Интеллектуалы: вчера, сегодня и всегда (К. Шарль. Интеллектуалы во Франции)

К. Шарль. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XІX века / Перев. с фр. под ред. С. Л. Козлова. М.: Новое издательство, 2005. 328 с.

На обложке книги современного французского историка и социолога Кристофа Шарля, выпущенной «Новым издательством», — фрагмент картины Эдуарда Мане «Завтрак на траве». Виды известные: одетые в черное бородатые господа восседают на траве рядом с совершенно неодетыми дамами. Сразу хочется съязвить: так вот это-то и есть пресловутые французские интеллектуалы? Однако при более близком знакомстве с книгой желание рассуждать в этом игривом тоне пропадает без следа. Вместо него появляется желание порассуждать на разные серьезные темы. Например, о том, как надо издавать переводные исследования в области гуманитарных наук. Ибо книг этих выходит сейчас, может быть, и не так много, как во времена, когда в России действовали издательские программы фонда «Открытое общество», но все-таки они появляются. В некоторых из них деятельность русской стороны ограничивается переводом: от себя «приглашающая сторона», т. е. русский составитель и/или издатель книги, не говорит ни слова.

«Интеллектуалы во Франции» — пример совсем иного рода. Сергей Козлов — инициатор и научный редактор этой книги — продолжает ее выпуском ту свою, не побоюсь этого слова, научно-просветительскую деятельность, какую он начал публикациями статей зарубежных теоретиков литературы, регулярно появлявшимися на страницах журнала «Новое литературное обозрение» в 1996–2002 годы. В предыдущей книге, выпущенной Козловым в 2004 году в том же «Новом издательстве» и в той же «красной» серии — сборнике работ итальянского «микроисторика» Карло Гинзбурга «Мифы — эмблемы — приметы: Морфология и история», — присутствие русского «контрагента» более ощутимо: для книги Гинзбурга Козлов написал послесловие — в сущности, краткий очерк эволюции итальянской гуманитарной науки XX века. В «Интеллектуалах во Франции» такого послесловия нет (и очень жаль), но роль ее русского «режиссера-постановщика» все равно велика. Козлову здесь принадлежит, помимо перевода нескольких статей, общая редакция всех остальных переводов; чрезвычайно полезные (хотя и лаконичнейшие) полторы страницы «От редактора» в начале книги, посвященные в основном терминам, употребляемым Шарлем, и их русским эквивалентам; немногочисленные, но содержательные пояснения французских политических реалий в подстрочных примечаниях и, наконец, — вещь ничуть не менее полезная — два библиографических приложения в конце: сведения о первой публикации всех статей, вошедших в русский сборник, и список основных трудов Кристофа Шарля. Кажется, мелочи, но именно из-за отсутствия таких полезных и удобных «мелочей» многие книги становятся совершенно негодными к употреблению (добавлю ложку дегтя: если бы к «Интеллектуалам» еще и именной указатель приложить...). Однако дело не только в продуманности книги «Интеллектуалы во Франции»; дело в том, что Козлов эту книгу, в сущности, придумал: вступил в переписку с французом Шарлем, попросил Шарля составить сборник своих работ для издания на русском языке и написать к нему предисловие (которое и открывает книгу). То есть русская книга в данном случае не просто аналог соответствующей книги на французском языке, не просто механический перевод уже существующего набора текстов, но то, что сами французы называют creation — плод творчества, основанный на обдуманном выборе.

Все сказанное касается происхождения и формы книги. Однако интересна она, разумеется, не только формой, но и содержанием, чрезвычайно актуальным отнюдь не для одних французов. В предисловии Шарль предупреждает: «Слово “интеллектуалы” во фран цузском языке никогда не будет иметь того же самого смысла, которым наделено в русском языке слово “интеллигенция”, — просто в силу того, что каждое из этих слов имеет свою собственную историю. ...Русское понятие утрачивает полноту своего первоначального смысла, когда оно оказывается перенесено из русской ситуации во французскую или уж тем более в английскую» (с. 20–21).

Тем не менее в одном смысле интеллектуалы, которым посвящена книга Шарля, совершенно определенно приходятся ближайшими родственниками русским интеллигентам: оба понятия с равной силой провоцируют на эссеистическое восхваление или памфлетное развенчание. Шарль, однако, на провокацию не поддается; его сильная сторона — точные подсчеты, сухие констатации и нежелание принимать на веру какие бы то ни было общие категории.

Об «интеллектуалах» он говорит не как эссеист и публицист, но как историк и социолог. Выясняется, что впервые термин «интеллектуалы» вошел в широкий обиход в связи с публичным обсуждением дела Дрейфуса. В январе 1898 года, на следующий день после того, как дрейфусар Эмиль Золя напечатал свое «Открытое письмо президенту Республики» (вошедшее в историю под заглавием «Я обвиняю»), единомышленники Золя — университетские профессора, литераторы, журналисты, студенты — опубликовали коллективную петицию в его поддержку под заглавием «Протест». Противная сторона отреагировала так же оперативно: один из главных антидрейфусаров, Морис Баррес, в своей реплике назвал это коллективное письмо «Протестом интеллектуалов». Этот момент можно считать рождением термина, и надо сказать, что при рождении термин этот звучал как оскорбление. В 1898 году, пишет Шарль, сказать о ком-то, что он интеллектуал, означало сказать, что это человек, «требующий таких вещей, которые отвергаются огромным большинством французов», человек, ставящий права индивидов выше интересов государства, человек, предпочитающий справедливость — порядку. Шарль приводит поразительный эпизод, происшедший в том же 1898 году в Гренобле: профессор римского права, сочувствующий Дрейфусу, произносит в университете речь по случаю начала нового учебного года и призывает студентов «брать в советчики свой разум и свою совесть, а не фанатизм общественного мнения, не лозунги политических партий и не моду, одним словом — быть интеллектуалами» (с. 287). Казалось бы — интеллектуалами, а, например, не поджигателями... И тем не менее совестливый профессор, поскольку говорил не как частное лицо, а как представитель своего факультета, не захотел произносить крамольное слово интеллектуал без санкции факультетского начальства; за неделю до заседания он послал свою речь декану и осведомился, не находит ли тот фразу об интеллектуалах «чересчур подрывной». Такова была в тот момент репутация интеллектуалов.

Однако продлилось такое положение недолго. Дело в том, что — как показывает Шарль — одна из главных особенностей интеллектуалов (во всяком случае, в их французском изводе) состоит в том, что они проводят некоторую коррекцию парламентского строя; они выражают свое мнение по поводу коренных вопросов общественной жизни в обход официальных каналов, не только не претендуя на членство в парламенте, но даже и не создавая политических партий. «Демократии, которая в ходе своей эволюции удалялась от своего же собственного идеала, необходимы были новые, дополнительные посредники между верхами и низами общества. Интеллектуалы и стремились быть такими посредниками», — а потому сами, без всякого голосования провозглашали себя народными избранниками (с. 64). Пример оказался заразителен. И очень скоро те, кто еще совсем недавно употреблял слово «интеллектуал» как бранную кличку, сами принялись использовать методы ненавистных соперников: публиковать петиции, проводить кампании в прессе, создавать «неформальные» партии, официально таковыми не являющиеся. Одним словом, почти одновременно с левыми интеллектуалами на свет появляются интеллектуалы правые.

Основная, фундаментальная черта интеллектуала — это его диссидентство, оппозиционность по отношению к официальной власти. Однако на разных исторических этапах это самое интеллектуальное диссидентство может принимать различные формы, существовать одновременно в нескольких разновидностях. Шарль, например, показывает, на какие несхожие группы раскололись «наследники дрейфусаров» во время войны в Алжире: одни считали эту войну незаконной и были уверены, что французские граждане в ней участвовать не должны; другие видели в алжирской революции часть революции мировой и полагали своим долгом ее поддерживать, т. е. воевать на стороне алжирцев; третьи (в сущности, большинство) отстаивали идеалы пацифизма. Но все безусловно расходились с официальной государственной идеологией — а значит, были интеллектуалами.

Анализ Шарля всегда жестко привязан к конкретным историческим и социальным обстоятельствам. Исследователь чуждается публицистических аллюзий. Тем не менее, анализируя литературную и политическую реальность второй половины XІX века, он охотно пользуется возможностью увидеть в ней «корни» современной ситуации. Например, в статье «Предвосхищая “странное поражение”: Гонкур, Флобер, Золя и война 1870 года» Шарль анализирует конкретные реакции трех названных писателей не только из интереса к ним самим, но и ради того, чтобы вывести некую формулу последующего отношения интеллектуалов к войне: «интеллектуалы 1940 года в ряде случаев будут подхватывать мотивы, уже опробованные поколением 1870 года: тут найдет себе место и идея упадка латинской расы, и ненависть к себе, и фатализм, и вера в миф об искупительном опыте» (с. 231). Приведу еще несколько, на мой взгляд, вполне красноречивых примеров. В ходе обсуждения дела Дрейфуса, пишет Шарль, «наличие или отсутствие поддержки со стороны студенческой молодежи впервые становится своего рода барометром, показывающим популярность той или иной позиции. Перед нами — своеобразное предвосхищение практики опросов общественного мнения» (с. 286). Или: «”Партия интеллектуалов” времен дела Дрейфуса стала кузницей кадров для формирования левых партий. Если говорить упрощенно, то здесь мы находимся у истоков оригинальной и устойчивой французской традиции союза между интеллектуалами и так называемыми народными движениями. Отпечаток этой традиции еще и сегодня лежит на облике руководителей политических партий» (с. 46). Или: «Символический раскол на интеллектуалов и профессионалов проходил не только между левыми и правыми: подчас он проходил внутри каждого интеллектуала. Угрызения совести, обусловленные привилегиями буржуазного статуса, компенсировались путем выдвижения все более и более радикальных лозунгов символического и политического диссидентства. Наилучшей иллюстрацией к сказанному является жизненный путь Сартра от аполитичности в юности до крайностей маоизма после 1968 года» (с. 49).

Эти и им подобные рассуждения делают Шарля, если можно так выразиться, «публицистом помимо воли», а его книгу — интересной не только для специалистов по истории Франции. Выражаясь языком Шарля, книга эта способна оказать «возмущающее воздействие» (с. 165) на любого читателя, кто захочет в нее вдуматься. Вечное диссидентство как фундаментальная черта интеллектуалов, постоянное наличие в лагере интеллектуалов фланга не только левого, но и правого; сложное переплетение «буржуазного» и «пролетарского» в душе и уме отдельно взятого интеллектуала — темы, волнующие не одних французов.

Впрочем, тема интеллектуалов — не единственная главная тема Шарля. Большое место в его книге занимает литература; собственно, и к изучению интеллектуалов Шарль пришел от исследования литературы, о чем он подробно рассказывает в предисловии к русскому изданию. Шарль — ученик Пьера Бурдье, поэтому в своих анализах он активно использует категориальный аппарат мэтра, а именно понятия интеллектуальных, литературных и проч. «полей» и взаимодействий между ними, а также культурного, социального, символического и проч. «капитала», который переводится из одной формы в другую, из одного поля в другое. Надо сказать, что когда Шарль рассуждает о литературной стратегии писателей, о сознательном выборе ими путей и позиций, этот категориальный аппарат «работает» вполне исправно. Вслед за своим учителем, начинавшим с марксизма и многое из него почерпнувшим, Шарль ищет за действиями своих «героев» их интересы, их «корысть» — и на этом пути порой демонстрирует образцы анализа не только эффектного, но и эффективного. Таков, например, анализ мотивов, заставивших Золя выступить в защиту Дрейфуса: на первом месте оказывается не пафосная «жажда справедливости», а «гениальный стратегический ход», который стал следствием «противоречивости положения Золя в литературном поле (писатель реально господствующий, однако отринутый господствующим полюсом)» (с. 156–157). Еще более характерна в этом плане статья «Удачная женитьба Эмиля Дюркгейма». Здесь, как явствует уже из заглавия, речь также идет о «корысти»; впрочем, «корысть» выдающегося социолога заключалась вовсе не в том, что он, представитель «ученого» раввинского рода, женился на девице из семейства богатых промышленников, и не в том, что Луиза Дрейфус оказалась образцовой женой ученого — переписчицей рукописей и архивисткой, а в том, что благодаря этой женитьбе Дюркгейм очутился «в точке пересечения» важнейших оппозиций своего времени, таких как «ученые и промышленники», «личные заслуги и наследование», «индивидуализм и социализм» (с. 265). В этом случае унаследованный от Бурдье категориальный аппарат безусловно функционален.

Однако читаешь такую, например, фразу (речь идет о разделении парижских салонов на два лагеря в пору обсуждения дела Дрейфуса): «Салоны находились в состоянии объективного соперничества за накопление со циального капитала посредством притягательного воздействия хозяек салона на как можно большее число политиков, издателей газет, модных художников, финансистов, — с тем чтобы превратить тот или иной салон в средоточие многофункциональной власти, позволяющей заключать стратегические союзы между разными фракциями господствующего класса» (с. 162) — и закрадывается в голову крамольная мысль, что все эти соображения насчет соперничества салонов можно было бы продумать и высказать безо всякого «поля» и даже «капитала» (за исключением такого капитала, как собственная эрудиция, а она у Шарля бесспорно имеется). Или вот еще методологическая декларация: «Определить местоположение автора в литературном поле — значит соотнести все его литературные и социальные характеристики с характеристиками его современников и понять, почему эти исходные данные вели его именно на такие, а не на другие позиции, почему эти исходные данные готовили именно такую, а не другую траекторию достижения этих позиций» (с. 236). Право, рискуя быть обвиненной в теориефобии и обскурантизме, осмелюсь сказать, что примерно этим самым занимались все толковые историки литературы еще до изобретения «полей».

Вернемся, однако, к героям книги. В заключающей главке «Возрождение “интеллектуалов”» Шарль намечает те пути, по которым могут пойти интеллектуалы в начале XXІ века. Оказывается, сегодня «перед обществом вновь стоят те ключевые вопросы, на которые пытались ответить интеллектуалы и до, и после дела Дрейфуса: должна ли Франция оставаться открытой нацией или же стать нацией закрытой? <...> Станет ли ветхая традиция Средневековья и Старого порядка единственной общенациональной основой для сопротивления «мондиализации», т. е. культурной американизации, как пытаются нас в том уверить новые правые?»(с. 317; “мондиализация” — принятый в «Интеллектуалах» далеко не бесспорный вариант перевода слова mondialisation, которое обычно переводится как «глобализация»). На все эти вопросы должны дать ответы интеллектуалы, и, несмотря на то что ведущие СМИ им слова не дают, они, если верить Шарлю, успешно создают себе площадки для формирования «другого» общественного мнения с помощью околоуниверситетских журналов, электронных сообществ и проч. «Список задач на ближайшие годы», стоящий перед интеллектуалами из разных стран, приведен на последней странице книги. Одно из главных направлений — «выработка программы действий, способных повлиять на политическую власть, устремления которой чрезвычайно ограничены в культурном плане», и построение единой, общей европейской культуры, «в которой на равных правах участвовали бы разные страны и регионы, вместе образующие Европу» (с. 318–319). На новом этапе целью вновь становится «космополитический идеал Просвещения». Интеллектуалы всех стран, соединяйтесь?