Как сохранилась Россия

Первая глава романа Александра Чудакова называется «Армреслинг в Чебачинске» и открывается простым предложением, констатирующим простой факт — «Дед был очень силен». Внук, давно перебравшийся в Москву, приезжает в городок на границе Сибири и Казахстана, где прошли его детство и отрочество, где еще живут дед, бабка, их дети и внуки. Деду за девяносто, «но и теперь <...> когда он с трудом потянулся с постели взять стакан с тумбочки, под закатанный рукав нижней рубашки знакомо покатился круглый шар». Тот самый шар-мускул, что оживляет в памяти рассказчика состязание, «которое теперь именуют армреслингом, а тогда не называли никак». И тот же шар появляется в последней главе, когда опоздавший на дедовы похороны внук слушает рассказ теток о том, как незадолго до смерти дед просил прощения у жены:

«— Я обещал тебе счастье, покой, довольство, а дал бедность, беспокойство, изнурительный труд. Я думал, что могу предложить тебе хорошую жизнь, потому что был молод, потому что многое умел, потому что был силен.

— В этом месте, — вмешалась в рассказ Тамара, — он выпростал из-под одеяла руку и согнул в локте.

И живо представил Антон, как покатился под засученный рукав круглый шар, и впервые заплакал».

Дед был очень силен — о его силе и написана книга с подзаголовком «роман-идиллия». Какая тут «идиллия», если время действия — военные и первые послевоенные годы, а место — городок, набитый ссыльнопоселенцами. (Семья рассказчика — исключение. Они сами вовремя выбрали захолустье. Потому и спаслись.) И все же авторское определение единственно точно. И не только потому, что Чебачинск расположен в счастливой местности, здешние озера краше прославленной Риццы, а такого скопления истинных интеллигентов «на единицу площади» рассказчику не доведется больше увидеть никогда и нигде. И тем более не потому, что детство — у всех «счастливое». Очень даже не у всех! «Идиллию» создавала семья, взращенная польской дворянкой, выпускницей Института благородных девиц, и русским поповичем, окончившим семинарию, но избравшим мирскую стезю, — бабкой и дедом рассказчика. А если добираться до сути, «идиллию», настоящую Россию, сохранил дед. В большевистской мясорубке, среди нищеты, раздора и общего одичания. Сохранил, потому что был очень силен. И столь же душевно тонок.

В нашем сознании живут навязчивые, но глубоко лживые антитезы. Так сила, хозяйственная крепость, мастеровитость привычно противопоставляются интеллектуальному и духовному богатству (интеллигент должен быть хлипким), убежденная приверженность идеалам — толерантности (интеллигент должен быть плюралистом), вера — разуму (интеллигент должен быть атеистом, в крайнем случае — агностиком). Вся жизнь деда, с его глубокой верой и опытом агронома, презрением к бандитской власти и любовью к физическому труду, верностью обычаю и уважением к чужим мыслям и чувствам, была опровержением этих пошлых «установлений». Об этом и написана книга Чудакова, книга о том, как в СССР сохранялась Россия. А значит и о том, почему в нашу страну смогли вернуться и вера, и чувство истории, и осознание неповторимой ценности всякого человека, и свобода. С трудом и страшными потерями, по кривым дорогам, но смогли. Как и на какое время? А это, извините, вопрос не к деду, а к нам. К сверстникам внука-рассказчика и теперь, пожалуй, в большей мере к тем, кто годится уже ему в сыновья и внуки. И обдумывая этот вопрос (а жизнь — хотим мы того или не хотим — ставит его ежедневно), должно слышать душой щемящую мелодию «Вечернего звона», не раз помянутую на страницах книги Чудакова. Потому как что-то мы потеряли безвозвратно. Дед знал и об этом.

Роман Чудакова — это книга о красоте и естественности живой жизни. Той, что была искорежена людьми, равно презирающими отдельного человека (все герои Чудакова — неповторимые личности, но их-то и стремилась превратить в «материал» или «прах» советская система), культуру (которую стремятся «осоветить» официальные институции) и самую природу. Не случайно одно из самых счастливых мгновений в жизни рассказчика то, когда отец показывает ему Вернадского, создателя теории «ноосферы». И так же не случайно, что никого в жизни рассказчик (следуя правилам своего деда) так не ненавидел, как Лысенко, патентованного губителя и природы, и творческой мысли, и ее носителей.

Построенная на мемуарной основе, выразительно и настойчиво являющая читателю и многоцветный природный мир, и не менее богатый мир «предметный» (рукотворный), книга Чудакова настойчиво литературна. Это не удивительно: противопоставление «жизни» и «искусства» так же пошло, как и другие «удобные» антиномии. Потому, читая роман, естественно вспоминаешь то Аксакова, то Тургенева, то Лескова. Но всего отчетливее звучат в книге две мелодии — чеховская и некрасовская.

Чехов — любимый писатель деда рассказчика и главный объект научных работ автора (именно они обеспечили литературоведу А. П. Чудакову всемирную известность) — важен своим уважением к каждой личности, тем представлением о неисчерпаемой сложности всякого человека, что объективно противостоит унифицирующему пафосу ХХ столетия. Но не только. Индивидуальность для Чехова неотделима от творческого начала (не важно, идет ли речь о враче, певчем, мастеровом, художнике или собаке) и почтения к органической жизни, того самого «экологизма», что тонко и убедительно интерпретирован в чеховедческих работах Чудакова. Отсюда «экологизм» (или, если угодно, «ноосферическая» установка) «семейной хроники».

В некрасовской тональности выдержаны мотивы свободного крестьянского труда. Но поскольку свободы в сталинском СССР было еще меньше, чем в дореформенной (не говоря уж о пореформенной) России, на память приходят не только поэмы «Дедушка» (тарбагатайский эпизод) или «Мороз, Красный нос», но и «Железная дорога» или «Надрывается сердце от муки…». Умирая, дед шепчет строчку из «Орины, матери солдатской» — Немота перед кончиною подобает христианину. Муки деда не легче тех, что выпали Иванушке. Он тоже был очень силен, но не вынес николаевской солдатчины. Дед вынес больше. Но понастоящему защитить свою семью и свою страну от нечеловеческого зла он не мог. Был силен, но — вопреки детским представлениям рассказчика — вовсе не всесилен.

«Они отобрали сад, дом, отца, братьев. Бога они отнять не смогли, ибо царство Божие внутри нас. Но они отняли Россию. И в мои последние дни нет у меня к ним христианского чувства. Неизбывный грех. Не могу в душе моей найти им прощения».

Над могилой деда рассказчик размышляет: «Зачем я спорил с ним, когда уже понимал все. (А о том, как рассказчик уклонялся от этого понимания, как соблазнялся социалистической утопией, говорится в «московской» главе, вроде бы и лишней, «выпадающей» из главного сюжета. Ох, нужная это глава. — А.Н. ) Из ложного чувства самостоятельности? Чтобы в чем-то убедить себя? Как, наверно, огорчался дед, что его внук поддался советскому вранью. Дед, я не поддался! Ты слышишь меня? Я ненавижу, я люблю то же, что и ты. Ты был прав во всем».

На протяжении романа автор то и дело переходит с перволичного повествования на рассказ об Антоне (значимо чеховское имя). Чудаков не хочет, чтобы читатели увидели в книге лишь историю его семьи, ибо верит и знает: семья не была единственной. Но в наиболее пронзительных и духовно значимых пунктах «Антон» исчезает — здесь нужно прямое «я» и обращение не к деду-герою, но к деду единственному. Тому, что был прав во всем. И передал свою правду внуку. И опять не обойдешься без Некрасова — не модного, не толерантного, вроде бы идеологизированного и революционного. На деле выговорившего не «правду момента» (тут оговорок с три короба будет), но правду глубинную, кровоточащую, человеческую — То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть.