Серьезное прочтение романических вымыслов

Книга французской исследовательницы Жюдит Лион-Каэн «Чтение и жизнь. Как читали романы в эпоху Бальзака»^[1] основана на уникальном материале — корпусе писем (по большей части неизданных) читателей к двум писателям: Бальзаку и Эжену Сю. Анализ этих писем позволил Лион-Каэн прийти к весьма нетривиальным выводам: дело в том, что во Франции с середины 1830-х годов многие влиятельные критики вели активную «антироманную» кампанию. Критики упрекали романистов в том, что они своими сочинениями развращают публику и толкают читателей на преступления. Оппоненты романного жанра называли романы «отравой», «ядом», причем эти слова имели не только метафорический смысл: порой на реальных судебных процессах круг чтения обвиняемого рассматривался в качестве обстоятельства, толкнувшего его на преступление. Вредоносное действие романов становилось даже предметом обсуждения в парламенте. История этого «антироманного» дискурса более или менее известна. Между тем Лион-Каэн на основе читательских писем показывает, что читатели воспринимали роман совершенно не так, как это представлялось критикам. Читателей Бальзака и Эжена Сю роман не только не уводил от действительности в область химер, но, напротив, возвращал их к реальной жизни и подсказывал «социальные формулы» для ее объяснения. Тот «литературоцентризм», который в России обычно считают чисто российской реалией, в описываемый период был широко распространен во Франции. Из публикуемого ниже фрагмента книги Жюдит Лион-Каэн (р. 170—189) видно, что публика 1840-х годов читала «всерьез» даже такой образец остросюжетной литературы, как роман Эжена Сю «Парижские тайны» (1842—1843).

Поучительный реализм

В письмах читателей к Бальзаку и Эжену Сю отзвуки критической дискуссии о романе встречаются очень редко; лишь один читатель Бальзака, Поль Сенегаль, пишет, что «возмущен нападками прессы» на романиста. Дело происходит в декабре 1839 года; пятью месяцами раньше, в июле того же года, Бальзак разорвал отношения с журналом «Ревю де Пари», и вскоре там были опубликованы две разгромные статьи о нем: вначале издевательский отзыв Жюля Жанена о «Провинциальной знаменитости в Париже», а затем, в ноябре, — пространная филиппика молодого критика Жака Шод-Эга, который объявил, что ему смешны претензии Бальзака на «всестороннее изучение нравов нынешнего века и абсолютно точное их изображение». Шод-Эг, как и Жанен, утверждал, что романы Бальзака полны «водянистых описаний», от которых у читателя «пухнет голова»^[2]. Под конец Шод-Эг рекомендует Бальзаку «вновь погрузиться в то тоскливое романное болото, из которого он вынырнул» и избавить публику от своего «назойливого присутствия».

Поль Сенегаль представляет собою исключение. Все остальные читатели, пишущие Бальзаку и Эжену Сю, не реагируют на отрицательные отзывы о творчестве двух романистов напрямую. Однако многие из них возражают критикам косвенно, замечая, что нарисованные романистами картины не только совершенно точны, но и глубоко нравственны. Так, один из читателей романа Сю «Вечный жид» хвалит романиста за то, что он «украсил добродетель», а сочинение его причисляет к «полезным», употребляя термины, от которых не отказались бы самые суровые блюстители нравственности из числа критиков: «Если существуют на свете книги пагубные, авторы которых, войдя в доверие к юношеству, коварно развращают его и напитывают, подобно отравленному источнику, безнравственными максимами и губительными советами, если существуют на свете книги адские, продиктованные отчаянием и безверием, то существуют, как Вам, сударь, хорошо известно, и книги другого рода, в которых дщерь небес, добродетель, предстает во всем блеске своего возвышенного происхождения: она указывает дорогу к Господу и помогает читателю пройти по каменистым тропам, не смущаясь многочисленными препятствиями и не рухнув в подстерегающие повсюду пропасти; однако ради того, чтобы наставления ее сделались более увлекательными, а значит, более плодотворными и более полезными, она одевает их в одежды самые яркие и самые изысканные»^[3]. Жозефина Седийо, другая поклонница Эжена Сю, также восхищается «вдохновенным пером», с помощью которого романист «внушает отвращение к злу»^[4]. Эти корреспонденты Сю, как видно по употребляемой ими лексике, прочно усвоили классические модели оценки; другие читатели используют термины более современные и более близкие к языку самих романистов; они, например, одобряют «в высшей степени нравственную и филантропическую цель», которую преследует автор «Парижских тайн», стремящийся «отыскать путь к благополучию для всех классов общества»^[5]. Если «нравственная цель романа» была понята не всеми, рассуждает анонимный читатель «Парижских тайн», то лишь потому, что она «скрыта за подробностями ужасающими и отвратительными, хотя, к несчастью, и глубоко правдивыми»^[6]; это, однако, не помешает книге произвести «превосходное действие и привлечь взгляды светских людей к невзгодам, которые до сих пор оставались вне поля зрения благотворителей»^[7].

Во всех этих случаях читатели высказывают свои суждения в точном соответствии с программой, намеченной самим Сю: продемонстрировать публике изъяны общественного устройства, обратить внимание «баловней фортуны» на несчастья, о которых они даже не подозревают, и тем самым вдохновить их на благотворительную деятельность, подобную той, какой занимается в «Парижских тайнах» госпожа д'Арвиль. «Вот какой пример хороший для богатых особ, которые от забав скучают, а могли бы запросто себе сделать так много радости, потому что ведь у кого сердце доброе, тому и добро делать как приятно!» — восклицает не слишком грамотная читательница, сообщающая о себе, что она привратница, точь-в-точь как госпожа Пипле^[8]. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что Бальзак предоставляет своим читателям куда меньше аргументов для защиты от упреков в безнравственности, чем Эжен Сю; вдобавок сам он эти упреки презирает; в «Предисловии к Человеческой комедии» он признается: «Пусть картины, нарисованные вами, правдивы, пусть вы денно и нощно трудитесь над языком ваших романов — вместо благодарности вам бросают в лицо упрек в безнравственности», — а затем уверяет, не без иронии, что в его сочинениях общее число положительных героев значительно превосходит число отрицательных и что ему не однажды удалось разрешить «труднейшую литературную задачу, состоящую в том, чтобы внушить читателю сочувствие к персонажу добродетельному»^[9]. Впрочем, читатели Бальзака это издевательство над примитивным морализаторством критиков оставляют без внимания; оно нисколько не мешает им восторгаться добротою доктора Бенасси из романа «Сельский врач» или «кротостью души» Урсулы Мируэ — единственного персонажа, которого Бальзак в конечном счете вознаграждает за добродетель. «Чтобы сочинение учило добру, надобно, чтобы добро в нем присутствовало; следовательно, надобно включать нравственные истины в сочинения, какими увлекаются массы, а поскольку никого не читают так много, как вас, для общества великая удача, коли вы преподаете читателям уроки нравственности», — пишет житель Осера, не слишком точно представляющий себе численность читателей Бальзака, но зато очень хорошо сознающий, как редко в его творчестве встречается прямое морализаторство^[10].

Идеи в романе

Морализаторское прочтение романов Сю и Бальзака — только один из видов их «серьезного» восприятия, противостоящего тому взгляду на роман, какой пропагандировала критика; другая разновидность такого подхода — прочтение «идейное», при котором читатели обращают внимание прежде всего на философское, политическое, экономическое или социальное содержание романа, романной же интригой пренебрегают вовсе или видят в ней не более чем вспомогательное средство. В этом случае персонажи или положения предстают воплощениями тех или иных идей: Жак Ферран из «Парижских тайн» — это «преступление, скрывающееся под видом добродетели»; в «Вечном жиде» Роден — воплощение зла, а Габриэль — «утешение для всех людей, наделенных религиозными верованиями»^[11]; по мнению фурьеристки г-жи Барре де Рольсон, главные герои бальзаковского «Сельского священника» доказывают, что «единственная здоровая мораль есть та, которая отвечает потребностям нашей природы»^[12], а читательница-сенсимонистка, вдова Далибер, видит в бальзаковском «Деле об опеке» не что иное, как раздумья — к несчастью, не доведенные до конца, — о наследстве^[13].

«Идейное» прочтение служит превосходным опровержением излюбленного тезиса антироманной критики 1830—1840-х годов, согласно которому романисты совершенно напрасно «портят самые изящные свои творения туманными теориями и несносными рассуждениями»^[14]. Письма к Сю и Бальзаку показывают, до какой степени эти «туманные теории» были востребованы публикой; не случайно один из читателей, Эжен де Монглав, восторженно именует «Парижские тайны» «прекраснейшим философским творением нашего века»^[15].

Идеологическое прочтение не всегда совпадало с тем, какое предлагали публике сами писатели. Сю колебался, не зная, к кому примкнуть: к филантропам или к социалистам; поэтому «Парижские тайны» можно читать и в том и в другом ключе. Бальзак претендовал на роль политического мыслителя, однако романы его слишком богаты и многозначны, чтобы служить политическим манифестом. Бальзак изображает адептов различных доктрин, показывает вещи в разных ракурсах, сбивает читателя со следа; интересы повествования оказываются для него важнее идеологии^[16]. Тем не менее многих читателей — таких, например, как упомянутая выше фурьеристка г-жа Барре де Рольсон, — гораздо более интересуют проблемы, которые ставятся в его романах, чем варианты их разрешения; подобное восприятие романов указывает на то место, какое отводили им читатели 1830—1840-х годов. Многие из них видели и в Бальзаке, и в Эжене Сю авторов, которые с помощью романного вымысла ставят острейшие вопросы о месте индивида и семьи, религии и собственности, труда и нищеты во французском послереволюционном обществе^[17].

Идейное прочтение, точно так же как и прочтение моралистическое, свидетельствует о серьезных намерениях читателей, об их стремлении читать романы не ради того, чтобы следить за интригой или отождествлять себя с романными персонажами. Ленуар, каменотес из Батиньоля, так объясняет свой интерес к романам Эжена Сю: «Я рабочий, у меня для чтения мало времени и еще меньше денег, поэтому я выбираю книги как можно более серьезные, а значит, сами понимаете, романов сторонюсь. Однако я знаю, что попадаются порой романы, свободные от обычных глупостей; они полны настоящей философии и оказывают великую услугу делу прогресса»^[18]. Другие читатели отмечают, что одни и те же тексты поддаются различному прочтению; например, Майе, помощник нотариуса, ценит Бальзака за философский смысл его: «Я подумал <...> что вы хотели показать: и того, кто отдался философии, ожидают минуты счастья»; но отстаивает также возможность получать удовольствие от романической интриги: «Я люблю вашу манеру рассказывать, вы изображаете жизнь с точки зрения неожиданной и удивительной, вашу книгу не отложишь, прежде чем не дочтешь до конца, а потом еще долго о ней размышляешь»^[19]. Некоторые читатели отделяют завлекательную форму романа от его серьезного содержания. «Литератор» Шайи читает роман Сю «Мартен-найденыш» и находит его менее «блестящим», чем «Парижские тайны», но «более серьезным»^[20]. Гюстав Пердро погружается в чтение «Физиологии брака» и обнаруживает в ней, с одной стороны, «приятную болтовню, написанную мастерским пером», а с другой — «глубокие мысли», которые Бальзак «рассеял» в свой книге^[21]. Корреспонденты писателей прибегают для описания этой двойственности произведений к самым различным метафорам. Прежде всего это классическое уподобление романа «картине»: Дютийе восхищается тем, что в «Парижских тайнах» «возвышенные философские мысли помещены в раму, украшенную жемчугами и рубинами (то есть восхитительными вымыслами)»^[22]. Реймсский хирург Адриен Филипп хочет разграничить в «Парижских тайнах» то, что рождено воображением Эжена Сю, и то, что романист почерпнул из действительности — «безграничного фона», на который он «с неподражаемым мастерством» наносит краски — «то самые приятные, то самые отвратительные»^[23]. Бывший депутат граф дю Амель прибегает для описания творческой манеры Сю к религиозному словарю: «С величайшей проницательностью и глубиной вы, сударь, изобразили ужасные изъяны нашего общественного устройства <...> очарование вашего стиля и увлекательность ваших вымыслов подобны меду, которым обмазали вы края чаши, полной горькой правды»^[24]. Наконец, Ривай, гордый тем, что разглядел в «Парижских тайнах» «нечто большее, чем завлекательные выдумки, служащие рамой», сравнивает писателя с врачом: «Разнообразные рассуждения, с которыми познакомился я по ходу чтения, убедили меня в том, что <.> вы придаете больше значения филантропии, нежели завлекательной форме, хитроумному расположению фактов и событий, подобно тому как врач ценит целебное действие лекарства выше, нежели те вещества, которые он к нему подмешивает, чтобы скрыть его горечь и помочь больному принять его без отвращения»^[25]. Серьезный читатель, таким образом, это тот, кто не позволяет себе пленяться вымыслами. Ривай пишет: «Для начала признаюсь, что ваше сочинение я не прочел, а проглотил, однако не с легкомысленной жадностью, с какой читают увлекательный роман, но с той, с какой серьезный человек знакомится с книгой, содержащей великие истины <.> благородные принципы филантропии, возвышенные уроки». Все эти читатели убеждены, что единственный способ сочетать романическое с серьезным — рисовать правдивую картину общества. По мнению одних, такое изображение уже служит залогом серьезности текста; другие, например Морель Фатио, считают, что хотя в «Парижских тайнах» дано «живое, правдивое и увлекательное изображение нравов эпохи», этого еще недостаточно для того, чтобы превратить роман в «глубокое и добросовестное исследование, способное привлечь внимание государственного чиновника, а главное, дать пищу для размышлений криминалисту»^[26].

В начале 1840-х годов, то есть именно в то время, когда в прессе начинается крестовый поход против романов, корреспонденты Сю и Бальзака выказывают себя приверженцами «серьезного» чтения и ценят обоих романистов прежде всего за их философские, политические и социальные размышления. Многие читатели берутся за перо, чтобы выразить свое восхищение высокой нравственностью и моральной пользой сочинений Сю и Бальзака; больше того, роман помогает им осмыслять современность. Корреспонденты двух романистов не принадлежат к числу любителей «неистовой словесности»; в романах они ищут ответы на встающие перед ними моральные и политические вопросы. Подобное серьезное восприятие романа проявилось особенно ярко в тот период, когда «Парижские тайны» печатались с продолжением в газете «Журналь де Деба». Благодаря двойственной направленности своего произведения — то ли пропаганда филантропии, то ли защита обездоленного народа, — а также благодаря тому факту, что роман публиковался на страницах газеты, имевшей репутацию издания исключительно серьезного, Сю смог превратить «Парижские тайны» в настоящий социальный роман.

«Парижские тайны» как социальный роман^[27]

Чему посвящены «Парижские тайны»? Скандал, который вызвала публикация романа Сю на страницах газеты «Журналь де Деба» в июне 1842 — октябре 1843 года, объяснялся, в частности, неспособностью публики определить направленность этого сочинения. Первые главы, живописующие кабаки на острове Сите и их завсегдатаев, изображают нравы низов парижского общества в манере Фенимора Купера. Однако очень скоро патетика берет верх над живописностью: описание мансарды Мореля, появившееся на страницах газеты в декабре 1842 года, должно было вызвать у читателя уже не то «пугливое любопытство», о котором в начале романа упоминает сам автор, а сочувствие и негодование. Но этим переходом от живописного к социальному и трогательному дело не ограничилось; в то самое время, когда часть прессы гневно осуждала дурной вкус и непристойность «Парижских тайн», сочинение это постепенно приобретало уникальные черты, каких прежде не имел ни один роман. Первую порцию текста Сю, по-видимому, сочинил в первой половине 1842 года и представил в редакцию «Журналь де Деба» в начале лета; этот текст публиковался в газете с 19 июня по 30 декабря. Читатели ждали продолжения. На месяц публикация приостановилась: за это время Сю явно переменил намерения и решился превратить свой роман в проповедь благотворительности и систематическое обличение несправедливости, царящей в современном обществе.

Роман филантропический, роман социалистический

8 февраля 1843 года «Журналь де Деба» опубликовала главу «Сен-Лазар», действие которой происходит в стенах этой тюрьмы, «специально предназначенной для воровок и проституток»^[28]; это дало Эжену Сю повод упомянуть реакцию читателей-филантропов на ту часть романа, которая увидела свет в 1842 году: «Большое число богачей и счастливцев принялись щедро помогать беднякам, о несчастьях которых ранее не знали». «Подобная помощь оказала нам огромную поддержку и воодушевила нас», — прибавляет Сю, явно имея в виду, что поддержка эта помогла ему не обращать внимания на оскорбительные нападки критиков (1, 563). Прежде чем описать визит г-жи д'Арвиль в страшную тюрьму, повествователь считает необходимым воздать должное всем тем женщинам из высшего общества, которые раз в неделю приезжают в тюрьму и проводят по многу часов рядом с заключенными: «Верные своей благородной миссии, они бесстрашно погружаются в эту зловонную грязь, прислушиваются ко всем зараженным скверной порока сердцам, и если малейшее биение совести внушает им хотя бы слабую надежду на выздоровление, они вступают в борьбу и порой спасают от неминуемой погибели больную душу, в которой они не отчаялись» (1, 562—563). Г-жа д'Арвиль должна была приехать в тюрьму вместе с некоей «г-жой Бленваль» — одной из покровительниц юных преступниц; в отсутствие этой дамы г-жу д'Арвиль встречают другие попечительницы, «которых легко было узнать по черным платьям и синим бантам с серебряной бляхой на груди» (1, 564). Повествователь замечает по этому поводу: «Можно себе представить, сколько скрытой доброты, ума, сочувствия и прозорливости требовалось от этих достойных женщин, согласившихся на скромную и неблагодарную роль — надзирать над заключенными» (1, 564).

Читатели Сю по достоинству оценили этот комплимент. 28 февраля 1843 года романист получил пространное письмо от Каролины Анжебер, некогда состоявшей в Обществе покровительства девицам из департамента Сена, отбывшим тюремный срок, выпущенным на свободу и лишенным пристанища; общество это было создано в 1841 году госпожой де Ламартин^[29]. Читательница полностью становится на сторону Сю и объявляет, что не принадлежит к числу тех, которые «осуждают "Парижские тайны" как сочинение безнравственное и подозревают автора не только в намерении льстить вкусу публики, но и замыслах куда более черных». Людям, полагающим, что романист не должен «открывать тайны такого рода», — иначе говоря, рассказывать о язвах современного общества, Каролина Анжебер уверенно возражает: «Мы живем в эпоху гласности; хотите вы того или нет, но это факт, с которым следует считаться. Так вот, только гласность и способна исцелить те недуги, которые она сама же и порождает. Поскольку, срывая все покровы, она обнажает пороки, бывающие порою крайне соблазнительными, желательно, чтобы она демонстрировала их со всех сторон, дабы их отвратительность и их губительные последствия стали очевидны для всех»^[30]. Таким образом, «Парижские тайны» призваны показать изъяны общественного устройства и распространить несколько «полезных истин»; иначе говоря, роман выполняет задачи разом и филантропические, и реформаторские.

22 марта 1843 года некий Деньё адресует Эжену Сю письмо примерно того же содержания. «Я понимаю, почему за правдивое изображение нравов определенного класса общества вас обвинили в оскорблении нравов», — признается он перед тем, как дать собственный анализ «Парижских тайн»: «Мне стоило немалых усилий объяснить [своему окружению], что вы один могли показать причины нищеты и безнравственности определенного класса общества, поместив эти сведения в рамки увлекательного повествования. Прежде для тех фактов, которые вы излагаете и которые черпаете, к несчастью, непосредственно из действительности, находилось место только в сочинениях серьезных, известных лишь горстке людей. Надеюсь, сударь, что ваш чрезвычайно увлекательный роман будет прочтен многими, что он поможет людям понять причины тех неустройств, от которых мы страждем, и подскажет верные способы предупредить эти бедствия». К письму этот читатель прилагает брошюру об обучении детей из бедных семей, содержание которой, по его утверждению, близко тем доктринам, какие проповедует Эжен Сю^[31].

7 июня 1843 года председатель гражданского суда города Мирекур в Вогезах Себастьен-Жозеф Лимуз шлет Эжену Сю письмо в его поддержку, где называет «Парижские тайны» «картиной столичных нравов, которая отличается исключительной правдивостью и производит особенно сильное впечатление благодаря тому, что действующие в романе персонажи разговаривают на языке своих сословий и являются на его страницах вместе с присущими этим сословиям идеями, убеждениями и обыкновениями»^[32]. По мнению Лимуза, это постоянное внимание к социальной реальности помогает обличать несовершенство современного общественного порядка и готовить его реформу: «Эта новая, умелая и остроумная манера клеймить пороки, дурные страсти и все те подлые поступки, которые оказывают прискорбное и развращающее действие на жизнь крупных городов, где люди издавна существуют в страшной тесноте, вызывает всеобщий интерес и может способствовать благотворным переменам в устройстве нашего общества». Далее Лимуз убеждает Эжена Сю, что некоторые из критических замечаний по поводу французского правосудия, которые сделаны на страницах «Парижских тайн», несправедливы, и читает ему пространную лекцию по вопросам права. Впоследствии, когда Сю сам стал подчеркивать серьезную «филантропическую» составляющую своего романа, он сослался на это письмо.

8 то же самое время Эжен Сю постоянно вел переписку с редакторами рабочей газеты «Народный улей» — Жюлем Венсаром, Розенфельдом, Абелем Жаке, иначе именуемым Дюкеном, и Эмилем Вареном, — а также с фурьеристом Шарлем Пеллареном, который восторженно отозвался о «Парижских тайнах» в предисловии к своей книге «Шарль Фурье, его жизнь и теория»: «Сочинения, прежде, казалось, не имевшие иной цели кроме развлечения праздных умов, которые Цивилизация плодит по мере своего развития, ныне, нимало не утратив своей способности потрясать чувства, превратились в серьезные наставления и сделались, именно благодаря тому впечатлению, какое они производят, красноречивыми предисловиями, трогательными комментариями к социальной науке. Нужно ли называть то из этих сочинений, которым все нынче зачитываются с величайшей жадностью и в котором пылкий писатель, нарисовав с такой правдивостью ужасающую, отвратительную картину плачевного состояния всех классов общества, без обиняков призвал Власти и богачей встать на защиту Ассоциации!»^[33] Пелларен имел в виду последнюю главу шестой части «Парижских тайн», опубликованную 31 марта 1843 года. В ней повествователь призывает правительство создавать «ассоциации капитала и труда», иначе говоря, употреблять состояние тех богачей, которые не умеют разумно его использовать, для лучшей организации труда. Сю снискал одобрение не только фурьеристов из круга газеты «Фаланга», но и сенсимонистов, представитель которых, банкир Арлес-Дюфур, утверждал, что Сю сочинил произведение «не только поучительное и забавное, но еще и социальное и политическое»^[34]. Таким образом, читатели из числа рабочих и социалистов воспринимают «Парижские тайны» так же серьезно, как и филантропы вроде Анжебер или Деньё, но выводы делают иные. Те и другие видят в «Парижских тайнах» сочетание романического обрамления и серьезного содержания, но политическую направленность этого содержания оценивают по-разному. Как это объяснить? Чтобы ответить на этот вопрос, следует изучить писательскую стратегию Сю, который начиная с февраля 1843 года совершенно сознательно обыгрывал читательские ожидания разных слоев публики и умело использовал возможности, предоставляемые местом публикации романа — подвалом крупной ежедневной политической газеты.

Между прессой и романом

В самом ли деле «Парижские тайны» — полноценный роман? Вопрос этот может показаться абсурдным, если вспомнить, что речь идет об общепризнанном образце «народного романа», который благодаря живописному арго и колоритным персонажам — отвратительной Сычихе, трогательной Лилии-Марии, великодушному Родольфу и неумолчной госпоже Пипле — покорял многие поколения читателей. Прислушаемся, однако, к голосам тех читателей, которые знакомились с «Парижскими тайнами» по мере их появления в газете; Деньё называет себя «серьезным читателем увлекательных и трогательных фельетонов», которые Сю публикует в «Журналь де Деба», и утверждает, что постиг суть этих «статей». Тот же термин употребляет и Лимуз: он предлагает вниманию Эжена Сю свои размышления об «одной из последних статей, напечатанных в "Журналь де Деба" 3 июня». Оба читателя прекрасно знают, что ведут речь о фрагментах романа, однако это не мешает им называть фельетоны или эпизоды «статьями». Именование это способствует отделению «серьезного» содержания от романического оформления; тот, кто подходит к фельетонам Сю серьезно, обнаруживает в них не что иное, как статьи. Не случайно в августе 1843 года, когда восьмая палата парижского суда исправительной полиции разбирала дело матери, обвиняемой в принуждении своей дочери к проституции, королевский прокурор Жан-Антуан де Монжи в обвинительной речи ссылался на «Парижские тайны»: ведь Эжен Сю, утверждал он, «под прикрытием увлекательной драматической формы тщательно исследует вопросы социальные и пенитенциарные, являющиеся предметом наших трудов и нашего изучения».

Разграничению в романе двух пластов — серьезного и романического — способствовали те изменения, какие произошли в писательской манере Сю начиная с февраля 1843 года. С одной стороны, умножилось число авторских отступлений: словно забыв о вымышленных героях романа, Сю пускается в рассуждения о злободневных социальных вопросах, а романический эпизод служит для этих рассуждений своеобразной иллюстрацией. Именно таким образом устроена глава, на которую намекал Шарль Пелларен и которая заканчивается призывом к союзу, или ассоциации, капитала и труда; в ней описана судьба развращенного и лживого юноши Флорестана, обвиняемого в краже бриллиантов: спасаясь от ареста, он симулирует самоубийство и убегает из отцовского дома по потайной лестнице. Романический эпизод исчерпан — но глава продолжается, и повествователь, именующий себя «мы» — так сказать, его величество автор, — предлагает читателю политическую и социальную трактовку изложенного эпизода: «Полицейские старательно, самым тщательным образом обыскали весь дом, но Флорестана нигде не обнаружили. Пока его отец и полицейский комиссар разговаривали друг с другом, виконт быстро сбежал по лестнице, прошел через будуар и теплицу, а затем по пустынной улице добежал до Елисейских полей.

Зрелище столь низкой развращенности человека, живущего среди роскоши, — зрелище весьма прискорбное.

Мы это знаем.

У богатых классов отсутствуют разумные и прочные устои, однако у них, к несчастью, есть свои беды, свои пороки и свои преступления» (2, 180).

Эжен Сю — ибо именно его голос мы слышим в данном случае — скорбит о «страшном несоответствии, которое существует ныне между положением миллионера Сен-Реми и ремесленника Мореля» (2, 181), то есть между развращенным богачом и добродетельным бедняком, и видит выход из положения в «союзе труда и капитала — союзе честном, разумном и справедливом, который должен обеспечить благосостояние ремесленника, не нанося при этом ущерба имуществу богача <...> и тогда вновь созданные узы доброжелательства и благодарности скрепят этот союз и навсегда сохранят спокойствие и мир в государстве» (2, 181). Отложим на время обсуждение политического смысла этого пожелания. Отметим пока лишь одно: в феврале — марте 1843 года Сю без устали множит число подобных отступлений, так что последние части «Парижских тайн», можно сказать, напичканы социополитическими комментариями. Романист спешит высказаться по всем жгучим вопросам современности. Публикуя в июне целый ряд глав, действие которых происходит в тюрьме Ла Форс, Сю мотивирует этот выбор его актуальностью:

«Подробное описание нижеследующих сцен, возможно, приведет к тому, что нас упрекнут в том, будто мы нарушаем целостность нашего повествования, включая в него эпизодические картины; однако нам кажется, что именно сейчас, когда важные вопросы, связанные с порядками в тюрьмах, вопросы, неотделимые от общественного порядка вообще, вот-вот не то что будут разрешены (наши законодатели, конечно же, воздержатся от этого), но будут по крайней мере широко обсуждаться; повторяю, именно сейчас нам кажется вполне уместным описать внутреннюю жизнь тюрьмы — этого адского вертепа, этого зловещего порождения цивилизации» (2, 328). Сю намекает здесь на обсуждение проекта закона о тюремной реформе, который был представлен в палату депутатов министром Дюшателем в апреле 1843 года (и который депутаты отвергли). Сю, убежденный сторонник одиночного тюремного заключения, своим романом о низах общества вступает в публичную дискуссию, участники которой одинаково боятся и растущего числа преступлений, и чересчур снисходительных порядков в тюрьмах, где, по всеобщему убеждению, создана плодородная почва для заговоров против общества. Повторяя аргументы Токвиля и Моро-Кристофа, Сю подробно описывает тюрьму ради того, чтобы проиллюстрировать и доказать свою заветную идею о благотворности одиночного заключения^[35]:

«В нижеследующих сценах мы попытаемся показать чудовищные и неизбежные последствия пребывания арестанта в общих камерах. <...>

Одиночное заключение!..

Мы будем почитать себя счастливыми в том случае, ежели голос наш будет пусть даже не принят во внимание, но хотя бы услышан в хоре тех голосов, гораздо более красноречивых и весомых, которые совершенно справедливо и с похвальной настойчивостью требуют безоговорочно и неукоснительно применять систему одиночного заключения» (2, 331).

Тринадцать глав, следующих за этим предуведомлением, были опубликованы с 1 по 24 июня 1843 года; действие во всех этих главах происходит в тюрьме Ла Форс; автор постоянно вставляет в повествование о судьбе романных персонажей собственные комментарии — размышления о правосудии или о пенитенциарной системе. Именно на один из таких комментариев и откликается в письме от 7 июня председатель мирекурского суда Лимуз. Вот один из примеров взаимодействия повествования и комментария: сравнивая наказание, которое ожидает вора-рецидивиста по прозвищу Острослов, с тем, которое понесет мэтр Булар, судебный исполнитель, присвоивший средства своих клиентов, романист возмущается снисходительностью Уголовного кодекса по отношению к преступлениям «людей из хорошего общества», виновных в «злоупотреблении доверием»: их дела рассматривает суд исправительной полиции, тогда как дела воров отправляются в суд уголовный. В качестве примера Сю приводит два приговора, почерпнутых им из «Судебного бюллетеня» (Bulletin des tribunaux): судебного исполнителя, злоупотребившего доверием клиентов, приговорили к двум месяцам тюрьмы и двадцати пяти франкам штрафа, а несчастного, укравшего жалкую мелочь — «поношенную одежду, старые простыни, дырявые сапоги, две прохудившиеся кастрюли и к тому же две бутылки белой швейцарской водки» (2, 367), — отправили в каторгу на двадцать лет. Таким образом, эпизод из романа служит поводом для размышлений, которым, в свою очередь, служат подтверждением «истинные происшествия», заимствованные из юридической прессы.

Постоянно учащающиеся отступления от романной интриги; введение в сюжет романа эпизодов, имеющих непосредственное отношение к злободневным вопросам, обсуждаемым в обществе; цитирование в фельетонах отрывков из газет; публикация на страницах «Журналь де Деба» читательских реплик, касающихся поставленных в романе проблем, — все это лишает «Парижские тайны» жанровой определенности, превращает их в сложносоставной объект — наполовину роман, наполовину исследование современного мира. Эжен Сю удачно обыгрывает многофункциональность того газетного пространства, в котором появляется его текст: черная линейка, под которой публикуются фельетоны, отделяет политическую часть ежедневной газеты от «подвала», где печатаются не только романические вымыслы, но также литературная и художественная критика, научно-популярные статьи, путевые заметки или серьезные исследования, под которыми стоят имена знаменитых ученых, — все те материалы, которым не находится места в основной части газеты, состоящей, как правило, из коротких заметок. В этот период журналисты активно экспериментируют с газетными формами; в той же функции, что и «подвал», выступает зачастую рубрика «Смесь», где также появляются тексты большого объема (напомним, что первый «роман-фельетон», «Старая дева» Бальзака, печатался с продолжением на страницах газеты «Пресса» именно в рубрике «Смесь»); можно предположить, что цензура была менее строга к текстам, печатаемым в «подвалах» и в «Смеси», чем к собственно политическим газетным статьям^[36]. Сю пользуется всеми возможностями, предоставляемыми формой «фельетона» — формой, которую в то время могли принимать и беллетристические произведения, и серьезные статьи, авторы которых выбирают злободневные темы и стремятся объяснить закономерности реальной жизни. В 1830—1840-е годы в «подвалах» печаталось множество текстов неопределенной жанровой природы: «путевые заметки», которые зачастую оказывались не более чем романическими вымыслами; «этюды о нравах» и многочисленные мелкие художественные сочинения «на злобу дня» — описания разнообразных моральных и социальных типов в духе модных «Физиологий»^[37].

Легитимистские критики били тревогу в связи с тем, что газетчики якобы интересуются только деньгами и, публикуя романы, нисколько не заботятся о прояснении своей политической позиции; между тем история появления на страницах «Журналь де Деба» «Парижских тайн» свидетельствует об обратном: журналистика оказывает влияние на роман, верхняя часть газетного листа вторгается в нижнюю; романист вводит в вымышленное повествование факты злободневные, почерпнутые из реальной жизни, — одним словом, материалы, относящиеся к сфере «серьезного». Перебивая рассказ о вымышленных героях отступлениями на актуальные темы, пренебрегая границей, отделяющей «подвал» от политической части газетной страницы, Сю то и дело превращается из романиста в публициста; читатели превосходно чувствуют это присутствие в его фельетонах — которые они не случайно предпочитают называть не главами или эпизодами, а «статьями», — не только романического «обрамления», но и серьезного «содержания», и шлют ему в письмах свои реформаторские проекты.

Отношение к социальным вопросам

Вопрос об истинной политической направленности «Парижских тайн» крайне сложен. Политические взгляды Эжена Сю ставили в тупик не одно поколение критиков: с какой стати этот писатель, более известный своими роскошными экипажами и многочисленными любовницами, вдруг сделался ревностным защитником народа? Жан-Луи Бори полагал, что Эжен Сю приобрел вторую ипостась, не утратив первой, — в 1841—1842 годах проникся сочувствием к народным бедствиям, но при этом не отказался от роскошной жизни и стал таким образом «денди, но социалистом»^[38]. Однако откуда взялся у Сю жгучий интерес к социальным вопросам? Опираясь на свидетельства его сводного брата Эрнеста Легуве, а также на воспоминания драматурга Феликса Пиа, биографы Сю утверждают, что его «обратил» в социалистическую веру некий рабочий во время обеда после премьеры пьесы Пиа «Два слесаря» в театре «У ворот Сен-Мартен» в мае 1841 года^[39]. Анекдот эффектный, но трудно верифицируемый. Не вернее ли предположить, что Сю «обратился» сам, узнав о восторженных отзывах на «Парижские тайны», публиковавшихся начиная с июля 1842 года в фурьеристской прессе? Легуве пишет, что, живо расстроганный статьями, появившимися летом 1842 года в газете «Фаланга», Сю встретился с директором этой газеты Виктором Консидераном и после долгой беседы с ним якобы объявил: «Теперь мне все ясно»^[40]. Однако он не мог сразу полностью изменить тон и ход своего романа, поскольку к этому моменту уже доставил в редакцию «Журналь де Деба» тексты, которых должно было хватить до конца 1842 года. Таким образом, плоды свидания с Консидераном могли сказаться лишь на тех «фельетонах», которые «Журналь де Деба» начала печатать с февраля 1843 года. Можно ли в таком случае утверждать, что, когда Сю работал над первой частью романа, в частности описывал чудовищные условия, в каких живет семья рабочего Мореля, — а это происходило, по всей вероятности, в первой половине 1842 года, — он был абсолютно равнодушен к «социальным вопросам»? Для ответа на этот вопрос нам не хватает документов; что же касается «серьезного» прочтения романа-фельетона филантропами или социалистами, то нам неизвестны отклики такого рода, которые были бы написаны раньше февраля 1843 года^[41].

С каким политическим течением следует связывать «Парижские тайны»? Следует ли читать его как филантропический роман, исполненный при этом сочувствия к рабочему движению, или же как роман социалистический, в котором идеи социализма несколько смягчены, чтобы не отпугнуть умеренный читательский контингент газеты «Журналь де Деба», и который обязан своими теоретическими и практическими идеями социалистической рабочей прессе?^[42] выбор, судя по всему, не стоял; формула Жана-Луи Бори «денди, но социалист» превосходно описывает этого человека, который начиная с 1844 года поселился в деревне и стал деятельным сторонником социалистических идей, но при этом продолжал тратить бешеные деньги на редкие цветы, элегантные сапоги и китайский чай^[43]. Убеждения его лучше вообще не обсуждать: Сю просто включил в свой роман все самые популярные социальные вопросы, о которых говорили на рубеже 1840-х годов. «Сторону угнетенных» он недвусмысленно примет лишь позже, в ту пору, когда станет сочинять «Вечного жида» и «Мартена-найденыша»; в это время ни у кого уже не останется сомнений в том, что он — «друг трудящихся»^[44].

Разные типы восприятия «Парижских тайн» свидетельствуют о принципиально неоднородном характере самого текста: не случайно одни читатели под влиянием романа начинают помогать бедным и заниматься просвещенной благотворительностью; другие требуют немедленно реформировать систему правосудия и пенитенциарную систему, наконец, третьи, из числа рабочих, толкуют о «реальных переменах к лучшему, на которые могут и должны претендовать трудящиеся классы»^[45]. Все читают «Парижские тайны» как сочинение с романическим обрамлением и серьезным содержанием, и каждый находит как в романном повествовании, так и в авторских отступлениях подтверждение для собственных интерпретаций. Некоторые ясно сознают многослойность текста; к числу таких читателей принадлежат шляпник Андре Сев, подозревающий Сю в том, что он пишет о народе исключительно ради привлечения публики, и краснодеревщик Виктор Бекерель, который так описывает разные читательские аудитории и разные виды восприятия романа: «Я прочел ваши "Тайны" с величайшим удовольствием и нашел в них наставление для юношества, урок для наших законодателей и утешение для нас, рабочих: нам отрадно сознавать, что такой известный писатель, как вы, сочувствует нашей нищете, нашим лишениям, бессонным ночам, которые мы проводим в размышлениях о нашем вечном рабстве и нашем ничтожном жаловании, и тревогам, которые терзают нас при мысли о будущности наших жен и детей»^[46]. Бекерель благословляет романиста за то, что он, «поставив свое перо на службу рабочему классу, помог затянуться кровоточащей ране на теле общества», и высказывается в пользу рабочих ассоциаций, в которых видит единственное средство борьбы с нищетой и пороками: «Люди должны помогать друг другу, открывая мастерские в мертвый сезон, когда работы не найти». В «Парижских тайнах» Сю не отдает предпочтения ни социализму, ни либеральной филантропии и ни разу не упоминает недавние социальные конфликты, такие как забастовки 1840 года, однако он ставит в романе те «социальные вопросы» (нищета, преступность), о которых говорили все современники^[47]. Буржуа-филантропы читают роман как продолжение исследований, проводимых Академией моральных и политических наук; они находят в нем обличение физической и моральной нищеты трудящихся классов, призыв к улучшению системы правосудия, к более строгому надзору за тюрьмами со стороны администрации больших городов. Иное дело — те рабочие, которые пишут письма Эжену Сю: они воспринимают народную нищету как существенный изъян общественного устройства и рассчитывают с помощью «Парижских тайн» привлечь внимание общества к проблеме труда. Рабочие особенно ценят Сю за то, что он не изображает народ как развращенную беспорядочную толпу. Одним словом, все «серьезные» читатели убеждены: «Парижские тайны» — это прежде всего, как пишет Каролина Анжебер, обнажение социальных язв. Дальше пути читателей расходятся: буржуа-филантропы считают, что главное — отыскать способ исцелить эти раны, рабочие — что ради того, чтобы их требования звучали более убедительно, раны эти следует просто-напросто продемонстрировать. Переплетая морализаторские и реформаторские рассуждения с похвалами по адресу честных ремесленников, размышляя в фельетоне ежедневной политической газеты об ассоциации трудящихся и реформе пенитенциарного права, Сю превращает «Парижские тайны» в многозначное и многостороннее произведение, с которым могут солидаризироваться и буржуа-филантропы, страшащиеся общественных беспорядков, и те из рабочих, кто заинтересован в «реальных улучшениях» и не имеет четко выраженных политических пристрастий. Роман Сю вбирает в себя многочисленные составляющие споров 1840-х годов о проблеме труда: избегая политической радикализации (которая была бы неизбежна, если бы он заговорил о забастовках 1840 года), Сю сочиняет роман не политический, но социальный. «Парижские тайны» становятся свидетельством тревожного интереса к «условиям жизни класса самого многочисленного и самого бедного», каким было проникнуто общество 1840-х годов, и отражают различные точки зрения на проблему труда и нищеты, причем делается это в фельетоне большой правительственной газеты — то есть в такой форме, которая позволяет автору уйти от прямых политических высказываний.

Скандал, который вызвала публикация «Парижских тайн», обнажил всю остроту вопроса о соотношении романического вымысла и реальной жизни при Июльской монархии. Роман о низах общества, где картины жизни трудящихся классов перемежаются с пространными размышлениями о социальных реформах, был совершенно по-разному воспринят критиками и читательскими массами: критики в большинстве своем бранили автора за безнравственность и дурной вкус, читатели же находили в романе совсем иное, а именно постановку социальных вопросов. Впрочем, было бы ошибкой считать, что объектом подобного «серьезного» чтения стали только «Парижские тайны», хотя их публикация по праву считается уникальным эпизодом в истории журналистики и издательского дела в эпоху Июльской монархии. Сходным образом реагировала публика и на произведения, выходившие из печати прежде романа Сю. Читатели Бальзака, находившие в его романах точное изображение современного общества, также воспринимали эти романы — в полном соответствии с «подсказками», рассыпанными по бальзаковским предисловиям, — совершенно всерьез, как сочинения, ставящие важные вопросы об индивидуализме и собственности, семье и религии. Читатели, писавшие письма Бальзаку и Сю, видели в их романах наиболее верное средство осмыслить и истолковать современный мир. Такая трактовка вполне отвечала намерениям авторов, выраженным в предисловиях или в самом тексте романов, и решительно противоречила точке зрения критиков, которые по большей части выступали против романов, обличая их лживость, безнравственность и вредоносность. Иначе говоря, безвестные читатели вступали в союз с писателями против критиков, которые негодовали тем сильнее, чем больше сознавали свою беспомощность. Серьезные, вдумчивые читатели утверждали, что романное изображение глубоко правдиво — тезис, который критики в большинстве своем отвергали, опровергали, замалчивали. Дело в том, что отношения этих читателей с текстом и автором носили романтический характер; романтическим мы называем такой тип восприятия, при котором анонимный читатель берет в руки текст, чтобы найти в нем правдивое суждение о самом себе и о мире; так вот, в многолетней истории подобного восприятия случай Сю и Бальзака интересен тем, что большинство читателей склонны искать в вымышленном мире их романов прежде всего изображение реального общества. Сила романов Сю и Бальзака — а равно и всех прочих «романов из жизни», опубликованных в эпоху Июльской монархии, — заключалась в том, что они предлагали читателям способы осмысления социальной реальности, которую терзали «язвы» пауперизма и которая после введения юридического равенства — источника стремительного обогащения одних и столь же стремительного обнищания других — сделалась для большинства французов и француженок непонятной и пугающей.

Перевод и вступительная заметка Веры Мильчиной