И во всех зеркалах отразился

В русской культуре образ этого человека возник раньше, чем его имя, не говоря уж о творчестве и биографии, «трудах и днях». Образ был разом ощутимо конкретен и тревожно неопределенен, что и понятно: «некто» явился нам на метельном карнавале, где покойники смешались с живыми, старые мифы с газетно-каторжной реальностью, демоническая музыка с покаянным плачем — в неудержимо несущихся в неизвестность, переливающихся бесчисленными смысловыми оттенками, опровергающих друг друга колдовских строфах «Поэмы без героя». Те, кому выпало читать заветную Поэму Анны Ахматовой в советских изданиях, были обречены разгадывать загадки: кто он, не названный по имени Гость из Будущего? к нему ли обращено «Третье и последнее» повящение Поэмы? был ли он «на самом деле» или это символ, сотканный из снов, воспоминаний и несбыточных надежд?

Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.

Не мог, но проник.

Наступили «новые времена», печатать дозволили «все», отечественные издания Поэмы избавились от черных дырок (строф, что в «подражание Пушкину» были заменены цифрами и «вдруг» поднялись из бездны — во всей своей кошмарной красе), а Гость из Будущего так и оставался анонимом. В примечаниях к худлитовскому двухтомнику Ахматовой (1990) о нем не говорится ни слова. Между тем квалифицированный комментатор несомненно мог символического персонажа «дешифровать». Сюжет о встрече Ахматовой и английского дипломата Исайи Берлина (1945 год) для специалистов (или заинтересованных читателей «тамиздата») давно не был тайной. На закате жизни Ахматова рассказывала эту историю своим близким. Писанные по-английски воспоминания Берлина были переведены на русский и напечатаны: сперва в Иерусалиме, потом, в год столетия Ахматовой, и у нас — в качестве одного из приложений в книге Анатолия Наймана «Рассказы о Анне Ахматовой» (М., 1989). Юбилей поэта вроде бы рассекретил «сюжет Берлина», но при этом прямое отождествление Гостя из Будущего, анонимного либо загримированного Энеем адресата ахматовских стихов, с ее собеседником 1945 года оказывалось невозможным. Правильным, но не верным. И дело тут не только в Ахматовой (т. е. природе поэзии, что никогда не совпадает с «правдой факта»), но и в Берлине.

Об этом и написан роман Анатолия Наймана, младшего друга Ахматовой, ставшего другом Берлина в совсем другую эпоху — «через четверть века после моих с Ахматовой о нем разговоров, то есть почти полстолетия после их встречи». В первой же беседе с Берлином Найман говорит, что в книге своей назвал его «философом и филологом». Следует мгновенный ответ: «Я ни то, ни другое». Затем отпор получают попытки иных дефиниций, и шутливый спор вершится единственно возможным способом: «Ну, не математик же!» — «Вот именно: не математик — это я».

Берлин, разумеется, был «философом и филологом», как был он политологом, дипломатом, блестящим публичным лектором, членом респектабельных клубов, оксфордским «доном», кавалером ордена и носителем рыцарского титула, приятелем и равноправным собеседником прославленных мыслителей, политиков, писателей, музыкантов, ахматовским Энеем, мужем своей жены и гостеприимным хозяином приехавшего в Англию Наймана. Как был русским (он родился в России и начал говорить на русском языке), евреем (по крови и семейной традиции), англичанином (в Соединенном Королевстве он жил и стяжал славу), европейцем, гражданином мира. Более того, каждую из выпадавших ему ролей Берлин играл выкладываясь и с блеском. Подчас превосходя тех, кто, точно зная о своем назначении — философском, политическом, литераторском, светском и т. п., всю душу вкладывает в одно дело (никак не «игру»). И в ответ на гордое: «Я писатель» — получает, точно по Хармсу: «А по-моему ты — г...» Справедливо или не справедливо — разговор отдельный (всяко бывает). Нам важно, что Берлин был естественно (естеством своим) застрахован от подобного приговора. Ибо отточенное исполнение роли (сколь угодно серьезной!) для него не означало совпадения единственного и сокровенного «я» с тем или иным амплуа или образом. Потому он, снискавший бурную славу на лекторской стезе, признается, что всегда ненавидел публичные лекции, каждая из которых была мукой мученической, «уроком» по заполнению энного количества минут энным количеством слов. Потому крупные историко-культурные феномены в интерпретациях Берлина одновременно определенны, как энциклопедическая статья, и многозначны, как поэтическое слово. Потому счастливая судьба человека, прожившего большую и интересную жизнь, ускользнувшего от напастей и соблазнов свирепого и подлого столетия, сберегшего внутреннюю свободу и завораживающую индивидуальность, воспринималась Берлином как случайный подарок, а не предопределенная награда. Все могло быть иначе. Еще как!

Отсюда постоянный интерес Берлина к «другим» — современникам или историческим персонажам, культовым фигурам или людям улицы. Отсюда же романная стратегия, избранная Найманом. Автор знал, что для рассказа о «сэре» недостаточны лирика личных воспоминаний и фактография исследовательских трудов. Как «во всех зеркалах отразился» ахматовский Гость из Будущего, так герой Наймана обретает свою — теперь незабываемую — стать, «отразившись» в других людях, которым выпали совсем другие судьбы. Страшные.

Найман пишет о семье своего деда, оставшейся — в отличие от родителей Берлина — в Латвии и погибшей в рижском гетто. Здесь ассоциативный ход прям: так «сэр» избежал Холокоста. Сложнее другие отражения — в тезке-однофамильце, роскошном советском жизнелюбце-аферисте, и советском философе, страстно любящем думанье как таковое, ненавидящем сталинский режим и — ради сохранения себя и своей мысли — идущем на осведомительскую службу. Философ-стукач (встречавшийся с Берлиным в Москве и читавший его книги) сдает хозяевам в пору «дела врачей» своего друга, того самого авантюриста, героя, фанфарона, донжуана, что тоже звался Исайей Берлином. Сюжет отливается жутким вопросом: к чему привело бы неискоренимое берлиновское чувство свободы в мире тотальной несвободы? где пределы «игры», что может вылиться в карнавализацию собственной жизни, а может — в презрительное попрание «других», болезненное упоение своей внеморальностью и причастностью к сильному злу? (В этот капкан попадали не одни только подсоветские интеллектуалы — в романе Наймана часто поминается философствующий апологет сталинизма, ныне столь модный Александр Кожев и английские умники, завербованные НКВД.) Впечатляют и другие, более «размытые», отражения — в югославском партизане, убежавшем от Тито к Сталину, а от Сталина — на Запад (неукротимый балканский бандит стал американским профессором, а потому — знакомцем сперва Берлина, много лет спустя — Наймана), или в просветленном православном монахе (подобно Берлину, выходцу из России, обретшему пристанище в Англии). Чем дальше отходит Найман от своего героя, тем ближе мы к герою подходим. Чем головокружительней и невероятней «вставные новеллы», тем больше доверия они вызывают. Чем «необязательней» реплики сэра Исайи (по тексту рассыпаны «фрагменты» записанного на магнитофон длинного разговора героя и автора), тем осязаемее образ этого «не математика» — человека свободы, уходящего от любых определений. Включая приведенное в предыдущей фразе.

Роман Наймана можно читать по-разному. Например, сверяя образ героя с тем, что открывается в работах Берлина, ныне доступных русскому читателю. (По-моему, «похож».) Или, соотнося эту книгу с иной прозой Наймана, обнаруживая смысловое единство его книг — от «мемуарных» «Рассказов о Анне Ахматовой» до «беллетристического» «Любовного интереса». Интересно и то и другое. Но важнее — третье. То, что было сказано Ахматовой и стало скрытой мелодией книги.

Он не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей,
И в руке его теплота.

В той руке, которой Берлин постукивал по другой (жест, не раз помянутый Найманом), выговаривая то, что почитал существенным. «Сэр» передает нам теплоту этой руки. Сейчас. Хотя Берлин стал залетейской тенью.