Профессиональные сообщества за границами публичности

Cum clamant tacent[1]

В далеком XIX веке — в тридцать седьмом году — знаменитый британский писатель добавил к разделительным линиям внутри общества еще одну — лингвистическую: между кричащим меньшинством и молчаливым большинством. Обратившись к истории революции, он обнаружил, что «…нельзя найти такого периода, в который все 25 миллионов французского народа страдали бы менее, чем в тот период, который называется царство террора!». Счет жертвам шел на тысячи, но эти «…тысячи, сотни и единицы из них говорили, кричали, печатали свои требования и заставляли мир отзываться на свое горе, как могли и должны были это делать»[2].

Идея Карлейля получила новую жизнь в первые десятилетия XX века. Эти «тысячи, сотни и единицы» составляли малый народ — людей кофеен, клубов и лож, — умственные общества, своими философскими спекуляциями готовившие эту революцию (О. Кошен). А рядом с ними молчал народ большой — люди пашен, мастерских, контор, лавочек: «Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать» (В. Маяковский).

На другой стороне Атлантики в совсем другую эпоху — в семидесятые годы XX века — политические технологи изобрели «молчаливое большинство» простых трудолюбивых, законопослушных, богобоязненных, добродетельных, трудолюбивых консервативных американцев, противостоящих болтающим радикалам.

Со временем эта дихотомия «молчаливое большинство — образованные (говорливые) меньшинства» превратилась в общее место современной культуры, в очевидность, не требующую доказательств. И только критики массового общества заметили, что ситуация изменилась коренным образом. Газеты, а вслед за ними радио и телевидение разговорили прежде безмолвную улицу, снабдив ее словарем, сценариями, готовыми формами высказываний. Более того, по мере стирания социальных и образовательных границ между стратами на том же языке заговорили и элиты, тем самым лишившиеся привилегии на собственный способ высказывания.

«Культур-критики» увидели в этом процессе неоспоримое доказательство общего упадка европейской цивилизации. Невыразительность, стертость, усредненность новояза обрекали общество на взаимное непонимание. «Оказалось, что общий язык одной школой не удержишь. Нужно общество, где на этом языке разговаривают: деревня для народного языка; “образованное общество” для языка Тургенева и Чехова. С ликвидацией буржуев общий язык стал какой-то мочалкой… Жуется и жуется мочалка, и ничего не выговаривается. Как в кошмарном сне. Пытается человек заговорить, а языка во рту нет. Бормочет что-то под нос, и сам не понимает» (Померанц Г. Записки гадкого утенка. М.: Московский рабочий, 1998. С. 3).

О чем речь? Современное массовое общество в постоянном режиме порождает социальные меньшинства, но отнимает у них собственный язык, на котором те могли бы обсуждать свои проблемы, согласовывать интересы, предъявлять их публике. Они вынуждены говорить на чужом языке — языке большинства, не способном выразить их идентичность. Вместо ясных и точных высказываний — невнятное бормотание «под телевизор». Вместо собственной тематики — следование готовым заимствованным сценариям. Вместо публичного выражения собственного «мы» — имитация «мы» чужого, но зато общеупотребительного.

«Молчаливое меньшинство» сегодня — это объединение людей, у которых нет лингвистических, а значит, культурных возможностей публично выразить свою позицию. Мы имеем дело с явлением социальной немоты. Однако, если бы люди сообществ действительно молчали — не писали, не разговаривали, — не было бы никакой возможности их исследовать.

Несколько лет тому назад в местных правительственных кругах возникла идея опереться на экспертные сообщества при разработке региональной политики. Не думаем, что речь шла об их реальном участии в принятии решений; вернее всего, экспертами хотели воспользоваться как щитом, прикрывающим от критики извне. Процедура создания экспертных комиссий затянулась на некоторое время, и мы получили возможность провести качественное исследование профессиональных групп научных работников, инженеров, врачей и предпринимателей. Этот перечень отражал властные представления о центрах влияния в пермской городской среде. Для интервью мы отбирали профессионалов, руководствуясь следующими критериями: достижения в трудовой деятельности, признание со стороны коллег, включенность в интенсивные профессиональные коммуникации, совершенствование в профессиональной деятельности. В октябре 2007 года состоялось 22 интервью. Впоследствии идея экспертных комиссий была забыта, однако результаты исследования сохранились.

«Власть отвратительна, как руки брадобрея…»

Власти предержащие интересовал вопрос: почему представители науки, индустрии, бизнеса дистанцируются от политики, не выступают с инициативами, не формулируют новые идеи, не предлагают свои услуги, а держатся в стороне, никак не проявляя себя в публичном пространстве. Мы переадресовали его нашим собеседникам.

Приведем некоторые суждения[3]:

Предприниматель, как правило, замкнут сейчас на себе. Потому что какой-то крупный бизнес страшно выращивать… Потому, что могут заметить и просто попытаться отобрать. Потому что достаточно агрессивная у нас власть. [И1]

У населения в целом и начальства как такового, но у начальства выше, чем у населения, очень высокий уровень психологической защиты и ригидности психологических установок. Ригидность — это негибкость, неизменяемость. [И5]

Вопросы, когда меня спрашивают про нашу власть, это от меня предельно оторвано, очень умозрительно и никакого отношения ко мне не имеет. [И5]

Установка власти такая. Они считают, что они сами видят проблемы, и способны сами найти пути их решения. Всегда… решение проблем идет сверху. Вот зачем ученые, они же изучают, они исследуют, они выступают. И они выявляют эту проблему. И видение проблемы, как правило, которое представляют ученые, оно не совпадает с тем видением проблемы, которое есть у власти. Нет этой смычки… Мне кажется, смычка в данной ситуации — это проблема власти, и всё… Проблема конкретной власти. [И7]

Когда в “налоговой”… была встреча с представителями местной власти, то люди, проводившие семинар, ответили так: “А с вашим вопросом выступать только на митингах. [И2]

То есть к власти обратиться невозможно? Нет, нет, нет, соответственно, здесь ситуация какая? С тобой начинают говорить только тогда, когда реально видят за твоей спиной определенную силу. Сила будет — будет диалог, будут договариваться. Силы не будет — не замечают. [И3]

Вот пришел представитель власти, собрался круг врачей. Мне кажется, что какого-то конструктивного диалога не получится. [И6]

Я не чувствую, что я существую для власти, и уж подавно я понимаю, что власть для меня не существует. [И10]

Я представитель достаточно малочисленной группы, которая плохо голосует, я понимаю, что я представляю какой-то интерес для власти три недели в году: в момент федеральных выборов, в момент областных выборов, в момент каких-нибудь муниципальных выборов… [И10]

Власть — это тоже один из разделов бизнеса. И поэтому у меня такое ощущение, что их решение каких-то хозяйственных вопросов в городе абсолютно не интересует, а у них чисто вот, как Адам Смит сказал: “Лавку открывает лавочник по торговле мясом не для того, чтобы удовлетворить всех мясом, а для того, чтоб получить максимальную прибыль”. [И4]

А почему не обращаетесь к региональным властям? Смысла нет. У нас с вами откровенный разговор. Я не верю, что я допустим, если я сегодня напишу этот прожект “как нам реорганизовать общественный транспорт”, что кто-то его даже прочитает. Это шизофренические штучки, которые кидаются сразу в корзину, и всё. [И4]

Наверное, у них ответственность как-то так распределена очень интересно, что ничье получается. Никому заниматься не хочется. Сложно найти человека ответственного и сложно спросить с него. [И15]

Они всегда хотят от нас слышать какой-то ответ. У меня такое впечатление, что у власти всегда есть какой-то проект решения, обусловленный бюджетом, еще чем-то… Им всегда хочется услышать подтверждение, правильно они поступают или нет. [И11]

В этих высказываниях представлен нелицеприятный образ местной власти, сложившийся в разных профессиональных сообществах. Власть слепа, глуха, самонадеянна, увлечена только собой. К ней не достучаться… Между властью и обществом воздвигнута глухая стена. Варианты объяснений предлагаются самые разные, однако в существовании барьера, отделяющего тех, кто принимает решения, от носителей практического и теоретического знания, никто не сомневается.

Сфера политического обладает свойствами, закрывающими ее и от производственного, и от повседневного пространства наших собеседников. Перед лицом власти их профессиональные черты смазываются, суждения обесцениваются, мнения теряют вес. Профессионал, приходящий к политику, становится просителем, или, в более жестком варианте, кем-то вроде городского сумасшедшего. Даже если контакт инициирован властью, роль профессионала — служебная: подтвердить уже принятое решение.

Итак, отношения с властью строится по принципу «мы — они». Они — жители другого мира, «с рогами и копытами»; а мы — люди. Говорить с ними не о чем, стало быть, нет никакого смысла обсуждать их действия со своими коллегами. Надо учесть, что в замкнутом городском пространстве Перми эксперты и люди власти (депутаты, чиновники высокого ранга) имеют общую социализацию в одних и тех же школах и вузах, постоянно соприкасаются в общих публичных пространствах (театры, галерея, концертный зал, торговые центры). Между нашими собеседниками с одной стороны и местными политиками — с другой можно обнаружить слабые социальные связи (прямые или опосредованные одним звеном), но в этих связях нет доверия. Налицо явная демонизация власти, при которой те, кто к ней принадлежит, обладают аскриптивными признаками, противоречащими опыту непосредственного повседневного общения с ними. Иначе говоря, власть делает людей явно слепыми и глухими, алчными и безответственными, авторитарными и склонными к насилию. Их поступки лишаются смысла и логики, с точки зрения здравого смысла становятся иррациональными и поэтому не подлежат обсуждению.

Но у меня, на самом деле, коллеги тоже аполитичные, ещё более, чем я. Я-то хотя бы интересуюсь и, пожалуй, обсуждать-то я могу буквально с двумя человеками на работе. Один — это директор фирмы нашей, а другой — директор дочерней фирмы. [И1]

Мы никогда не говорили о проблемах города, когда собирались профессиональным сообществом. Это не имеет смысла. Об этом упоминается как о привычном зле. (…) Это константа, то что у нас такое чиновничество. [И5]

Когда я говорю, что мне стало тяжелее жить, это не проблема власти, это моя проблема. Значит, я должна искать какие-то другие варианты, которые облегчат мне жизнь. [И7]

А среди ваших коллег есть какое-то единое мнение по поводу общения с властями? Нет, мы на эту тему даже не разговариваем. Это как бы, не надо желать невозможного. [И4]

Специалисты моей профессии — это специалисты, которые трудятся на конкретных предприятиях. И не важно, какой формы собственности. Интересы у нас профессиональные, в основном, технические. И вопросы у нас обсуждаются технические. [И16]

Науку очень сложно связывать с регионом. [И11]

В интервью мы обнаруживаем линию противопоставления: власть и отделенные от нее молчанием профессиональные экспертные сообщества.

«Не о чем нам разговаривать…»

И тут мы позволили себе усомниться: а существуют ли эти профессиональные сообщества в реальности? Или же это фантом, вызванный неумеренным чтением социологических книжек? Одним из признаков сообщества, как известно, является внутренняя связь между его составными элементами, вернее, лицами, к нему принадлежащими. Из интервью выясняется, однако, что такая связь присутствует далеко не всегда.

Назовем условно всех предпринимателей профессиональным сообществом. Да нет у нас такого. У нас нет на уровне предпринимателей никакого… (…) Юридический бизнес вообще специальный. Там, как правило, строится… на личном авторитете… Т. е. если ты сильный юрист, то с тобой другие, младшие юристы, работают. Профессиональный авторитет, прежде всего. [И1]

Общество аналитиков, у них же у каждого свой прием. И собираться вместе — это собираться, в принципе, с конкурентами, которые могут тебя забрать в центр. Поэтому “кто в лес, кто по дрова”, тем более что толком заработать мало у кого получается. [И5]

Скажем так, есть причины, по которым со всеми контактировать не хочется… (длинная пауза)… С чем это связано? …Большей частью это связанно с конкуренцией…[И2]

Если говорить о сокурсниках, собираемся мы больше не по профессиональному какому-то, а это просто увидеть друг друга, пообщаться. Если говорить о медицинской сфере, то это о работе. Любая встреча заканчивается обсуждением профессиональных каких-то вопросов. [И6]

Без общения в науке не выжить. (…) Если один ученый решил какую-то проблему, то это может быть подсказкой тебе в продвижении. Когда общаешься с умным человеком, человеком, работающим независимо в какой области, включая гуманитарную, всегда это помогает в движении вперед, в решении каких-то своих проблем. [И11]

Это часть моей работы — встречаться с коллегами с других предприятий, поставщиков, потребителей. [И17]

Я обязана по функционалу представлять вуз в разного рода… на разного рода мероприятиях, ну и помимо этих мероприятий, естественно, научно-организационные мероприятия. [И7]

Чужой опыт всегда интересен. Чужое мнение профессиональное — тоже интересно. Я так считаю, что, может, оно и плохо, что мы встречаемся только на семинарах, организованных поставщиками продукта. [И16]

Когда какой-нибудь хороший концерт происходит, в КДЦ например, я туда захожу и сразу вижу там 10–20 знакомых физиономий: “Батюшки, вот мои однокурсники, вот мои коллеги, вот вся пермская интеллигенция, вся выстроилась в ряд и слушает какого-нибудь Крамера, или Тимура Шаова, и все одни и те же”. [И10]

Просматривается четыре варианта внутренней социальной коммуникации внутри профессиональных сообществ:

• «ретроспектный», т. е. встречи бывших сокурсников, далеко ушедших друг от друга в профессиональном плане;
• «дипломатический», аналогичный поведению представителей двух соперничающих держав: контакты необходимы, чтобы узнать позицию друг друга и получить преимущество в предстоящей схватке;
• «дисциплинарный», при котором поле и сценарий общения заданы извне, но существуют лакуны, заполняемые неформальными, индивидуально инициированными контактами;
• «стилевой», предписывающий участие представителей профессии в определенных непрофессиональных практиках (например, посещение джазовых концертов для физиков).

Слабость коммуникации взаимосвязана с неопределенностью некоторых оснований собственной профессиональной идентичности: диплом специалиста, или нынешняя производственная активность, или же статус в организационной структуре. В таких условиях профессиональные группы являются скорее воображаемыми сообществами, нежели реальными объединениями людей. Сила воображаемого сообщества состоит в том, что каждый индивид, отождествивший себя с ним, может приписывать собственные представления о мире большому кругу авторитетных людей. Это не лично я считаю региональную политику грязным делом, это все серьезные ученые (инженеры, бизнесмены… — выбрать что-то одно) так к ней относятся. Это не я пропускаю день выборов, это все наши так делают.

Профессиональные сообщества не участвуют в политике, может быть, по той причине, что особое политическое пространство в нашем обществе не сложилось: нет того открытого публичного поля, где согласуются разнородные интересы социальных групп, где достигаются необходимые компромиссы, где формируется политика. Нет политического языка как инструмента диалога с властью; и власть не знает, каким образом оповещать о своих планах и результатах. Для коммуникации используются либо советские вербальные паттерны типа «Пермский край занимает второе место по… среди…» либо гламурные приемы коммерческой рекламы, эксплуатирующей визуальные образы.

Представители профессиональных сообществ, вступая в диалог с властями, адаптируют хорошо разученные ими приемы частных договоренностей в закрытых пространствах: просить со слезой («общаясь с властью что нужно: во-первых, орать как потерпевший» [И10]) либо демонстрировать физическую близость с представителями власти: «Просто идем по выставке и разговариваем. Это не за столом, не под камерами, не под протокол, а просто разговариваем. Уже совершенно другая история. Человек более восприимчив тут» [И17].

Политический язык изначально формируется прессой. Если печать работает исключительно на иных — коммерческих — принципах, то она теряет свой статус — быть площадкой, на которой представляются и обсуждаются разные политические позиции и точки зрения. Представители профессиональных сообществ не доверяют газетам собственные суждения и оценки:

…если в этой стране средства массовой информации никто не подписывает практически, и основная часть средств массовой информации распространяется по бесплатным рассылкам. Я имею в виду тонны бумаги. (…) Газеты — их никто не покупает. И поэтому это влияние, так сказать, минимизировано. [И4]

Место газет все чаще занимают живые журналы, блоги. Их авторы, за исключением дюжины профессионалов так называемой новой журналистики, принадлежат по своему социальному положению к «белым воротничкам», то есть к канцелярским наемным работникам. Их трудовая деятельность не предполагает специализации; качественное высшее образование для них скорее помеха в успешной карьере. То, что публикуется в постах, насыщено эмоциями, сиюминутными оценками, резонерскими суждениями… Эти люди всегда готовы предложить кардинальное решение любой проблемы.

Для профессионалов данный вид прессы не существует. Им претят всезнайство, категоричность и воинственный дилетантизм. Как вариант воздействия на общественное мнение этот способ коммуникации не рассматривается. Можно предположить, что здесь вступают в действие и механизмы социальной стратификации: смешивание с «офисным планктоном» означало бы потерю экспертного статуса.

Мы замечаем парадоксальное явление: существуют воображаемые сообщества с собственной легендой, нормативно-ценностной системой, набором идентификаторов: научных работников, инженеров и пр. Эти сообщества не могут существовать иначе, нежели в презентации в публичном пространстве. Однако люди подобных сообществ всячески избегают этой презентации. Там, где им полагается кричать, они молчат. Такое впечатление, что на сообщества кто-то натянул шапку-невидимку.

Посмотрим, как это произошло.

«Как в кошмарном сне…»

Экспертные профессиональные сообщества в России замолчали в советскую эпоху — во время «великого перелома» на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Здесь сошлись в одной точке несколько тенденций: выталкивание за пределы нового советского общества так называемых бывших людей, к которым причислили старую инженерно-техническую интеллигенцию вместе с научными работниками (аграрниками, экономистами и т. п.); замещение языка публичных дискуссий советским новоязом, не предусматривающим артикуляции корпоративных мнений, групповых оценок, диалогов на общественно-политические темы; развертывание террористических практик, препятствующих бытованию горизонтальных социальных связей.

Один характерный штрих. В декабре 1934 года в Перми исключили из партии экономиста, преподававшего в местном сельхозинституте. Преступление его заключалось в том, что он противопоставил партийной линии собственные знания математики — ее начального школьного курса. Союзная власть объявила об отмене карточной системы снабжения рабочих и одновременно — об изменении цен на продукты питания.

На парткоме т. Монастырев пытался решение свести и заменить их кулацкими подсчетами. Если раньше я мог купить за 48 руб. 2 пуда пшеничн. муки, то сейчас буду платить 55 руб. за один пуд. Эти подсчеты по пятачкам непартийны.

<…> На собрании научных работников в своем докладе об итогах Пленума отстаивал тезис о том, что отмена карточной системы и переход к свободной торговле хлебом и другими продуктами повлечет за собой ухудшение материального положения и понижение реальной заработной платы у отдельных категорий рабочих и служащих. Несмотря на категорическое возражение о неправильности такого взгляда со стороны партчасти научных работников (Рягилев, Аблизин) и беспартийного — Бородина. В заключительном слове не только не отказался от своих тезисов, но и допустил резкую полемику — углубляя и развивая этот тезис, стал приводить примеры, что если сейчас можно купить за одну цену два пуда пшеничной муки, то с 1 января на эту цену можно купить только один пуд»[4].

Все преступление Монастырева заключалось в применении простейшей хозяйственной логики: если раньше пуд хлеба стоил 24 руб., а с 1 января 1935 года будет стоить 55 руб., то на ту же зарплату (с добавкой 10 %) рабочий сможет купить меньше хлеба, чем раньше.

Если за неуместное применение таблицы умножения исключали из партии, то за попытку экономического анализа иной раз отправляли в лагерь. В том же декабре 1934 года инженер завода № 19, производящего авиамоторы, Юфит высказал соображение, что повышение цен на продукты питания и промышленные товары снижает реальную стоимость рубля. Он был исключен из партии, арестован и приговорен ОСО НКВД к 3 годам концлагерей[5].

Власти подозрительно относились ко всем формам непроизводственных контактов между людьми, занятыми общим делом, — если, конечно, речь не шла о колхозниках или жителях заводских бараков. Был пущен в оборот специальный термин — «групповщина», которым клеймили всякого рода неформальные связи, в том числе игры в преферанс, бильярд или даже шахматы.

Трубин держал дружбу с научным работником пединститута Трониным, принятым в сочувствующие этой же парторганизацией пединститута, который имел связь с Гусевым, высланным из Ленинграда в связи с убийством С. М. Кирова, причем Трубин заявил, что он с Трониным знаком только по линии игры на бильярде, так же как троцкист Баранов заявлял, что имел связь с Ломинадзе только по линии игры в шахматы. Уловка врагов. Сейчас Трубин изгнан из рядов партии.

(Озеров — Свердловский обком ВКП(б))[6].

Это выдержка из доноса, отправленного секретарем райкома по инстанции в сентябре 1936 года. В нем речь идет о людях, вместе работающих в пединституте (Трубин — Гусев — Тронин) или на заводе № 24 (Ломинадзе — Баранов).

Было бы неверным прочерчивать сплошную линию между событиями тридцатых годов и экспертными позициями годов нулевых. Скорее всего линия здесь пунктирная; однако было бы неверным не принимать в расчет травмы 1937 года, не изжитой из сознания образованных классов российского общества и спустя десятилетия.

В разрывы уместилось время формирования воображаемого сообщества «физиков» на рубеже 1950–1960-х годов. «Физики» — имя собирательное для людей точных наук, обеспечивших прорыв в космос и создание атомной промышленности. В фильме «Девять дней одного года» герой Иннокентия Смоктуновского предъявил публике новый антропологический тип юного подвижника науки, в меру ироничного, в меру колючего, чуждающегося пафоса, но предельно симпатичного, самоотверженного и гениально одаренного. Таинственность, сокровенные знания, недоступные профанам, жесткая внутренняя селекция — все это превращало часть инженерного корпуса в могущественную и привлекательную корпорацию.

Новые черты коллективной психологии вступали в реакцию с наследием тридцатых годов: страхом перед коллективными действиями, стремлением к лояльности любой ценой, дистанцированием от политики. Во властной системе позднего советского общества можно было увидеть множество лиц, рекрутируемых из инженерной среды: министров, секретарей обкомов и т. д. Сама же эта среда оставалась quantiti negligeable, нулевой величиной, не принимаемой во внимание в процессе принятия общесоюзных решений.

В современной ситуации положение профессионалов в обществе ухудшилось по отношению к поздней советской эпохе. Специализированные знания обесценились по ряду причин:

• высшее образование в России в реальности стало всеобщим, что привело к утрате формальных признаков экспертного знания — в многотысячной толпе выпускников вузов трудно различить специалистов;
• специалистам свойственно проблематизировать ситуацию, представлять ее многомерной системой, функционально связанной с общим контекстом и т. д., и предлагать многоходовые комбинации по ее решению, указывая риски, альтернативные вариации и пр. Словами одного из наших собеседников: «Кто-то там из наших типа Горбачева или Ельцина, когда переходили на новую экономику, собирали большущие — по полторы тысячи — съезды экономистов. Каждый экономист имел свою программу перехода к капитализму. И самое интересное, что они между собой договориться не могли» [И4]. Внешнему наблюдателю, находящемуся в ином культурном тренде, такой подход представляется расточительным, избыточным, в конечном счете нелепым. Теперь в обиходе простые решения: «Предлагайте власти несложные в осуществлении и дешевые проекты, — учил пермских интеллектуалов столичный социолог, — и вас услышат»;
• профессионализм становится оппозицией к универсализму, гибкости, адаптивности и, самое главное, успешности. Цитируем: «По любым конкурсам тебя оценивают не с точки зрения разумности — ты подходишь или не подходишь не по своим профессиональным качествам, не по уровню цены, а просто разыгрываются спектакли, которые ничего, кроме улыбки, не вызывают. (…) До такого абсурда иногда доходит» [И3];
• нарастание иррациональных элементов в культуре: возобновление магических практик, вера в чудо, расцвет паранауки, возвращение к профанному религиозному мировосприятию. Все это, вместе взятое, обесценивает знания, а с ними — и тех людей, которые являются их носителями;
• на рынках труда специализированное знание соперничает с физической силой, возрастом, способностью к коммуникации и внешними данными — и зачастую проигрывает. Зарплата преподавателя вуза ниже, чем доход страхового агента. Власть расставила свои приоритеты, установив должностной оклад лейтенанта полиции в 2,5-3 раза выше, чем таковой университетского профессора. В условиях, когда социальный статус индивида привязан к уровню доходов, низкие зарплаты специалистов указывают на их положение в обществе.

Профессиональные сообщества, замолчавшие в раннюю советскую эпоху, не обрели голос и сегодня. Источники их социальной немоты лежат в трех измерениях: историческом (память о терроре и установка на лояльность как способ социального выживания), культурном (отсутствие языка, посредством которого можно публично предъявлять свои позиции; разрывы в культуре, не позволяющие транслировать их знания в другие социальные группы; недостаточная компетентность в понимании окружающего социального мира), социальном (слабость внутренних коммуникаций, препятствующая институализации реальных профессиональных сообществ; низкий, или не признанный, социальный статус).

Потеряв голос, профессиональные сообщества стали социальными невидимками в современном мире.

Список использованных интервью

[И1] — мужчина, 30–40 лет, совладелец и коммерческий директор ряда средних компаний

[И2] — мужчина, 30–40 лет, владелец транспортной компании

[И3] — мужчина, 40–50 лет, владелец и генеральный директор инженерной компании

[И4] — мужчина, 50–60 лет, совладелец и коммерческий директор ряда промышленных компаний

[И5] — мужчина, 40–50 лет, врач высшей категории

[И6] — женщина, 40–50 лет, врач высшей категории

[И7] — женщина, 30–40 лет, кандидат наук, доцент, заведующая кафедрой

[И10] — мужчина, 40–50 лет, кандидат наук, доцент

[И11] — мужчина, 50–60 лет, доктор наук, профессор, декан факультета

[И15] — женщина, 30–40 лет, инженер, кандидат наук, руководитель структурного подразделения

[И16] — мужчина, 50–60 лет, инженер, руководитель структурного подразделения

[И17] — мужчина, 40–50 лет, инженер, генеральный директор дорожно-строительной компании