Нормативная эволюция и государство

Существует только то, что способно к существованию. Неживые тела существуют тем дольше, чем меньше взаимодействуют со средой. Чем сильнее атомы и молекулы держатся друг за друга, не позволяя себе и другим внешних вольностей, тем прочнее тело. Электроны калия не сильно привязаны к ядрам. Стоит бросить кусочек в воду, и бурные внешние связи тут же приведут его к гибели, превратив в оксид. У золота ядра мощно влекут электроны к себе, и потому оно сохраняет себя в благородной чистоте. В мире неживых тел отдельная вещь, которую можно потрогать, и есть базовая онтологическая единица, единица бытия.

Иначе устроена живая природа. Яблоня — это не просто торчащая из земли деревяшка. Яблоня она лишь потому, что через нее реализуется некий закон, трансформирующий находящиеся в почве вещества в то, что мы называем яблоками. Собственно, яблоня — и есть этот закон, который «впечатан» в деревянную плоть, являющуюся всего лишь его носителем.

Биологический вид — это закон жизнедеятельности, во имя которого отдельные организмы, особи, живут и умирают. Лосось идет на нерест и гибнет, чтобы видовой закон продолжил свое существование. Биологическое тело, организм, — только недолгое пристанище, транспортирующее его сквозь время. В мире живого уже не рыбка или птичка, которую можно потрогать, а соответствующий закон выступает базовой онтологической единицей.

У животных, как и у растений, закон существования, который представляет собой комплекс инстинктов, «впечатан» в плоть. Нельзя «перепрошить», как говорят компьютерщики, ворону, чтобы она мычала коровой, «не летать лягушатам под облаком». Правда, инстинкт задает лишь коридор, внутри которого особь сама определяет конкретную траекторию поведения, и коридор этот расширяется с ходом эволюции.

Всякий видовой закон есть некая адаптация к миру. Эти законы логически невозможно сравнивать или оценивать под углом зрения истинности, а часто и соотношения высшего — низшего. Что «истиннее» или «выше» — закон медвежий, тигриный или кабаний? «Лошадь сказала, взглянув на верблюда: "Какая гигантская лошадь-ублюдок". Верблюд же вскричал: "Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый". И знал лишь бог седобородый, что это — животные разной породы».

В ходе антропологической эволюции стены коридора оказались полуразрушены и проницаемы. Доля инстинктивно предопределенных поведенческих актов у человека невелика, и, более того, наша биология позволяет перешагнуть через инстинкт. Основным типом поведенческого паттерна выступает норма. В отличие от инстинкта она транслируется через различные культурные объективации, а не «впечатана» в живое тело, и потому нарушаема.

Как и видовой закон, то есть система присущих виду инстинктов, система норм представляет собой некую адаптацию. Поскольку жесткой связи между физической конституцией особи и образом жизни более не существует, системы норм, действующие в разных культурах и обществах, могут быть существенно различны, примерно как законы разных видов. Но, как и для видовых законов, здесь нельзя проводить сопоставление под углом зрения истинности, а часто и соотношения высшего — низшего. Они просто разные.

Жизнедеятельность растений, как и иных неподвижных организмов, жестко детерминирована. С появлением движения возникает поисковая активность. Бактерии, простейшие строят конкретную траекторию методом проб и ошибок. Но, как заметил Поппер, ошибка амебы устраняется путем устранения самой амебы. В совершенствовании поисковой активности важнейшим шагом становится появление психики, которая образует внутреннее пространство моделирования внешнего поведения.

Не обладающая психикой инфузория, стукнувшись о препятствие, отплывает назад, случайным образом меняет положение в пространстве и вновь движется вперед. При новом столкновении она повторяет то же самое, и так пока не окажется в положении, позволяющем препятствие миновать. При этом в принципе она может многократно попадать в одну точку.

Идущий в темноте человек, столкнувшись с препятствием, ведет себя аналогично, однако несколько раз «тыкаться» в одну точку не будет. Каждое столкновение фиксируется как запрет на повтор, а совокупность запретов образует контур препятствия — его образ. Глаз работает как усовершенствованная рука. Это наглядно в полумраке, когда человек реальными движениями головы как бы ощупывает едва забрезжившее препятствие, а затем сразу его обходит. Образ препятствия есть его модель, и мы строим траекторию движения сначала через внутрипсихический отбор (выбор) и лишь затем осуществляем внешнее действие. Образ препятствия — простейшее когнитивное содержание психики, эволюционно первичное знание.

Как и знания, нормы позволяют моделировать поведение. Однако здесь моделирование иного рода. Здесь нет чувственного образа среды. Чувства фиксируют телесный мир, который лишь сопротивляется, препятствует активному субъекту. Но главная среда человеческого поведения — не мертвые предметы, а другие субъекты. Субъектность другого не тождественна его телесности, она смысловая и может реализоваться в самых различных вариантах телесного действия. Норма, как и образ материального тела, устанавливает границы, но это границы не движения, а наполненного смыслом действия, которое может или не может осуществиться в мире межсубъектных отношений.

Если бегущих людей не остановит возникший перед ними образ бетонного забора, они разобьются сразу и физически. Если люди игнорируют, например, базовые моральные нормы, крах такого общества столь же неизбежен, хотя момент и конкретная форма его непредсказуемы. Общество, которое возвело в ранг подвига донос на отца^[1], исторически обречено. Подобно тому, как обычное пространство, будучи, как показал Кант, формой внешнего чувственного созерцания, представляет субъекту границы и возможности его физического движения, нормативное пространство представляет границы и возможности его поведения относительно других субъектов. Нормы концентрируют в себе опыт субъект-субъектных взаимодействий^[2].

Основные социальные регуляторы (нормативные комплексы)

Во многих мировоззренческих конструкциях провозглашается некая единая абсолютная ценностная вершина, синтезирующая в себе «все хорошее», и некая полная ее противоположность, синтезирующая «все плохое» (например, Бог — дьявол). Соответственно возникает одномерная ценностная шкала. Увы, в реальности все сложнее. В социальном мире существуют типологически различные комплексы нормативной регуляции, за которыми маячат некие ценностные оппозиции и соответствующие шкалы. Все они являются социально необходимыми, выполняя уникальные функции, однако их соотношения сложны и негармоничны, положительное в одной шкале оказывается отрицательным в другой. Немало проблем нормативного регулирования связано с характером отношения этих систем, с их столкновениями.

Согласованность, координация, единство поведения людей могут быть обеспечены всего тремя механизмами: сопереживанием, договором (формализованным или складывающимся «по умолчанию»), силой.

Сопереживание возникает как механизм реализации родительского инстинкта, связывающий мать с еще не умеющим жить самостоятельно детенышем, но у высших животных выходит далеко за эти пределы, играя весьма важную роль во взаимодействиях особей и организации групп.

Есть веские основания полагать, что способность к сопереживанию кардинально усиливалась на протяжении длительного, охватывающего несколько миллионов лет периода, который логично называть постприродным миром. Это время, когда системообразующими началами поведения выступали уже не генетические, а культурные детерминанты, но еще не сформировалась та качественно новая эволюционная ступень, которая характерна для всех ныне существующих людей и называется обществом.

Как ни парадоксально, развитие сопереживания было связано с обострением межгрупповой «войны всех против всех», оборотной стороной которой оказалось мощнейшее внутригрупповое сопереживательное единство. Убить чужого=врага — высшая доблесть, зато среди своих нет чужой боли и есть абсолютная готовность самопожертвования. Биологи и этологи называют это парохиальным (то есть базирующимся на вражде к чужим) альтруизмом^[3]. Здесь уже постприродная группа — носительница уникального культурного, в том числе нормативного, комплекса — становится базовой онтологической единицей. Впрочем, столь же верно будет сказать, что базовой единицей является сам этот комплекс. Он сущностно тождествен группе и образует уже не видовой, а групповой закон, действие которого обеспечивает воспроизводство группы, несмотря на смену поколений индивидов.

В средине прошлого века Клод Леви-Строс сформулировал и обосновал остающуюся на сегодня наиболее признанной позицию, согласно которой возникновение социального мира совпадает с появлением экзогамии^[4]. В эндогамной группе все являются родственниками. Экзогамия означает появление межгруппового союза, и, соответственно, происходит «замена системы кровного родства биологического происхождения социальной системой отношений свойства»^[5].

В рамках союза двух сохраняющих каждая свою идентичность половин былая вражда не исчезает, а обретает скрытый характер^[6]. На ее фоне каждодневное общение неизбежно рождает конфликты. До экзогамии конфликты индивидов из разных групп необходимо порождали межгрупповые столкновения, которых союз двух групп выдержать не может. Механизмом, препятствующим войне половин, становится сама экзогамия, поскольку перешедшие в другую группу жены оказываются в положении заложниц. Взаимное заложничество обеспечивает принуждение к миру. В то же время нанесенная обида или ущерб не могут оставаться безнаказанными, ибо означают нарушение равновесия, конституирующего союз. Следовательно, само сохранение таких союзов означало, что возникла некая процедура разрешения конфликта и восстановления равновесия.

При значительном разнообразии такие процедуры должны были включать ряд логически необходимых моментов: установление, используя современное выражение, события преступления, виновного, определение наказания. Сегодня такую процедуру называют судом, который выступает важнейшим звеном в системе правовой регуляции. Изначально, в отсутствие структур силового принуждения, исполнение судебного решения гарантировалось соответствующим договором. Само правило обращения к судебной процедуре и порядок ее организации представляли собой первую систему правовых норм.

Принципиальная неразрешимость в рамках эмоциональной оппозиции свои (любовь, сострадание, альтруизм и т. п.) — чужие (ненависть, страх) ситуаций конфликта половин-контрагентов, с одной стороны, и необходимость его разрешения как условия сохранения целостной общности — с другой, привели в конечном счете к формированию надэмоциональной рациональной регуляции поведения. Это означало становление принципиально новой психической конституции человека и характера построения нормативного поведения.

Эмоция имманентно содержит энергетическое начало и потому выступает непосредственным толчком действия, одновременно направляя его. Рациональное взвешивание аргументов лишено собственной энергетики, поэтому для реализации рационально принятого решения нужен специальный посредник между ним и действием, которым становится формирующаяся с появлением рациональной регуляции воля — внутреннее принуждение, — способная подчинять эмоции. Далее, поскольку право как первая форма рациональной регуляции предполагает практику договоров, соблюдение последних требует их постоянного удержания в сознании. Удержание в актуальном сознании всех важных моментов прошлого означает формирование феномена Я как некоей сложной, возвышающейся над текущим психическим потоком структуры. Именно это Я, поддержание которого представляет собой весьма сложный и энергетически дорогой процесс, и конституирует личность, которая в рамках рациональной регуляции и принимает решение, осуществляя выбор. Таким образом, с возникновением права появляется выбирающий, то есть свободный индивид. В целом именно возникновение права, во-первых, становится ключевым фактором перехода к социальности, ибо оно обеспечивает саму возможность межгрупповых союзов как первых обществ, во-вторых, оно же формирует психическую структуру, характерную для полноценного социального субъекта.

Проникновение возникшей в праве способности выбора в сферу сопереживательной регуляции (неизбежное, поскольку человек как субъект выбирающий и как сопереживающий — один) означает формирование еще одного важнейшего социального регулятора — морали.

«Когда... [некто] совсем не стремится ни к чему иному, кроме как к тому, чтобы этот другой не потерпел ущерба или даже получил помощь, поддержку и облегчение. Только эта цель налагает на поступок или воздержание от него печать моральной ценности, которая поэтому основана исключительно на том, что поступок совершается или не совершается просто на пользу и во благо другому лицу... Очевидно, это возможно лишь благодаря тому, что этот другой становится последнею целью моей воли, совершенно такою же, как в других случаях бываю я сам; благодаря тому, следовательно, что я совершенно непосредственно желаю его блага и не желаю его зла, столь же непосредственно, как в других случаях только своего собственного. А это необходимо предполагает, что я прямо вместе с ним страдаю при его горе как таковом, чувствую его горе, как иначе только свое, и потому непосредственно хочу его блага, как иначе только своего. Но это требует, чтобы я каким-нибудь образом отождествился с ним, т. е. чтобы по крайней мере до некоторой степени упразднилась та полнейшая разница между мною и всяким другим. Разобранный здесь процесс не вымышлен и не схвачен из воздуха, а есть процесс действительный, даже вовсе не редкий: это повседневный феномен сострадания, т. е. совершенно непосредственного, независимого от всяких иных соображений участия прежде всего в страдании другого, а через это в предотвращении или прекращении этого страдания... Лишь поскольку данный поступок берет начало в этом источнике, имеет он моральную ценность, а всякое действие, обусловленное какими-либо другими мотивами, лишено ее. Коль скоро возбуждается это сострадание, благо и зло другого становится непосредственно близким моему сердцу, совершенно так же, хотя и не всегда в равной степени, как в других случаях единственно мое собственное: стало быть, теперь разница между им и мною уже не абсолютна. Во всяком случае, процесс этот достоин удивления, даже полон тайны. Это поистине великое таинство этики, ее первофеномен...»^[7].

Поскольку никакого другого убедительного ответа на вопрос о том, откуда возникает бескорыстное стремление делать добро другому, без которого о морали говорить не приходится, в этической литературе просто нет, мы приходим к выводу, что в основании морали лежит сопереживание^[8]. Но само по себе сопереживание — не социальный регулятор. Именно помещение сопереживания в социальное пространство через проникающую в его естественную ткань рациональную рефлексию и образует мораль.

Хотя нравственное размышление, разумеется, в целом протекает по общим законам логики, иначе по отношению к нему применение термина размышление было бы некорректно, оно обладает существенной спецификой, ибо в ходе его, как опять-таки фиксирует Шопенгауэр, «...сострадание всегда остается наготове выступить, и поэтому, если когда-либо в единичных случаях принятое нами правило справедливости^[9] начинает колебаться, то для поддержки его и для оживления справедливых намерений ни один мотив (оставляя в стороне эгоистические) не действует так сильно, как почерпнутый из самого первоисточника, из сострадания»^[10]. Сопереживание — своего рода критерий истины нравственных размышлений. «Если моя душа восприимчива до этой степени к состраданию, то последнее удержит меня, где и когда я для достижения своих целей захотел бы воспользоваться в виде средства чужим страданием»^[11].

Важнейшая особенность моральной регуляции, которая традиционно не замечается или игнорируется, состоит в том, что нормы морали действуют только в кругу своих. Самое страшное моральное преступление — предательство. Но предать можно только своего, чужого предать невозможно по определению.

Кто такие свои? С точки зрения охвата круг своих тождествен кругу тех, кому мы сопереживаем. С точки зрения формирования этих кругов здесь есть двусторонняя зависимость. Если самоидентификация вписывает нас в общность, члены которой тем самым оказываются для нас своими, то при определенных обстоятельствах независимо от нашей воли у нас возникает сопереживание по отношению к любому входящему в эту группу, например, в случае угрозы его жизни или здоровью. В то же время, если в силу тех или иных обстоятельств сопереживание возникло по отношению к кому-то, кто ранее не входил в круг своих, он стал своим человеку, у которого возникло это чувство. Сопереживание, то есть совместное переживание, и есть та связь, которая поддерживает единство множества индивидов, являющихся по отношению друг к другу своими. Принятие кого-либо как своего и означает распространение на него презумпции сопереживания, а возникновение сопереживания по отношению к кому-либо, в свою очередь, означает его включение в число своих. В развитых обществах у каждого человека есть не один круг своих, а несколько. Системы моральных норм у разных своих могут существенно различаться. В таком случае моральный выбор — это выбор не просто системы норм, но и тех, кто тебе более свои.

Непонимание специфики морального выбора имеет много негативных последствий, в том числе вполне практических. В качестве примера можно привести проблемы, возникшие, в частности, в России в связи с введением судов присяжных. Человеческий индивид не является отдельно субъектом юридическим и отдельно моральным. Присяжный, принимая решение, руководствуется не только правом, но и моралью. А мораль предполагает определение круга своих. В тех обществах, где характер самоидентификации жестко вписывает индивида в некоторую группу, ярко выраженно отграниченную от других, морально-сопереживательная регуляция подминает правовую, и присяжному становится безразличной юридическая сторона вопроса. «Застарелый конфликт между племенной моралью и универсальными требованиями справедливости на протяжении всей истории проявлялся в виде повторяющихся столкновений между чувствами преданности и справедливости. И поныне преданность таким особым группам, как классы или профессии, а также клан, нация, раса или религиозные сообщества, является величайшим препятствием для универсального применения правил справедливого поведения»^[12]. Когда подсудимый свой, а потерпевший чужой — присяжный примет решение в пользу подсудимого. Когда подсудимый чужой, а потерпевший свой — он примет решение против подсудимого. Если ситуация такова, что работает «самосознание отдельного человека как признающее сущностную идентичность с другими в такой степени, как будто другие составляют часть его самого»^[13], то на самом деле здесь нарушается фундаментальнейший принцип современного процессуального права: nemo judex in propria causa^[14].

Правовые и моральные нормы существуют везде, где люди вышли на социальный уровень бытия. Право конституирует общество, а имманентная правовому субъекту способность выбора трансформирует доморальную сопереживательную регуляцию в мораль.

Перейдем к третьему типу норм.

Сегодня есть серьезные основания утверждать, что спустя некоторое время после формирования социального мира «общества» начали распадаться. Вплоть до наших дней у части охотников-собирателей вообще нет того, что мы обычно называем обществами. Они просто не имеют сколь-нибудь устойчивых надсемейных групп. Все межсемейные объединения носят временный характер и иногда не имеют даже устойчивого ядра^[15]. Системообразующими началами в организации жизни людей и трансляции культуры выступают родственные и семейные отношения. Это очень важное открытие, опровергающее близкий к общепринятому сегодня тезис о социальности самой человеческой природы, если понимать его так, что всякий человек в норме принадлежит какому-либо обществу. Оказывается, люди могут быть организованными в общества, а могут и не быть. Есть основания полагать, что объединения в общества обусловлены эффективностью последних в борьбе за ресурсы. Там, где ресурсов достаточно, люди вполне могут обходиться без обществ. Отсюда следует очень важный вывод — что общество как устойчивая надсемейная структура есть нечто вынужденное обстоятельствами, а вовсе не имманентное человеку.

Тем не менее направление социальной эволюции, ставшее на земле магистральным, привело к тому, что именно общества стали основной формой существования людей. Это означает, в частности, что сложилась система нормативной регуляции, организующая поведение таким образом, что оно обусловливает воспроизводство общества. И поскольку абсолютное большинство населения земли организовано в общества, это означает, что система регуляции, обеспечивающая воспроизводство обществ, является для человечества хотя и не вполне, но почти универсальной. Едва ли надо доказывать — в силу очевидности — что нормы, обеспечивающие воспроизводство социального целого, могут противоречить как моральным, ориентированным на добро, так и правовым, ориентированным на справедливость.

В языке социальной науки нет другого слова для обозначения системы регуляции, обеспечивающей поддержание общества, кроме слова «политика». Именно это, а вовсе не отношения по поводу власти, тем более государственной власти, как это обычно понимается, составляют сущность политики. Дело, разумеется, не в том, что слово «полис», от которого происходит «политика», означает вовсе не власть или государство, а именно соответствующее общество как целое (хотя и это не случайно, язык здесь, как и обычно, умнее теоретиков), а в том, что логика возникновения государства, его эволюция, объем, необходимость и целесообразность (или, напротив, нецелесообразность) и т. п. производны и могут быть поняты именно из логики существования и эволюции обществ как целостных систем, но никак не наоборот.

На протяжении практически всей истории, может быть, отчасти за исключением весьма короткого последнего отрезка^[16], эти общества, как и постприродные общности, находились в состоянии войны всех против всех. Логика человеческой истории развертывалась как усиление обществ относительно друг друга в этой военной конкуренции, в ходе которой, соответственно, возникали новые типы организации обществ, более эффективные для боевого противостояния. В рамках этой логики, в частности, сформировалась централизованная власть сначала в форме вождества, а затем и государства.

Возникновение государства, то есть института, осуществляющего власть в масштабе всего общества за счет силового превосходства над всеми другими субъектами, внесло радикальное изменение в функционирование нормативных систем. Впервые появилась возможность установления норм, тогда как ранее они возникали на основе договора или «складывались» естественным путем.

Возникнув как институт защиты и усиления общества, то есть политический институт, государство в нормальные периоды общественного развития выполняет эту функцию в том числе через поддержание ранее сложившихся политических норм и через создание соответствующих новых. Однако поскольку государство происходит путем трансформации дружины, изначально ориентированной вовне, в структуру, обретающую также внутреннюю репрессивную функцию, то процесс становления государства одновременно оказывается процессом его противопоставления обществу, отношения к остальному населению сквозь призму силы, то есть как к чужим. Поэтому государство с самого своего рождения действует и в угоду особенным корпоративным интересам, что с какого-то этапа находит свое воплощение, в частности, в установлении норм, не работающих на усиление общества, а действующих в интересах государства как такового и осуществляющего государственную власть слоя. Иногда эти нормы могут носить ослабляющий и даже разрушающий общество характер.

Государства могут устанавливать и нормы, которые никоим образом не относятся к политическим, вплоть до официальных норм правописания. Таким образом, государственные нормы должны быть выделены в особую категорию, они не исчерпывают собой политических, не являются их разновидностью, а находятся с ними в отношении пересечения.

Итак, представляется, что в качестве основных типов норм, образующих важнейшее содержание соответствующих социальных регуляторов, выступают нормы правовые, моральные, политические и государственные. Следует подчеркнуть, что эти типы норм выделены не посредством формально-логической классификации по некоторому единому основанию, а эксплицированы из реальных социальных процессов. Поэтому логические отношения между ними различны. Например, одна и та же норма может быть одновременно государственной и правовой, но такое невозможно для права и морали.

Ценности. Институты

За целостными нормативными комплексами всегда угадывается нечто еще более глубокое и устойчивое, чем сами нормы, — ценности. На абстрактно-теоретическом уровне можно сказать, что система норм представляет собой систему стандартов ориентирующегося на соответствующие ценности поведения в относительно устойчивой социальной среде. Однако было бы неверным понимать это таким образом, что ценности есть нечто предсуществующее по отношению к нормам.

Дело обстоит как раз наоборот. Именно нормы как более непосредственные адаптации исторически первичны. Они формируются в конкретных социальных обстоятельствах. Обстоятельства и, соответственно, нормы и их комплексы эволюционируют, однако сохраняется инвариант, который в ходе культурной рефлексии постепенно эксплицируется. Такие инварианты уже не имеют нормативной формы. Это и есть ценности. И хотя мир ценностей тоже эволюционирует, их конкретно-исторический облик может достаточно существенно меняться, наиболее глубокие ценности, поскольку они уже сформировались, становятся вечными абсолютами.

Для некоторых нормативных комплексов как общесоциального, так и более частного характера достаточно четко видна одна системообразующая ценностная вершина, по отношению к которой и соответствующие нормы, и разные иные ценности, действующие в данной области, производны. Например, для науки это истина, для искусства — красота, для морали — добро. Иногда единственную вершину назвать проблематично. Скажем, для права — прежде всего справедливость, но ведь и свобода тоже, и хотя одно без другого невозможно, они не тождественны, а система правовых норм имманентно содержит и первое, и второе. Иногда ценностное освещение и освящение тех или иных нормативных комплексов носит еще более сложный характер. Например, образование — экспликация ценностного основания этой сферы представляет собой непростую исследовательскую задачу.

С возникновением обществ образуются границы, внутри которых действуют не только собственно политические, но и остальные регуляторы. Несколько упрощая, скажем, что социальные субъекты, действующие в пределах одного общества, не могут самостоятельно взаимодействовать с аналогичными субъектами из другого общества. Их взаимодействие опосредовано социальным целым. Наиболее наглядным это становится с появлением стран и государственно-территориальных границ, символом которых выступает человек с ружьем, и тем самым никакое взаимодействие помимо государственной санкции и контроля оказывается невозможным.

Эволюция обществ означает их внутреннюю дифференциацию и формирование относительно автономных подсистем — социальных институтов. Каждый из них представляет собой систему взаимодействий различных социальных субъектов — индивидов, организаций и т. п. Субъекты со временем меняются, а система устойчиво воспроизводит себя. Это обеспечивается тем, что всякий институт есть система норм, за которой, в свою очередь, стоит система ценностей. Иначе говоря, всякий социальный институт есть не что иное как некоторый ценностно-нормативный комплекс. Его место по отношению к обществу как целому аналогично месту органа по отношению к организму. Наука и здравоохранение, искусство и образование, как, кстати, и само государство, — суть институты, то есть определенные ценностно-нормативные комплексы. Размывание соответствующих ценностей и норм есть разрушение самого института.

Развитое общество, включающее множество институтов, предполагает наличие и норм их взаимоотношений — координации, конкуренции, разграничения и т. п. При этом общество как целое также представляет собой своего рода суперинститут — по аналогии с суперорганизмами типа муравейника, — то есть сложнейший ценностно-нормативный комплекс, и его размывание, соответственно, означает не что иное как разрушение самого общества.

Общий исторический механизм изменения норм

Человек, чью антропологическую сущность составляет творчество, изменяет совокупность социальных обстоятельств, вследствие чего меняются и нормы.

Иногда это связано просто с появлением новых возможностей, о которых люди узнают и постепенно начинают их осваивать. Например, появляются социальные сети, и формируется корпус норм общения в них. Это обычный процесс обогащения культуры, представляющий собой, пожалуй, единственную универсальную историческую закономерность и включающий в себя наряду с прочими и нормативное измерение. Он носит постепенный, эволюционный характер. При этом старые нормы продолжают регламентировать сохраняющееся прежнее культурное пространство, а также отчасти проникают и в новую область, обычно претерпевая некоторую модификацию. Разумеется, с исчезновением каких-то типов межсубъектных взаимодействий уходят и регламентировавшие их нормы, оставаясь только в тех или иных формах исторической памяти.

Однако далеко не всегда нормативная эволюция происходит столь гладко. В этом процессе имеют место и качественные скачки, часто весьма болезненные, общая логика которых примерно следующая. Интеллектуально нормальный человек, адекватно оценивая обстоятельства и себя в свете соответствующих ценностей, ставит в той или иной области своей деятельности некоторые цели, пытается их достичь, действуя сообразно сложившимся нормам, и обычно более или менее добивается результата. Но если нормы не адекватны изменившимся обстоятельствам, все большее число людей, раз за разом не достигая желаемого, а, гораздо болезненнее, чем лбом, ударяясь о невидимую глазом новую социальную реальность, интенсифицируют поиск альтернативных способов действия, пробуют нестандартные ходы, и в конечном счете у них что-то получается. Обобщение успешных поведенческих образцов постепенно формирует новые стандарты поведения, то есть нормы. При этом зачастую происходит корректировка самих целей, а также когнитивные изменения, меняется картина действительности сообразно изменению самой действительности.

Наиболее глубокие исторические изменения означают и существенные трансформации в системе ценностей, что может включать в себя изменение субординации ценностей, новых форм их социокультурного воплощения, сакрализации, в редчайших случаях — появление новых фундаментальных ценностей. Соответственно чем глубже ценностные изменения, тем значительнее и трансформации нормативных систем.

Государство и нормы

До и вне государственного регулирования нормы складываются в результате взаимодействия субъектов. Это касается и общесоциальных регуляторов, и отдельных институтов, и характера взаимодействий между различными нормативными комплексами. Ясно, например, что внутрисемейные отношения регламентируются моральными нормами (по крайней мере, прежде всего), а не, скажем, правовыми.

Как уже было сказано, возникновение государства привносит в развитие и функционирование норм нечто принципиально новое.

Огромное множество норм вообще не фиксируется вне специальной рефлексии. Так, в дописьменных обществах люди не задумываются о существовании норм языка, регламентирующих их языковое поведение. Развитая нормативная рефлексия имеет место в формальных нормативных договорах равных субъектов, где норма предстает в виде соответствующим образом лингвистически оформленного нормативного высказывания, возникающего в результате взаимодействия воль-контрагентов, которое и результируется в договоре. Что касается государственной нормы, то она может возникать без какого-либо взаимодействия воль, путем одностороннего формулирования нормативного предложения, обеспечение которого осуществляется силой государства.