Распространенная ошибка или новая норма: как отличить одно от другого?

Слово «норма» употребляется по-разному; отчетливо различаются два значения или, точнее, два круга употреблений. С одной стороны, нормой называют то, что распространено в действительности, является «обычным» явлением — как, например, в следующем замечании из «Заветных мыслей» Дмитрия Менделеева: ...смертность в норме повсюду в первый год после рождения очень велика. С другой стороны, к норме часто относят нечто безупречное или хотя бы удовлетворяющее неким минимальным требованиям (нормы поведения). Если человек регулярно опаздывает на работу, то можно сказать, что для него опоздания являются нормой, а можно, наоборот, говорить, что его поведение в этом отношении отклоняется от нормы.

Применительно к языку в отечественной лингвистике «норму» принято понимать во втором смысле. То, как люди обычно говорят, называют «узусом», а термин «норма» обозначает то, что признается «правильным». Чаще всего этот термин используют, когда обсуждают нормы литературного языка: к нормам относят те языковые средства, которые используются в преподавании и культивируются словарями и справочниками. Именно кодификация, то есть закрепление в словарях и справочниках, признается одной из самых важных характеристик литературной нормы.

Поэтому лингвистам казалось парадоксальным название доклада «Может ли норма быть неправильной?»[1], сделанного В. А. Успенским 26 февраля 2006 года в Институте русского языка РАН на VII Шмелевских чтениях, посвященных проблемам языковой нормы. В своем докладе В. А. Успенский предложил отказаться от ориентации на словари и справочники и считать, что в основе понятия нормы лежит статистика: норма — это то, как говорит или понимает языковые выражения большинство носителей языка. При таком подходе словом «норма» обозначается то, что лингвисты обычно называют узусом, а в качестве замены термину «норма» используется понятие «правильности». Впрочем, суть дела при этом не меняется, и остается один и тот же вопрос: как определить, что является «правильным» (или, говоря на языке лингвистов, «нормой»), а что — нет.

Определить, каков узус, можно непосредственным наблюдением; однако для установления «правильности» или «неправильности» недостаточно чистого наблюдения, поскольку «правильность» представляет собою ненаблюдаемую сущность. Можно было бы опираться на то, что литературная норма фиксируется в словарях и справочниках, но, к сожалению, бывает, что рекомендации различных словарей и справочников противоречат друг другу, а иногда внутренне противоречивыми оказываются рекомендации одного и того же источника. Кроме того, часто буквальное следование рекомендации того или иного словаря или справочника приводит к оценке правильности, с которой очевидным образом не согласился бы даже автор этой рекомендации (это означает, что по недосмотру была дана неточная формулировка). В «Грамматике современного русского литературного языка», изданной Академией наук в 1970 году, говорится, что у существительных с основой на [г], [к], [х] формы именительного падежа множественного числа образуются от основ на мягкие согласные [г'], [к'], [х'], и приводятся примеры: пироги, окошки, мухи. Ясно, что автор этого описания просто не учел таких форм, как рога, окорока, меха, где никакого смягчения основы не происходит. Нелепо было бы на основании этого описания говорить, что «Грамматика» предписывает употреблять формы «рогя», «окорокя», «мехя» со смягчением основы (и считает именно эти формы «правильными»).

Даже в правописании, для которого кодификация играет основополагающую роль, бывает, что грамотное (т. е. «правильное», соответствующее норме) письмо отклоняется от того, что предписывается справочниками. Так, во множестве пособий по орфографии указывается, что в корне раст-рос пишется а перед следующим ст (а также щ) и о — в остальных случаях: растение, наращение, выросший. При этом приводятся исключения: отрасль (хотя нет ст), росток, ростовщик, Ростов, Ростислав (хотя есть ст). Конечно, в современном языковом сознании в именах собственных Ростов и Ростислав корень рост едва ли выделяется, но дело не в этом. Главное заключается в том, что есть слова, написание которых не подчиняется данному правилу: так, в выражении пальто на вырост в слове вырост всякий грамотный человек напишет букву о, и очевидно, что так же написали бы это слово и авторы упомянутых пособий. Просто при формулировке правила выражение на вырост им не пришло в голову.

Итак, опора исключительно на данные словарей и справочников при установлении степени «правильности» того или иного языкового выражения не вполне надежна. Возможны ли объективные критерии для выявления языковой нормы? По-видимому, в каждом конкретном случае установить, что следует считать «правильным», можно, опираясь на мнение «экспертов» по данному вопросу. К «экспертам» можно причислить образованных, грамотных людей, знающих, что по данному поводу говорится в словарях и справочниках, но способных критически оценить соответствующие рекомендации. Не могут быть отнесены к экспертам люди, которые рассуждают о «правильности» или «неправильности» некоторого языкового выражения, но придерживаются самых фантастических представлений о том, что по данному поводу говорится в словарях и справочниках (или просто не интересующихся этим). Так, основаны на недоразумении возражения против сочетаний дорогие цены, дешевые цены (вместо «правильного» высокие цены, низкие цены). Сочетания дорогие цены, дешевые цены допускаются подавляющим большинством нормативных словарей, издавна использовались в классической литературе и являются в не меньшей степени «правильными».

Оценки экспертов часто не сводятся к прямолинейному противопоставлению «правильного» и «неправильного», они могут характеризовать тот или иной способ выражения как «допустимый», «нежелательный», «устаревающий» и т. д. При этом в совокупности эти оценки дают объемную картину языковой нормы. В тех случаях когда оценки экспертов в целом совпадают, вопрос о норме решается более или менее однозначно. Если же обнаруживается разнобой в оценках, часто полезно установить, с чем он связан: возрастом экспертов, местом их проживания, какими-то иными социальными характеристиками. Если удается обнаружить на этот счет какие-то закономерности, становится возможным более детализированный подход к понятию языковой нормы. Так, давно известно, что московская и петербургская нормы по ряду параметров различаются: в Петербурге говорят парадное, а в Москве — подъезд; предмет одежды, который в Петербурге называется банлон или бадлон, в Москве именуется водолазкой; в Петербурге считается правильной форма кура, а в Москве — только курица (но во множественном числе — куры). Есть свои региональные нормы и в других городах России. Можно говорить и об особых нормах русского языка за границей. Так, в России можно что-то прочесть в интернете, а в Америке — на интернете (так говорят американские русские). Выделяют также особые профессиональные и иные социально ограниченные нормы (часто они связаны с ударением, нестандартным с точки зрения общелитературного языка).

Изменчивость языковой нормы

Языковая норма не остается неизменной на протяжении истории языка. Скажем, в начале XX века в формах настоящего времени глагола дарить (даришь, дарят, дарим, дарите, дарят) единственно правильным считалось ударение на втором слоге, а ударение на первом слоге воспринималось как распространенная ошибка (примерно так же, как сейчас обычно воспринимается ударение на первом слоге в формах звонит и включит). В настоящее время в указанных формах глагола дарить ударение на первом слоге перестало считаться ошибочным: новая норма почти полностью вытеснила старую норму.

Иногда старая норма начинает восприниматься как ошибка, свойственная просторечию. В XIX веке для формы платит вполне нормативным было произношение плотит, для формы запрячь — произношение запречь (оно встречается в рифме у Александра Пушкина), для формы тряс — произношение трёс. Сейчас такое произношение воспринимается как просторечное и скорее всего именно так будет оценено большинством экспертов. В толковом словаре под редакцией Д. Н. Ушакова^[2] в качестве основного приводится написание камфорка (с вариантом комфорка), а написания канфорка и конфорка (и, очевидно, соответствующее произношение) снабжаются пометой «просторечное». (Толкование, которое дается в указанном словаре — 'Часть самовара — приспособление, надеваемое на верх трубы'. В современном языке это слово чаще относят к конфоркам на газовой плите.) Написание с буквой н и, вероятно, соответствующее произношение теперь стало преобладающим, а вариант комфорка воспринимается как просторечный.

В словаре «неправильностей» разговорной речи, вышедшем в начале XX века^[3], употребление слова кофе в мужском роде (выпить горячий кофе) трактуется как неправильное; указывается, что это слово относится к среднему роду. Ряд словарей второй половины XX века, напротив, рекомендовали для этого слова именно мужской род, так что распространилось мнение, будто употребление его в среднем роде является ошибкою. На самом деле слово кофе использовалось в русской речи как существительное среднего рода и в XX веке, и это отмечалось большинством словарей. Ни о каком «нововведении» или «узаконивании новой нормы» говорить не приходится, и этот пример демонстрирует необходимость познакомиться с существующей кодификацией, прежде чем давать оценку языковому явлению.

Особую проблему составляет кодификация норм в условиях социальных явлений, непосредственно влияющих на языковую ситуацию. В «Толковом словаре» под редакцией Д. Н. Ушакова, составленном более чем за 10 лет до начала кампании по «борьбе с космополитизмом», слова космополит и космополитизм толкуются вполне нейтрально: космополит — это «человек, не считающий себя принадлежащим к какой бы то ни было национальности, собств. признающий весь мир своим отечеством», а космополитизм — «взгляды, убеждения космополита» [Ушаков 1935]. А в 9-м издании «Словаря русского языка» С. И. Ожегова, вышедшем в 1972 году (т. е. более чем два десятилетия спустя после кампании по «борьбе с космополитизмом»), в основе толкования слова космополитизм лежит советская идеологема: «Реакционное буржуазное идеологическое течение, к-рое под прикрытием лозунгов "мирового государства" и "мирового гражданства" отвергает право наций на самостоятельное существование и государственную независимость, национальные традиции и национальную культуру, патриотизм» (космополит толкуется как «последователь, сторонник космополитизма»). При этом следует признать, что словарь С. И. Ожегова вполне адекватно описывает значение рассматриваемых слов, которое им придавалось в текстах советской пропаганды. В каком-то смысле можно сказать, что советским пропагандистам удалось создать новую «норму», в рамках которой эти слова стали ругательными.

Однако если слово является общеупотребительным, модифицировать его значение, как правило, не удается. Так, в русском языке по крайней мере с XVIII века существует глагол донести <на Х-а> (реже — донести <об Х-е>) 'сообщить представителю власти о предосудительных с точки зрения власти действиях X-а' и соотнесенное с ним существительное донос. По-видимому, первоначально указанные слова были оценочно нейтральными; ср. употребления, рассматривающие доносы как вещь вполне похвальную, часто представляющую собою исполнение долга и иногда требующую мужества:

• Медицинские чины, от вышнего до нижнего, имеют право каждый мне доносить на не берегущих солдатское здоровье разного звания начальников... [Александр Суворов]

• ...царь избрал 6000, и взял с них присягу служить ему верою и правдою, доносить на изменников... [Николай Карамзин]

• Но кто ж, усердьем пламенея,
• Ревнуя к общему добру,
• Донос на мощного злодея
• Предубежденному Петру
• К ногам положит не робея?
•                 Александр Пушкин

Однако уже в первой половине XIX века указанные слова стали приобретать отрицательные коннотации, соответствующее действие стало рассматриваться как предосудительное. Всем известно, что в сталинском Советском Союзе доносы всячески поощрялись и вменялись в обязанность (а «недоносительство» каралось); однако использование по отношению к ним слов донести и донос было совершенно невозможно именно в силу устоявшихся отрицательных коннотаций этих слов. Поэтому соответствующие действия были переименованы, и вместо выражения донести <на контрреволюционеров> в «идеологически выдержанном» дискурсе положено было говорить разоблачить контрреволюционеров или сигнализировать <о контрреволюционных намерениях>. Что же касается глагола донести и существительного донос, следовало ограничить сферу их употребления таким образом, чтобы никому и в голову не могло прийти относить эти слова к советской действительности. Словарь под редакцией Д. Н. Ушакова демонстрирует механизм, посредством которого это делалось:

• ДОНОС, доноса, м. (полит.). Орудие борьбы буржуазно-черносотенной реакции против революционного движения — сообщение царскому или другому реакционному правительству о тайно готовящихся революционных выступлениях, о деятельности революционных организаций или отдельных революционеров. По доносу предателя царские жандармы разгромили подпольную большевистскую организацию. Фашисты, на основании доноса провокатора, бросили в тюрьму группу комсомольцев.

Мы видим, что, во-первых, слово донос снабжено пометой «полит.», чтобы не возникало идеи использовать это слово в «бытовых» контекстах, когда речь идет не о «враждебном» мире, а об окружающей советской действительности; во-вторых, в толкование эксплицитно вводятся компоненты, указывающие на то, что доносом можно называть только сообщение врагам о революционной деятельности своих. При этом толкование опять-таки вполне адекватно: именно так могло использоваться слово в советской идеологически выдержанной печати (на нормы которой и был ориентирован словарь), а применительно к советской действительности оно в советской печати не могло быть употреблено.

М. И. Шапир^[4] отметил, что в первом издании словаря под редакцией Д. Н. Ушакова слово донос имело совсем другое толкование: «тайное сообщение кому-н., обладающему властью, о чьих-н. преступных действиях или замыслах». Это значение иллюстрировалось пушкинскими строками Донос на гетмана злодея царю Петру от Кочубея. Можно видеть в этом толковании попытку устранить в значении глагола отрицательную оценку (не случайно в толкование введен компонент 'преступных', причем не указывается, что это с точки зрения властей). Но оказалось, что отрицательная окраска слова донос и глагола донести <на кого-либо> закрепилась в сознании носителей языка, так что проще было не устранять эту оценку, а ограничить сферу употребления указанных единиц.

Однако из бытового дискурса эти слова устранить не удалось, и человек, тайно сообщающий властям о предосудительных с их точки зрения действиях, рисковал заслужить клеймо доносчика, или стукача. Сам язык задает оценку соответствующего действия как постыдного, и эта оценка сохранилась в языке до сих пор. Газета «Известия» в номере от 6 февраля 2004 года инициировала дискуссию о том, на самом ли деле всегда скверно сообщать начальству о чьих-либо предосудительных с его точки зрения действиях. Дискуссия открывалась статьей Евгения Бая, которая была озаглавлена несколько провокационно: «Спасти человечество могут только доносчики». В статье содержалась ссылка на мнение преподавателя высшей школы бизнеса Чикагского университета Луиджи Зингалеса, который пришел к выводу, что спасти род людской от корпоративных мошенничеств могут лишь доносители, работающие в компаниях. Однако письма читателей, в которых обсуждалась эта статья, продемонстрировали, что мнение авторитетного западного специалиста оказалось бессильно против отраженной в нормах языка моральной интуиции носителей русской культуры. Мало кто из читателей согласился с проф. Зингалесом.

Норма и узус в описании речевого этикета

При обсуждении изменений языковых норм отдельную проблему составляет речевой этикет. Обсуждение вопроса о действительных или мнимых изменениях речевого этикета неизбежно наталкивается на нестандартное соотношение нормы и узуса. Дело в том, что правила речевого этикета, вообще говоря, описывают норму, а не узус: требование при выражении просьбы сопровождать императив словом пожалуйста не может быть опровергнуто тем, что кто-то или даже многие этого не делают. С другой стороны, именно в отношении норм речевого этикета как ни в каких других нормах чрезвычайно велики расхождения между представлениями разных носителей нормы относительно того, что «правильно», а что — нет. Скажем, если кто-то звонит на стационарный телефон и подходит не тот человек, который ему нужен, то некоторые считают, что звонящий должен поздороваться, некоторые — что он должен извиниться за беспокойство, а некоторые — что он должен просто попросить позвать к телефону нужного абонента. Иными словами, некоторые считают правильным сказать нечто вроде: Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Петю, некоторые — Простите, можно Петю? а некоторые — просто: Позовите, пожалуйста, Петю. Отдельная проблема — следует ли при этом представляться (напр.: Здравствуйте, это Сережа Иванов, позовите, пожалуйста, Петю). При этом достоверной кодификации норм, которая позволила бы судить, кто из носителей взаимоисключающих представлений прав, обычно нет (исключение составляют нормы протокола и ритуализованного этикета).

Кроме того, в различных социумах нормы речевого этикета весьма различны: совсем разные нормы используются в армии, в академической среде и жизни церковного прихода, и человек, попавший в новый для себя социум, подчас воспринимает это как изменившийся узус. Существует также региональное варьирование норм речевого этикета. По свидетельству покойной Т. Ю. Строгановой, в ситуации «угощения» побуждения в разных диалектных регионах русского языка различаются по степени настоятельности: в одних регионах требуются многократные побуждения гостей «угощаться» (иначе недовольно говорят, что мало просу), а в других уговоры считаются неуместными. Региональное варьирование норм речевого этикета применительно к русским городам изучено недостаточно, однако очевидно, что и оно имеет место. В результате обнаруживается, что самые простые вопросы, касающиеся особенностей русского речевого этикета и его предполагаемых изменений, вызывают разногласия. Здороваются ли русские с незнакомыми людьми (и в каких случаях)? Принято ли здороваться с человеком при повторной встрече (и сколько времени должно пройти с момента предыдущей встречи)? В каких случаях уместны поцелуи при встрече (и фраза целую в письме)? В каких случаях уместны рукопожатия (и фраза Жму руку в письме)? Как правильно по-русски обратиться к знакомому и незнакомому? В каких случаях обращение используется в середине разговора? Уместно ли приветствовать участников конференции перед открытием словами Доброе утро!? Какова специфика русского церковного этикета?

Культурные нормы, которые стоят за нормами речевого этикета, также подвержены индивидуальному и социальному варьированию. Следует ли сообщать человеку, что он плохо выглядит? Это вполне соответствует установке на сочувствие, так ценимое в русской культуре, однако противоречит установке, согласно которой следует говорить людям приятное.

Разногласия относительно норм речевого этикета накладываются на то, что и в отношении господствующего узуса данные нередко ненадежны и опираются чаще на личные впечатления, чем на результаты проведенного исследования. Эта ситуация не поддается исправлению, если дело касается прошлых времен и при этом устного этикета (о письменном узусе можно судить по сохранившимся документам, а об устном — лишь отчасти по его отражению в художественной литературе). Соответственно почва для описания диахронических изменений речевого этикета обычно оказывается совсем зыбкой: чаще всего приходится основываться на собственных субъективных впечатлениях касательно изменившегося узуса. Эти впечатления иногда бывают связаны с изменившимися личными обстоятельствами исследователя (например, с попаданием в новый социум), тогда как узус использования форм речевого этикета в целом остается прежним. В силу сказанного распространенные представления об изменениях в речевом этикете за последние два десятилетия часто оказываются субъективными и импрессионистическими^[5].

Так, иногда говорят, что дореволюционное обращение к группе людей господа сменилось в советское время обращением товарищи, а в постсоветское время вновь начинает использоваться обращение господа, которое, к тому же, многим наблюдателям кажется неуместным. Здесь необходим целый ряд уточнений. Во-первых, обращение товарищи активно использовалось и в дореволюционное время, хотя и в ограниченном числе ситуаций. Генерал Ермолов применял по отношению к солдатам обращение товарищи даже в приказах — ср. свидетельство о Ермолове из труда знаменитого военного историка, генерала русской армии В. А. Потто: «...он смотрел на солдат не как на мертвую силу, хотел поднять до известной высоты личность каждого из них и в своих приказах называл их товарищами». Часто, особенно в народных песнях, говорят о товарищах-разбойниках. Отсюда уже один шаг к использованию этого слова для обращения социалистов друг к другу. Во-вторых, в советское время в качестве универсального обращения оно входило в обиход постепенно, поначалу воспринимаясь как советизм. В-третьих, обращение господа не ушло из обихода полностью: его продолжали использовать советские официальные лица при обращении к членам иностранных делегаций (если те не были членами социалистических или коммунистических партий); кроме того, оно оставалось основным обращением к группе лиц в среде русских эмигрантов, когда они продолжали говорить на родном языке. Наконец, обращение товарищи стало утрачивать свои позиции начиная с 1960-х годов, когда «слово "товарищи" на слух молодого, подрастающего поколения уже опять стало звучать как чужеродное, отчасти даже враждебное»^[6]. Молодое поколение конца 1960—1970-х годов стало снова употреблять обращение господа, хотя, разумеется, не в официальной обстановке.

Рассмотрим еще один пример, который часто используют для иллюстрации изменений речевого этикета в постсоветскую эпоху: использование при обращении полных (паспортных) вариантов личных имен, имеющих сокращенные варианты (Владимир при наличии Володя, Петр при наличии Петя, Наталья при наличии Наташа). Часто утверждается, что ранее в функции обращения они без отчеств не употреблялись, и, соответственно, внедрение такого способа обращения в обиход рассматривается как существенное изменение речевого этикета («Сегодня старый этикет фактически разрушен. В тех ситуациях, где раньше было принято называть собеседника по имени-отчеству, а теперь только по имени, ...используются Мария и Владимир, что раньше было недопустимо»^[7]). Строго говоря, тексты русской литературы свидетельствуют, хотя и косвенным образом, что такое обращение было довольно обычным на протяжении всего XX века, поскольку часто персонажи обращаются в них друг к другу именно так. Однако более детальное описание речевого этикета в данной области требует отказа от упрощенной дихотомии «полное (паспортное) имя vs. сокращенное (неформальное) имя» (понятно, что оба члена дихотомии для ряда имен, таких как, напр., Вера, могут совпадать).

Дело в том, что большинство русских личных имен восходят к так называемым календарным именам, которые в России существуют в двух «полных» формах: церковной и русифицированной^[8]. У многих имен эти формы совпадают (напр., Вера, Надежда, Максим, Василий, Андрей, Анатолий). Однако немало имен, для которых такого совпадения нет (напр. Иоанн — Иван, Иосиф — Осип, Евфи-мий — Ефим, Димитрий — Дмитрий, Георгий — Егор, Петр — Пётр, Лев — Лёв, Феодор — Фёдор, Сергий — Сергей, Флор — Фрол, Косма — Кузьма, Елисавета — Ли-завета, Екатерина — Катерина, Иулия — Юлия, Иулиания — Ульяна, София — Софья, Евдокия — Авдотья, Наталия — Наталья, Елена — Алёна, Татиана — Татьяна, Мария — Марья и т. д.). В качестве стандартного паспортного имени иногда был выбран церковный вариант (Лев, Екатерина, Евдокия, Елена, Мария), чаще всего русифицированный (Иван, Ефим, Дмитрий, Пётр, Фёдор, Сергей, Фрол, Кузьма, Юлия, Ульяна, Софья, Татьяна), иногда гибридный (Елизавета), иногда употребительны оба варианта (Иосиф — Осип, Георгий — Егор, Наталия — Наталья). Общее правило состоит в том, что при наличии двух форм русифицированные варианты воспринимаются как значительно более фамильярные, и в этом отношении они сходны с сокращенными именами; в частности, от них образуются уменьшительно-ласкательные (Иванушка, Алёнушка, Софьюшка). Можно обратить внимание на то, что русифицированные формы имен издавна использовались в качестве обращений, независимо от того, отличается ли русифицированная форма от церковной формы имени. Для церковных форм (при наличии особой русифицированной формы) вне специальной, «церковной» сферы общения такое использование было и остается нехарактерным^[9]. В тех случаях, когда именно русифицированные варианты используются в качестве паспортных имен, и получается, что паспортное имя функционирует как обращение.

Итак, можно утверждать, что адекватное описание особенностей русского речевого этикета и его изменений предполагает объективную оценку существующего узуса на фоне узуса предшествующих периодов, а также эксплицитных суждений об этикетных нормах, принадлежащих носителям языка. Необходимо также учитывать возможность различий речевого этикета разных социальных групп (в частности, возрастное и региональное варьирование).

Заключительное замечание

Итак, в современной речи постоянно обнаруживаются явления, не предусмотренные существующими словарями, грамматиками, справочниками, пособиями или даже прямо противоречащие тому, что в них сообщается. Такие явления привлекают внимание как лингвистов, так в не меньшей степени преподавателей, писателей, журналистов — всех, кто в своей профессиональной деятельности имеет дело с языком. Как следствие среди самых разных слоев современного российского общества широко распространилось мнение, согласно которому за последние два десятилетия русская речь подверглась серьезным изменениям. Когда обсуждают языковые изменения последнего времени, чаще всего говорят об изменениях речевого этикета, о том, что жаргонные и просторечные слова стали активно использоваться в средствах массовой информации и в публичной речи политических деятелей, о постепенном снятии табу на скверноматерную брань, о наплыве иноязычных заимствований. В связи с явлениями такого рода журналисты часто бьют тревогу по поводу «порчи языка». Однако если полагать, что нормы языка действительно изменились, то нет оснований квалифицировать это как «порчу» — это лишь означает, что существующие описания отстают от развития языка и еще не успели отразить новые нормы. С другой стороны, если исходить из прежних норм, то отклонения от них в речи представляют собой не «порчу» языка, а падение уровня речевой культуры носителей языка. Отличить одно от другого мы можем только с опорой на мнение подлинных экспертов.

Само по себе несоответствие речевой практики и существующих нормативных лингвистических описаний может интерпретироваться различным образом. Обнаруживается, что в ряде случаев никаких существенных изменений вообще не произошло. Иногда расхождение узуса и нормативных рекомендаций оказывается попросту мнимым: принятые в узусе варианты издавна допускались нормативными словарями и справочниками. Но и в тех случаях, когда расхождение нормативных рекомендаций и узуса действительно имеет место, это не обязательно свидетельствует о низком уровне речевой культуры или же о том, что нормы изменились. В ряде случаев описания с самого начала не соответствовали реальным нормам, так что можно говорить не столько о языковых изменениях, сколько о несовершенстве описаний. Кроме того, нередки случаи, когда то или иное отклонение от норм было распространено в узусе уже давно, и с тех пор ничего принципиально не изменилось (это касается, напр., смешения глаголов одеть и надеть или употребления слова именины в значении 'день рождения').

Отдельного упоминания заслуживают случаи, когда за изменения языковых норм или падение культуры речи принимают изменение условий функционирования языка. Так, например, написание слова Бог с прописной буквы, когда оно обозначает Творца Вселенной, хотя и не соответствует «Правилам русской орфографии и пунктуации» 1956 года, не является «новой орфографической нормой». Оно не допускалось советскими редакторами и цензорами, но оставалось нормативным как для свободной русской печати за границей, так и для церковных изданий и воспринималось как нормативное многими грамотными людьми. Бросающееся в глаза увеличение числа неграмотных написаний в публичном дискурсе не говорит о снижении уровня грамотности: просто люди, не владеющие элементарными навыками грамотного письма, получили возможность выставлять свои неотредактированные тексты на всеобщее обозрение.

Таким образом, прежде всего необходима правильная квалификация предполагаемых новых явлений в речи. «Новизна» может оказаться мнимой: явление могло учитываться и прежними описаниями; прежние описания могли быть неадекватными; может оказаться, что прежде не очень заметное явление стало бросаться в глаза ввиду социальных изменений. Если же мы действительно имеем дело с каким-то новым явлением, то важно установить, произошло ли изменение норм (т. е. подлинное языковое изменение), или же мы имеем дело с низким уровнем речевой культуры (плохим владением нормой). В первом случае новая норма должна быть зафиксирована в описании в качестве таковой, во втором — нормативное описание должно предостеречь от распространившейся речевой ошибки.