом Стиглицем, активно переводятся на русский язык[7]. Стиглиц, как и Коэн, использует данные российских ученых и сообщения СМИ, а те, в свою очередь, в подтверждение своих взглядов на ситуацию в стране апеллируют к нобелевскому авторитету. Плохо знающая внешний мир, а тем более Россию, Маргарет Тэтчер заявляет: «Россия больна, и в настоящее время, без преувеличения, умирает». Мнение Тэтчер использует академик Роберт Нигматулин (член созданного Геннадием Семигиным «народного правительства») в качестве подтверждения того, что «Россия в 2004 году продолжала разрушаться»[8]. Этот порочный круг взаимных ссылок, по-видимому, призван укрепить аргументацию современных отрицателей России.

Парадигма кризиса основывается на двух постулатах: вымирание страны и обнищание народа. Миф о демографической катастрофе, казалось бы, подтверждается данными о значительном превышении смертности над рождаемостью. Главное в интерпретации неблагоприятной демографической ситуации — это увязывание ее с реформами, которые якобы вынуждают россиян отказываться от рождения детей и приводят к повышению уровня смертности из-за всеобщего обнищания. Между тем демографами убедительно доказано, что нынешнее снижение рождаемости в России имеет давние корни, оно началось еще в 1980-е годы (антиалкогольная кампания несколько отсрочила рост смертности) и не связано с реформами[9]. Оно вызвано улучшением условий жизни: люди стремятся воспользоваться новыми возможностями и обустроить свою жизнь, откладывая рождение детей и ограничивая их число. Не случайно в более благополучных регионах и мегаполисах рождаемость ниже, чем в более бедных сельских поселениях. Что касается повышения уровня смертности, то причины здесь кроются вовсе не в шоковой терапии, а в психологической обработке населения на предмет «так жить нельзя», утрате контроля над продажей алкоголя, а также в массовом приобретении автомобилей при низкой ответственности водителей, плохих дорогах и отвратительной организации движения.

Примечательно, что адепты демографической катастрофы не считают вновь прибывающее в страну население, которое в 1990-е годы почти наполовину компенсировало естественную убыль. Не случайно, при постоянных ссылках на цифру 500–700 тысяч «вымирающих» в год, в 1989–2002 годах население страны сократилось менее чем на два миллиона человек и оказалось на два миллиона больше, чем предполагал Госкомстат России. Политизированное и непрофессиональное восприятие демографических проблем приводит к несостоятельным проектам и программам, когда вместо поощрения иммиграции и борьбы против смертности дело ограничивается призывами «больше рожать» или запретить усыновление детей иностранцами.

Чтобы убедить себя и других в «вымирании» страны, глашатаи кризиса отказываются рассматривать демографическую ситуацию в сравнительном аспекте. Иначе пришлось бы признать, что в категорию «вымирающих» попадают почти все европейские страны и большинство постсоветских государств. Причем «вымирание» в России заметно меньше, чем, скажем, в Белоруссии, Латвии, Литве, Молдавии, Армении, Грузии, Эстонии. За годы, прошедшие после распада СССР, эти страны пропорционально потеряли значительно больше своего населения, ибо при схожих уровнях рождаемости здесь происходила массовая эмиграция. Только в 2003 году, когда население России сократилось на 795 тысяч человек, Украина потеряла 381 тысячу, Беларусь — 541 тысячу человек.

Половина стран Евросоюза имеет отрицательный естественный прирост, в том числе Италия, Германия, Чехия, Польша, а другая половина, в том числе Франция, Испания, Голландия, обеспечивает положительный естественный прирост за счет детей мигрантов. В 2003 году 25 стран Европейского союза увеличили свое общее население на 1,88 миллиона человек, и 90 % того прироста обеспечила иммиграция.

Таким образом, демографический кризис (но не катастрофа!) в России имеется, но с парадигмой кризиса страны он связан только в том смысле, что последняя мешает хотя бы его частичному решению за счет поощрения иммиграции из других стран бывшего СССР.

«Обнищание» России

Не более обоснованным выглядит и постулат об обнищании населения страны за годы реформ. До сих пор в авторитетных академических аудиториях приводятся расчеты, в которых нынешний уровень зарплат составляет лишь 40 % от дореформенного. К числу проигравших от реформ, т. е. ухудшивших свои жизненные условия, специалисты и политики относят от 60 до 90% населения, а к числу выигравших, т. е. тех, кто стал жить лучше, от 10 до 30 %. «Другую Россию» (бедную и проигравшую), по мнению Н. М. Римашевской, представляет основная масса населения, среди которой 40 % находятся за чертой бедности. В ту же группу входят 10 % людей, представляющих «социальное дно». К «бедным» примыкают 20% малообеспеченных, текущие доходы которых не превышают двух прожиточных минимумов[10]. Сходных расчетов и оценок имеется огромное количество, но смысл их один — большинство населения страны стало жить хуже, чем в доперестроечные времена. Даже в ежегодное послание президента Федеральному собранию в 2005 году попали абсурдные данные, что реальные бюджетные зарплаты еще вдвое ниже дореформенных.

Позволю себе подвергнуть сомнению именно этот фундаментальный тезис. По моему убеждению, за последние 15 лет Россия, с точки зрения условий жизни людей, пережила позитивные перемены, равных которым не было ни в одном из предшествующих периодов ее истории. Напомним, что по данным ООН в 2004 году Россия вместе с Болгарией открывает длинный список стран со средним уровнем развития, а Китай и многие другие страны, «похожие на Россию» (Мексика, Бразилия и другие), прилично от нас отстают. Причем есть сомнение, что эксперты, составлявшие Доклад ООН о развитии человеческого потенциала за 2004 год и не позволившие России замкнуть группу из 50 стран с высоким уровнем развития, были вполне корректны. Они пользовались нашей заниженной статистикой о доходах жителей страны, да и по политическим причинам не могли отвести «бедной» и «криминальной» стране, якобы потерпевшей крах модернизации, место среди высокоразвитых стран мира. Но даже при этом Россия вместе с Бол гарией занимает 51–52-е места и входит в число развитых стран мира, из которых мы сами себя настойчиво исключаем.

Невозможно более выносить замалчивание российским экспертным сообществом этого вполне достойного международного заключения по поводу уровня развития страны. Впрочем, причина такого замалчивания известна: признание за Россией первого места среди стран со средним уровнем развития означает крах многочисленных замеров, обследований, опросов, защищенных диссертаций и написанных книг и статей по поводу ситуации в стране.

А уж по каким только показателям не ставили Россию на первое место в мире журналисты и политики: и по темпам вымирания, и по числу бездомных детей, и по наркомании, и по заболеваемости туберкулезом, и по угнетению меньшинств, и по упадку культуры. Из последних примеров — заключение американской организации «Фридом хаус», которая отвела России место в компании десятка азиатских и африканских режимов, считающихся «несвободными странами». Другая американская консалтинговая компания «Мерсер» по условиям безопасности (фактически по условиям жизни) низвела Москву до уровня столиц Того и Йемена.

«Если вы сами заявляете, что построили “криминальное государство под пиратским флагом” (как высказался А. И. Солженицын), то какой нам резон убеждать вас в обратном», — сказал мне как-то американский коллега, занимающийся Россией. Действительно, зачем убеждать в обратном, если «бедные» и «слабые», в лучшем случае, могут рассчитывать на сочувствие и помощь, но никак не на учет и уважение их интересов, прав, собственности, мнений и достижений?

Лет пять тому назад я гулял по Милану с другим зарубежным специалистом по России. Он говорил, что Россия не европейская страна и не будет таковой никогда ни по своему развитию, ни по своим ценностям. Так случилось, что мне на глаза попала афиша с репертуаром театра «Ла Скала», на которой не менее половины имен были русскими. «Получается, что пользоваться культурным достоянием нашей страны можно, а пускать в свой клуб вы предпочитаете Турцию?» — спросил я. И услышал в ответ, что Турция для Европы — это демографический насос, поставщик населения и не более. «А вымирающая Россия нам зачем? У вас скоро вообще половина населения останется, если раньше не перебьете друг друга», — заявил он.

Эти слова все чаще вспоминаются мне и создают тревожное предчувствие, что в один из наиболее удачных периодов своего существования Россия может пойти по второму кругу саморазрушения. Возможно ли такое? Да, возможно. Эту грозную возможность я вижу не в выступлениях пенсионеров, быстро привыкших вместе с доброй половиной населения страны к тому, что городской транспорт и электрички должны возить их бесплатно. И не в том, что сытые и наглые думские радетели о «бедных бабушках» объявили голодовку. Опасность социально-политического краха заключается в образе кризиса, который утвердился в головах людей. Этот образ реален и опасен, хотя и противоречит нашей повседневной жизни.

Бедность и насилие

Еще один вопрос кризисного мифотворчества — деление регионов страны на богатые и бедные по бюджетной обеспеченности и среднему уровню заработной платы. Мои наблюдения условий жизни людей в десятках регионов страны радикально расходятся как с официальной статистикой, так и с научными разработками специалистов по народонаселению и социальной политике. Напомним, что именно ученые определили в нашей стране «зоны бедности», называя среди первых Северный Кавказ, и прежде всего Ингушетию.

Существует точка зрения, что корни проблем Северного Кавказа, включая терроризм, кроются в низком уровне жизни населения и депрессивности экономики региона. Е. Ш. Гонтмахер и другие специалисты по социальным проблемам, в том числе и местные, дружными усилиями создали образ бедного Северного Кавказа, от чего якобы проистекают нестабильность, преступность, сепаратизм и терроризм. В тексте рекомендаций заседания трех думских комитетов по Северному Кавказу 30 сентября 2004 года приводились следующие цифры: по валовому продукту на душу населения Южный федеральный округ отстает от среднероссийского почти в два раза, а по среднемесячной заработной плате — в полтора. Вывод таков: «Низкое социально-экономическое развитие, невысокий жизненный уровень, трудности в получении образования в немалой степени являются причиной, порождающей терроризм и проявления экстремизма среди части населения». Аналогичным образом высказывались наши высшие руководители и некоторые известные ученые. Позволю усомниться в этих выводах, а значит, и в рекомендуемой стратегии решения проблем Северного Кавказа.

Признавая необходимость развития всех областей и краев нашей страны, включая регионы юга России, следует развести два понятия. Одно дело — недостаточный уровень развития и слабая занятость населения, что действительно есть и всегда было на Северном Кавказе с его скромными природными ресурсами и избытком ресурсов трудовых. Другое дело — бедность, которая на Северном Кавказе не больше, чем в остальных регионах страны, и уж, конечно, меньше, чем в центральных российских областях и в южносибирских автономиях (Тува, Алтай, Хакасия). Экспертам по Северному Кавказу следует оценивать уровень и условия жизни не по данным Госкомстата, которые совсем не отражают доходы населения от индивидуального предпринимательства, отхожих заработков, браконьерства. Доля этой части доходов в северокавказских республиках выше, чем во многих других регионах. Достаточно упомянуть вылов осетровых рыб и добычу черной икры в Дагестане, которые никакой статистикой не фиксируются, а доходы исчисляются сотнями миллионов долларов в год.

Если судить не по средним заработным платам или бюджетной обеспеченности, а по другим показателям (размеры и качество жилья, владение автомобилями, объемы меняемых иностранных валют, состояние здоровья, число студентов вузов), то получится, что Северный Кавказ не является «зоной бедности». Несмотря на слабую экономику, политическую нестабильность и отсутствие инвестиций, люди здесь умеют обустраивать свою жизнь. Да, в горной части Дагестана или Карачаево-Черкесии есть бедные селения, но большинство сел этих республик, а тем более — Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Адыгеи, Ингушетии, могут служить примером для других сельских регионов России.

Если же брать показатели здоровья, то население северокавказских республик находится на одном из первых мест, а Ингушетия — на первом месте среди всех субъектов Российской Федерации. В «зонах бедности» такого не может быть по определению. Так же, как не может бедное население посылать подавляющее большинство выпускников своих средних школ обучаться в вузах, что имеет место на Северном Кавказе, где высшее образование остается престижным, особенно среди нерусского населения.

Перепись населения 2002 года выявила данные о жилищных условиях, которые тоже говорят в пользу северокавказского региона: средние размеры жилья на человека здесь заметно выше, чем в России в целом. Вторая квартира есть у 3,5 % россиян, в Москве таких 5,3 %, на Северном Кавказе — 6,2 %.

В оценке ситуации с точки зрения противодействия терроризму и обеспечения безопасности мнение о том, что именно бедность порождает терроризм, является ошибочным. Говорю это не для того, чтобы отрицать важность социального благополучия для предотвращения терроризма, а чтобы не строить иллюзий относительно простого решения столь сложной проблемы.

Отсутствие мирного занятия для мужчины или обеспеченной полной семьи для женщины могут служить толчком для того, чтобы начать путь в террор. Но все же гораздо более значимыми являются идеологическая обработка, эмоциональнопсихологические мотивы мести и реванша, меркантильный расчет. В этой ситуации мир и стабильность в конфликтные регионы России принесет не только социально-экономическое развитие, но, прежде всего, установление правопорядка.

Восприятие перемен и реальные улучшения

Одним из распространенных аргументов в пользу низкой оценки уровня жизни является фиксируемый размер средней заработной платы. Но что он может сказать о реальных доходах и жизни людей? В России последние полтора десятка лет скрытые зарплаты, дополнительные заработки, браконьерство и воровство, подношения и взятки намного превышают официально декларируемые доходы большинства населения[11]. Даже выборочные обследования домохозяйств не могут дать адекватной оценки уровня жизни. Здесь социологию полезно дополнить этнографическими наблюдениями, и тогда размеры жилья, рацион питания, суммы меняемой валюты, способ проведения отпусков и т. д. могут многое сказать про бедность и достаток.

Приведу отзыв одного из читателей в Интернете на мою недавнюю статью на сходную тему[12]. Он пишет: «Если верить статистике, я тоже со своей аспирантской стипендией в 980 рублей нахожусь далеко за чертой бедности. А что сделать, если директор прямо говорит — могу платить “в белую”, но тогда ЕСН и подоходный налог вычитаются с твоей реальной зарплаты. А оно мне надо? Вот так и “живем на 980 рублей”, и в моем окружении десятки таких “нищих“ с зарплатами в тысячи долларов».

В отечественных газетах и журналах о реальной жизни гораздо больше говорят не тексты, а рекламные публикации и объявления (то, что реально покупают и потребляют в качестве товаров и услуг граждане, а иначе бы все это не рекламировалось). Только из рекламы в СМИ, на дорогах и в метро можно узнать, чтo люди строят, ремонтируют, покупают, какими они пользуются услугами, где учатся и отдыхают, как между собой общаются и многое другое, чего научная экспертиза и журналистика не замечают, отвергают и даже третируют. Если разделить эти два ряда — псевдоаналитический и рекламно-потребительский, то получатся две разные страны и две разные жизни. Вот уж где действительно «две России».

Драма состоит в том, что страна себя разрушает в тот самый момент, когда она переживает беспрецедентный в ее истории период глубоких позитивных перемен. Не буду переубеждать тех, кто думает иначе, напомню лишь о некоторых моментах, обозначившихся в конце 2004 года. Объем потребляемых населением товаров и услуг, включая продукты и лекарства, ныне намного превышает объемы предыдущих десятилетий.

Число россиян, выехавших на зарубежные курорты, в 2004 году составило около 10 миллионов человек, чего не могут позволить себе бразильцы или мексиканцы, которые якобы находятся с Россией на одном уровне благосостояния. В России сейчас почти 30 миллионов автомобилей на 35 миллионов семей, а это значит, что у нас произошла всеобщая автомобилизация — явление, которое всегда и везде считалось признаком радикального улучшения жизни людей. Напомним, что подавляющее большинство населения Китая продолжает ездить на велосипедах. В начале 2005 года число пользователей мобильных телефонов составило 70 миллионов человек. Неужели все это — проигравшие от реформ?

За последние 10 лет построено жилья (муниципального, частного и второго загородного) больше, чем за три предыдущих десятилетия. В 2004 году 33 человека из 100 делали в квартире ремонт. Число студентов в вузах выросло более чем в два раза, хотя численность постоянного населения сократилась. В действительно бедных странах у многих подростков нет возможности окончить среднюю школу, не говоря уже об учебе в вузе: например, в Мексике или Бразилии уровень среднего образования составляет 50–70 %, а не 97, как в России.

Наконец, в бедных странах, например в Китае, который почему-то чаще всего приводят в пример России, коэффициент младенческой смертности (число умерших детей из 1 000 рожденных и доживших до одного года) составляет не 14, как в России, а 40 и более.

Устойчивый образ рухнувшей, обобранной, отсталой, криминальной, а теперь еще и имперско-авторитарной России создается многочисленными конструкторами и потребителями парадигмы кризиса. Помимо уже названных (политическая оппозиция, СМИ, внешние эксперты по России, ангажированные ученые), есть и частные потребители кризиса, которые используют его (не кризис, а образ кризиса!) для получения займов, трансфертов, грантов, социальной поддержки и даже для оправдания воровства и насилия. «Детей кормить нечем, вот и ловим осетра», — сказал мне один волжский браконьер с моторного катера стоимостью в тысячу долларов.

Создателями и потребителями парадигмы кризиса являются также люди старших возрастов, ибо молодое поколение уже интегрировалось в новую жизнь и в целом преуспевает, не в пример, скажем, 1960–1980-м годам. (Еще 20 лет назад в гардеробе МГУ висели однотипные суконные пальто и редкие дубленки. Сейчас — дорогая, удобная и разнообразная одежда. У здания не было ни одной принадлежащей студенту автомашины, а сейчас трудно найти место для парковки. И так не только в МГУ, но и в других вузах, и не только столичных.) По причинам эмоционально-психологического и идеологического характера старшие искажают восприятие молодых россиян, которые прошлых времен уже не помнят и склонны доверять ностальгии родителей. Многие из старших хотели бы вернуться назад, а своих детей и внуков оставить в нынешней жизни, но так не бывает. Следует признать, что улучшение жизни детей есть общее улучшение.

Образ страны и национальная идентичность

Историкам хорошо известно, что социальные катаклизмы потрясают государства чаще всего во времена глубоких перемен в жизни людей, политического раскола элит в борьбе за ресурсы и идеологической сумятицы среди интеллектуалов. Эти три фактора связаны между собой, хотя действуют по-разному. Но главное — это отсутствие того, что можно назвать базовым согласием общества по поводу основных вещей: каковы предназначение человека и его устремления, что есть страна и ее народ, какова наша жизнь и место страны в мире, как относиться к государству и закону, что значит — быть ответственным гражданином. Если нет базового консенсуса хотя бы среди наиболее активных слоев общества, тогда нет и самого общества, а есть только метафора некого «народа», именем которого манипулируют разного рода активисты. Вот тогда и происходят большие катаклизмы с большими последствиями.

Причем чаще всего большие события, вроде распада государств, могут происходить из-за незначительных причин, например борьбы лидеров или политических группировок за власть. Это уже потом историки и политики отыскивают закономерности и строят объяснительные модели. Такие, как, например, формула «распада последней империи» для объяснения дезинтеграции СССР[13]. Распадись завтра по схожим причинам этнорегионального сепаратизма и раскола элит Ки тай или Индия, которые ныне считаются легитимными государствами-нациями, они тоже могут оказаться в категории «последних многонациональных империй».

Образы страны и народа имеют огромное значение как для национальной идентичности граждан, так и для ее внешнего восприятия. Все страны стремятся создать собственный позитивный образ. Он необходим для нормального социально-психологического самочувствия людей, обеспечения лояльности и сплоченности населения, благоприятных внешних контактов, в том числе для привлечения в страну капиталов и туристов. Если у большей части населения нет общего позитивного представления о стране и государстве, тогда нет и этого государства. Национальная идентичность есть общеразделяемое представление граждан о своей стране, ее народе и чувство принадлежности к ним. И эта идентичность важна для государства не менее, а возможно, и более, чем охраняемые границы, конституция, армия и другие государственные институты. Государства создаются людьми и существуют потому, что каждое новое поколение разделяет общее представление о государстве и признает его.

Без позитивного образа страны и признания необходимости порядка никакое правление невозможно. Порядок первичен по отношению к форме, в которой он осуществляется. То есть сначала нужно установить и признать порядок в лице государства, а затем общество, и, прежде всего, его интеллектуальная элита, формулируют представление о народе, который живет в государстве и которому это государство принадлежит. Таковым может быть согражданство, территориальное сообщество, т. е. демос, а не этническая группа, которую в российской науке называют интригующим словом этнос, имея в виду некое коллективное тело и даже социально-биологический организм. Эти представления, пришедшие к нам из советской идеологии и науки, к сожалению, не исчезли и по сей день.

Наша элита (политики, ученые, журналисты, деятели культуры), признающая повседневные проявления общности в профессиональных, семейных и местных коллективах, не приемлет представлений о российском народе как гражданской, исторической и социально-культурной общности. Возможно, отчасти сказывается испуг от быстрого исчезновения «советского народа», представление о котором ныне многим кажется вредным мифом. Но это напрасные страхи. Население нашей страны обладает высокой степенью единства в смысле общих ценностей, культурной гомогенности, межэтнического и религиозного взаимодействия, которой могли бы позавидовать многие крупные государства, утверждающие среди своих граждан — с разной мерой успешности — идею единой нации. Причем, в отличие от России, граждане этих стран не могут общаться между собой на одном языке, а отдельные их группы десятилетиями воюют друг с другом. Достаточно назвать Индию, Испанию, Китай, Индонезию, Мексику, Нигерию, ЮАР и десятки других стран, где этнического и языкового однообразия нет, но есть концепция единой нации, которая реально сплачивает страны, несмотря на сложные этнорасовые противоречия, а также наличие сепаратистских сил и регионов.

В России — наоборот: есть реальное единство при сохранении этнокультурного разнообразия среди россиян, но нет представления об едином народе, его национальных интересах и национальной культуре. У нас «национальные интересы» — это партикулярные запросы граждан татарского, осетинского, кабардинского, якутского, бурятского и иного этнического происхождения. «Национальная культура», «национальное образование» в России — это не российские культура и образование, а аварские, даргинские, марийские, мордовские и прочие культуры и школы. А далее сразу следует «выход в мировую культуру» — как бы минуя российскую. Идеологи национализма проводят линию на то, что разные этнические компоненты — не часть российского культурного арсенала, а некие полумифические политизированные миры — «тюркский», «финноугорский» и пр. Получается парадокс: русские, украинцы, немцы, татары, чуваши веками живут бок о бок, вместе работают, женятся, растят детей, общаются на одном языке, а ученые и политики убеждают их в существовании каких-то других миров, помимо российского — реального, повседневного, жизненно важного для каждого.

Не менее существенным разрушителем «российскости» выступает национализм шовинистического толка, для которого «россияне» — это некий эвфемизм, а Россия существует потому, что есть русские, хотя в разные исторические времена русскими называли всех православных или восточных славян (великоросов, малоросов и белорусов). Узкое этническое содержание понятие русские обрело только в период строительства «социалистических наций» в СССР.

Пока мы не начнем наряду с понятием «народы России» утверждать понятие «российский народ», ничего путного не получится. Речь идет не о том, чтобы переделать татар или бурят в россиян, и, тем более, в русских. Задача ответственных экспертов — терпеливо и настойчиво объяснять, что «российскость» как идентичность и российский народ-нация — не результат внутренней унификации, а естественное наложение более широкой историко-культурной и социально-политической идентичности на множество внутренних этнокультурных различий, которые существуют среди населения страны.

Итак, отказ в признании России нормальной страной и национальным государством, сохраняющееся восприятие российского народа в формуле «многонациональности», а не сложного единства свидетельствует о провале отечественной и зарубежной экспертизы. Национальную идентичность россиян нужно утверждать более последовательно, и не только в редких высказываниях президента. Прежде всего надо признать, что национальная идентичность существует, а значит, российская нация — это реальность, а не просто мечта или задача для очередного «строительства».

---

[1] См.: Тишков В. Мы стали жить лучше. Введение в общепартийную избирательную программу // Независимая газета. 12.01.2000; Он же. «Антропология российских трансформаций» и «Парадигма кризиса в России» в книге: Тишков В. А. Этнология и политика. М., Наука, 2001.

[2] Иванов В., Суворов А. Взгляд на жизнь // Независимая газета. 3.06.2000; Пригарин А. Когда бросают вызов фактам // Независимая газета. 25.10.2000. Статья секретаря ЦК Российской компартии Пригарина была сопровождена фотографией деревянного дома с надписью на воротах «Продается», а подпись под фотографией «Россия — вымирающая страна».

[3] См., например, публикацию этого автора на основе ее доклада на заседании Совета безопасности РФ: Римашевская Н. «Эта программа будет посильнее шоковой терапии Гайдара». // Независимая газета. 1.09.2000. C. 13.

[4] Easty D., Goldstone J., Gurr T.R., Harff B., Levy M., Dabelko G., Surko P. and Unger A. State Failure Task Force. (Washington, 1998).

[5] Московский комсомолец. 15.10.2000.

[6] Дерлугьян Г. Самая развитая из неразвитых // Политический журнал. 2005. № 1.

[7] Коэн С. Провал крестового похода США и трагедия посткоммунистической России. М., 2001; Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. М., 2003.

[8] Известия. 14.02.2005.

[9] См.: Вишневский А. Демографическое будущее России // Отечественные записки. 2004. № 4 (19). С. 8–22, а также его «Избранные демографические труды» (М., 2005. Т. 2).

[10] Римашевская Н. М. Две России — социальная поляризация постсоветского общества // Справедливые и несправедливые социальные неравенства в современной России / Под ред. Р. В. Рывкина. М., 2003. С. 43.

[11] Девять из десяти лично знакомых мне пенсионеров — селян и горожан, — относящиеся к категории «ниже черты бедности», имеют дополнительные доходы от сдачи жилья, репетиторства, вязания на продажу, сбора и продажи ягод и грибов, придорожной торговли с участка и огорода. Эти доходы превосходят размеры их пенсий, которые фиксируются статистикой, используемой аналитиками. Кто-нибудь считал эту нашу российскую социально-культурную специфику, включая огромную роль реципрокального (взаимовыгодного) социального обмена? Никто не учитывает и масштабные межродственные трансферты материальных средств и услуг, особенно такое новое явление, как помощь детей родителям.

[12] См.: Тишков В. Кризис понимания России // Эксперт. 2005. № 13.

[13] СССР, хотя и был авторитарным государством с зависимыми от него сателлитами, но империей ни по своему устройству, ни по своей сути не был. Он, скорее, был «империей наоборот», своего рода «империей позитивных действий», как назвал СССР американский историк Терри Мартин, исследовавший историю так называемой национальной политики и национализма в первые десятилетия советской власти. См.: Martin, Terry. Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca and London: Cornell University Press, 2001.