«Из черного навоза красные цветы»

Калганов Н. А. (участник войны, награжден орденом и медалями, счетовод школы из Ульяновской области) 2 сентября 1953 года был задержан работниками милиции за хулиганство в станционном буфете. При задержании «он по-прежнему ругался матом, а потом стал восхвалять врага народа Берия и изливать матерщину по адресу руководителей партии и Советского правительства, заявляя: “Вы съели Берия, а меня (нецензурное слово) съедите. Я (нецензурное слово) вас, вашу партию и правительство вместе с (при этом Калганов стал перечислять по фамилиям руководителей партии и Советского правительства)”. После этого вскочил со стула, схватил со стола бюст В. И. Ленина и, размахнувшись, с силой ударил его о стол, разбив его на две части. Перед тем, как разбить бюст В. И. Ленина, Калганов выругался нецензурными словами и заявил: “Вот вам!”». Осужден 7 декабря 1953 года.

Абашев А. П. (1914 года рождения, русский, малограмотный, неоднократно судимый, заключенный, Кемеровская область) среди заключенных ругал коммунистов и советскую действительность: «Если бы эти валенки показать в Америке, то от них бы отбежали люди на километр [...] В Америке тоже носят валенки, но такие, какие в СССР носят только 16 человек, которые в Кремле». Говорил, что скоро будет война, придут американцы и свергнут советскую власть. Осужден 10 мая 1957 года.

У Се Ен (Ясихара Янага, кореец, уроженец Южной Кореи, без гражданства, бригадир грузчиков на о. Сахалине) в 1952–1953 годах критиковал условия жизни в СССР, говорил, что при японцах было лучше, ругал русских, говорил, что перед Новым годом в магазинах, «кроме черного хлеба, как конский навоз, и спиртного, ничего нет. При японцах в магазинах все было». 21 января 1953 года, в день траура по «одному из руководителей», У Се Ен заигрывал с учетчицей, «держал сосульку в руке ... изображал половой орган, причем он мне сказал, что половой орган поседел от переживаний по случаю смерти вождя». Осужден 19 января 1954 года.

Вышеприведенные происшествия стали известны при работе в Государственном архиве РФ над проектом по истории антисоветских выступлений в послесталинский период[1]. Извлекли мы их с коллегами из материалов архивного фонда Прокуратуры СССР, Отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности. Это надзорные производства по уголовным делам, касающимся того, что на тогдашнем судебно-следственном жаргоне именовалось «антисоветскими проявлениями». Здесь следует подчеркнуть, что интересовала нас не история карательной политики (есть более простые способы ее выяснить), а отношение народа к власти, содержание антисоветских высказываний.

За период с марта 1953 по 1991 год мы выявили больше 2 тысяч надзорных дел. Не стоит удивляться этому количеству: в хрущевскую эпоху, известную оттепелью и либерализмом, по антисоветским статьям сажали много. Значительно меньше, конечно, чем при Сталине, но и гораздо чаще, чем в брежневский период, когда репрессиям подвергались участники диссидентского движения и счет им шел на десятки. При Хрущеве осуждали больше простых людей и обвинительные приговоры по 58-й статье ежегодно исчислялись сотнями, особенно участились посадки в конце 1956–1958 годах, после венгерских событий. Следует отметить, что с принятием в 1960 году нового уголовного кодекса, в котором вместо 58-й статьи появилась 70-я, существенно изменились и санкции. По 58-й полагалось до 10 лет заключения (характерные сроки наших персонажей — 7–8 лет), 70-я же статья предусматривала до 3 лет лишения свободы.

Из дел перед нами предстала широкая и достаточно неожиданная картина народного, даже простонародного антисоветизма. Трудно вообразить, какое, например, количество листовок было написано советскими людьми в самых разных уголках нашей необъятной родины от руки, на листках из школьных тетрадей, с фантастической орфографией. Как часто делали крамольные надписи на избирательных бюллетенях, прежде чем опустить их в урну. Или отправляли в официальные учреждения бранные анонимные письма. Но самым распространенным видом антисоветского деяния были, конечно, разговоры.

Мирзоев А. (1910 года рождения, узбек, образование высшее, директор школы, г. Наманган), Халиков А. (1900 года рождения, узбек, из семьи священника, образование среднее, учитель) в 1946 году «вступили между собой в преступную связь» и критиковали советскую действительность: выражали недовольство бытовыми условиями жизни в стране; говорили, что народ живет плохо, при царизме было гораздо лучше; от снижения цен мало толку, потому что в магазинах недостаточно товаров; при царизме люди жили до 100 лет, а при советской власти не живут больше 50; хвалили американские порядки: «В Америке представители интеллигенции пешком не ходят, ездят на машине, а в случае, если будут ходить пешком, то в таких случаях они вешают на ноги спидометры, ведут учет пути, который они прошли пешком, и за это получают зарплату». Осуждены 30 июня 1953 года, 16 января 1957 года реабилитированы[2].

Мельников А. В. (1924 года рождения, русский, образование неполное среднее, оператор паровозного депо, Ростовская область) 4 марта 1955 года в нетрезвом состоянии нацарапал ключом на стене железнодорожного клуба: «Хрущев и Маленков съели Берию, а потом Хрущев съел Маленкова, смерть диктаторам. Хрущев диктатор». Осужден 17 декабря 1955 года[3].

Коротаев П. А. (1902 года рождения, русский, участник войны, рабочий лесозавода, Тюменская область) писал и направлял в различные газеты анонимные письма и стихи о тяжелой жизни советских людей: «Капризный век в руках тиранов», «Можно ли жить голодом». Из письма Коротаева «О причинах смерти Фадеева»: «Простые люди делают из этого такой вывод, что за 38 лет своей жизни при современном строе, он писал книги, романы неправдоподобные, изобретал новые краски, украшал жизнь, вернее из черного навоза делал красные цветы. [...] Самое лучшее светлое будущее — коммунизм, где все будут свободны и равны и всем обеспечены, — это могила, смерть. К этому нас, простых рабочих, ведет компартия, в этом ее заслуга». Осужден 18 августа 1956 года[4].

Червяков Е. В. (1932 года рождения, русский, образование незаконченное среднее, жестянщик, г. Ташкент) хранил тетрадь с записями антисоветского содержания, сочинял стихи: «Именуя себя обществом // Коварный Хрущик // И дальневидным политиком // Паразитный хищник... // Для тебя международная арена — // Мировая революция // И к ней ты несешься, гиена, // Рабочим народом жертвуя». Осужден 7 августа 1957 года[5].

Так вот, этот роскошный материал, эта россыпь судеб и личных историй, этот в самом буквальном смысле «глас народа» на самом деле ставит в тупик добросовестного исследователя. Совершенно непонятно, как все это изучать. Не отдельные истории или группы дел, чем-то объединенных (участников религиозных сект, национальных движений и пр.), а в целом, как возможность наконец узнать, что думали советские люди о родной власти. Массовый источник, документы судебно-следственного происхождения, созданные в соответствии с процессуальными нормами того времени, да еще и осложненные секретностью (секретное производство кое в чем отличалось от открытого, причем не все нюансы прописаны в инструкциях, не все инструкции легко найти, и нет уверенности, что инструкции всегда соблюдались). Как надзорные дела, заведенные в Прокуратуре Союза ССР, соотносились с общей картиной по стране? Количественно, по прикидкам В. А. Козлова, в этом фонде за интересующий нас период отразилось порядка 60% антисоветских дел по стране — это исходя из общей статистики судимости. Как они отбирались? Что попадало на союзный уровень, что оставалось на местном? Можно ли считать дела союзной прокуратуры случайной выборкой, или она формировалась определенными правилами? Точных ответов пока нет.

Допустим, нашу выборку все же можно считать более-менее репрезентативной и подойти к ней с вопросами историко-социальными — проанализировать этот массив на предмет социального состава, географического распределения, хронологической динамики событий, сочетаний этих параметров. Однако ограниченность возможностей этого метода видна сразу. Да, можно сказать, сколько среди осужденных по политическим статьям в тот или иной отрезок времени было сельских, городских жителей, сколько учителей, колхозников, бухгалтеров, таксистов, каково распределение по возрастным группам. Но при попытке объяснить эти данные, сделать из них какие-то выводы мы столкнемся с общей неизученностью ситуации по стране. Нет внятной стратификации советского общества. На какие социальные и профессиональные группы следует подразделить наших антисоветчиков? Причем так, чтобы и была возможность сравнить с общей картиной по стране, и критерии одновременно были существенны, значимы именно при разговоре об отношении к власти, о протестном потенциале. Не делить же, в самом деле, всех на рабочих, колхозников и служащих. Скажем, очевидно, что шофер колхозного грузовика в глубинке и шофер московского такси относятся к совершенно разным стратам, но профессия формально одна и та же. Даже если нам удастся разработать классификацию, то потребуется сравнить число осужденных антисоветчиков с общей статистикой, а есть ли она? То есть, допустим, мы знаем, сколько колхозных шоферов из такой-то области были осуждены за антисоветчину. Как это число соотносилось с общим числом шоферов в колхозах этой области? А какова картина по соседней области? А в сравнении, скажем, с количеством недовольных среди колхозного управленческого персонала (бухгалтеров, агрономов) или разных групп городского населения? И так далее. Подозреваю, что интерпретация данных повлечет больше вопросов, чем ответов. Потому что на самом деле мы очень мало знаем о советском обществе.

Что касается общего количества осужденных по политическим статьям и его изменения по годам, то тут возникает важная, небанальная и неразрешимая на основании судебной статистики и судебно-следственных материалов проблема, а иных источников и вовсе нет. Дело в том, что когда речь идет о массовых посадках, практически невозможно судить: это проявление протеста населения или же результат усиления карательной политики? Сажать стали больше, потому что росло число недовольных, или просто стали чаще сажать? Понятно, что тут есть взаимосвязь и обратное влияние — вопрос о яйце и курице, — но все же? Я уже упомянула, что в конце 1956 и в 1957 году число осужденных по 58-й статье резко, в разы, возросло по сравнению с предшествовавшими и последующими годами. Является ли это результатом смуты после XX съезда и Венгерских событий? Или это следствие закрытого письма ЦК КПСС от 19 декабря 1956 года «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов»?

Та же проблема возникает при попытке уяснить географическое распределение протестных зон. При просмотре надзорных дел возникает впечатление, что были регионы спокойные, откуда дел приходило немного, и регионы неспокойные, где осуждений было больше. Но тогда связаны ли эти различия с поведением населения, или они являются особенностью областных управлений госбезопасности? Может, где-то они были более ретивыми? И в конечном итоге вопрос просто упирается в случайности личных качеств того или иного начальника областного УКГБ?

Далее. Для описания простонародного антисоветизма, который предстает из документов, не годятся понятия из арсенала социально-политической истории, истории идейных течений. Содержание разговоров, листовок, анонимных писем невозможно классифицировать по шкале, связанной с политической позицией (левые, правые, троцкисты, сталинисты, либералы, националисты и проч.). Безусловно, среди наших антисоветчиков можно найти примеры и троцкистов, и сталинистов. Но основная масса высказываний членениям такого рода не поддается. Ведь разговоры эти лежат в совершенно иной плоскости, относятся к иным пластам восприятия себя, государства, власти.

Хрущев начинает активные контакты с лидерами зарубежных стран, ездит за границу — в народе недовольны, называют его «туристом», говорят, что он разбазаривает народное добро, пропивает на банкетах народные деньги, раздает хлеб Афганистану, Индии, Лаосу, а у самих очереди. «Спутник спутником, а в супе мяса нет». В 50-е годы регулярно ходят слухи, что по весне начнется война с Америкой, «придут братья-американцы и освободят нас от коммунистов», Америка сбросит атомную бомбу на Кремль, причем хорошо бы во время съезда партии. На заборе пишут мелом: «Долой Хрущева-дракона». Или, скажем, человек пишет анонимку, что коммунисты — «кашалоты». Понятно, что за всем этим стоят не сталинизм, либерализм или другие «измы», а совершенно иная система понятий. Я бы сказала, что одну из сторон тогдашнего отношения народа к власти очень отчетливо выразил некий электротехник с Куйбышевгидростроя, заявивший, «что он не живет, а существует, а начальство о нем не заботится»[6].

Неприменимы здесь и принятые термины, описывающие характер деяния, такие как «оппозиция», «сопротивление», «движение», «выступление», «протест» и т. д — в большинстве случаев субъект действия себя к таковым не причислял. Когда такому человеку предъявляли обвинение по 58-й статье, он удивлялся: «Какой же я антисоветский человек, у меня всего 2 класса образования», — аргумент неожиданный, но вполне соответствующий внутренней логике. То есть простой малограмотный советский человек не может быть против советской власти, он свой. Подспудно простые люди были уверены, что антисоветчиком может быть только человек образованный, интеллигентный, социально чуждый. Пожалуй, характер деяния лучше всего выражает слово «крамола» (но оно имеет архаические коннотации), а также употреблявшийся тогда канцеляризм «антисоветские проявления», хотя слово «антисоветские» из него тоже хорошо бы исключить. Неточно было бы говорить об антисоветизме, когда речь идет о более-менее спонтанных проявлениях недовольства народа, который, резко противопоставлял себя власти, но одновременно мыслил себя с ней в единстве.

Объединяло этих людей главным образом решение власти считать их антисоветчиками. Вчера антисоветским считалось одно, сегодня и завтра, быть может, что-то другое: за анекдоты то сажали, то не сажали; кухонная болтовня то криминализовалась, то нет. Власть решала, где сейчас проходит граница дозволенного. Однако это отнюдь не означает, что люди, совершая «антисоветские проявления», не подозревали об опасности. Удивительно, но по надзорным делам складывается впечатление, что практически любой советский человек прекрасно знал, где на данный момент пролегает подвижная и извилистая граница дозволенного. Более того, в разных уголках страны писали и произносили настолько сходные тексты, словно все население заранее знало, каким в данный момент должно быть содержание антисоветского высказывания. Особенно хорошо это заметно по двум категориям дел: антисоветским преступлениям, совершенным нарочно и нарочито, а также делам, которые, как можно подозревать, были сфальсифицированы.

Садовский В. И. (1925 года рождения, украинец, дважды судимый, заключенный, Житомирская область) 24 февраля 1955 года в камере штрафного изолятора кричал: «Бейте краснопогонщиков! Долой советскую власть. Приходи Эйзенхауэр. Дайте сюда Трумэна!», работников тюрьмы называл «бериевцами». Осужден 25 ноября 1955 года[7].

Малиновский В. М. (1912 года рождения, русский, Амурская область) 15 сентября 1955 года был задержан за кражу, в отделении милиции сказал: «В Советском Союзе за кусок хлеба давятся в очереди и продуктов никаких нет ... Скорее бы Эйзенхауэр бросил атомную бомбу на Советский Союз, чтобы передушить все правительство, тогда бы лучше жилось народу». Осужден 19 декабря 1955 года[8].

Шаганов М. П. (1932 года рождения, русский, ранее судимый, освободился из заключения 28 августа 1956 года) 29 августа 1956 года в нетрезвом виде на привокзальной площади г. Сызрани Куйбышевской области был задержан милиционером, кричал ему: «Тебя Булганин купил за 700 рублей». В отделении милиции говорил: «ГЭС строят комсомольцы, а оглянешься — штыки за спиной ... Булганин и Хрущев родину продали». Осужден 12 октября 1956 года[9].

Медяник В. Ф. (1944 года рождения, украинец, образование 7 классов, дважды судимый, заключенный, Донецкая область) «2 апреля 1965 г. в 15 часов 30 минут залез на трубу котельной, расположенной на территории ИТК, где находился до 10 часов 30 минут 3 апреля 1965 г. Находясь на указанной трубе, Медяник выкрикивал антисоветские призывы, в которых призывал к свержению советской власти и к беспорядкам». Осужден 5 июля 1965 года[10].

Таких дел довольно много. Милиция забирает на улице пьяного — часто это местный алкоголик, дебошир. Ему предъявляют обвинение по 58-й статье, милиционеры свидетельствуют, что он в нетрезвом состоянии бранил партию, правительство, самих милиционеров (например, обозвал фашистами и бериевцами). Впоследствии он пишет в жалобах, что ничего не помнит и не считает себя антисоветским человеком. Легко предположить, что обвинение достоверно, так же как и то, что милиционерам надоело возиться с возмутителем спокойствия и они решили избавиться от него надолго. В данном случае мне кажется не очень интересным вопрос, сфальсифицировано ли дело. Гораздо интереснее другое: допустим, милиционеры сочинили, но ведь они знали, какой текст надо написать! Причем как-то так выходило, что пьяные по всей стране говорили примерно одно и то же.

Я хочу сказать, что существовало единство народа и власти, единство общих представлений (я сейчас намеренно оставляю за кадром соображения о разнице между разнообразными группами и слоями населения). Простой народ и власть говорили на одном языке. В этом, собственно, нет ничего удивительного: власть была в буквальном смысле народной, если иметь в виду происхождение оказавшихся у власти деятелей. Они же в массе своей были людьми рабоче-крестьянского происхождения, многие начинали карьеру рабочими, образованы были кое-как, никоим образом не являлись рафинированной элитой. Естественно, власть и народ (в отличие от вечно проблемной интеллигенции) понимали друг друга превосходно.

Приведу свой любимый пример. В 1961 году в Иркутской области был осужден участник секты «Свидетели Иеговы», у которого нашли рукопись мистического характера, довольно невнятную и дремучую, где говорилось о грядущем крушении царства сатаны. Это было инкриминировано как призыв к насильственному свержению советской власти. Дело проверял московский прокурор и решил, что обвинение необоснованно. Сохранилась его пометка на полях: «Где же “призыв”? Речь идет о втором пришествии, т. е. о том, что бог уничтожит. Это не призыв»[11]. То есть само по себе отождествление советской власти с сатанинской у прокурора никакого сомнения не вызвало. Он мыслил в той же системе. Кстати, среди стандартного набора обвинений тех же иеговистов неизменно присутствовали «разговоры о скорой гибели советской власти в так называемой Армагеддонской войне».

Народные антисоветские суждения возникали как спор с официальной идеологией, были по отношению к ней зеркальны, негативны, но входили в ту же систему представлений и были от нее зависимы — подобно тому, как богохульство и благочестие могут существовать исключительно в рамках одних и тех же религиозных представлений. Например, всем известно, как послевоенная советская пропаганда оценивала фашизм. Антисоветское суждение строится на уподоблении коммунистов фашистам: коммунисты — те же фашисты или хуже фашистов. Еще более выразительный пример — образ «Запада», «заграницы» в сознании советского человека. Идеологи навязчиво критиковали капиталистический образ жизни. Крамольное мышление также исходило из противопоставления западного советскому и развивалось по той же схеме: либо выворачивало оценки наизнанку, тогда заграница превращалась в сказочную страну изобилия и исполнения желаний – вспомним разговоры про американские валенки и инженеров со спидометрами; а сколько было попыток написать письмо американскому президенту, пожаловаться на различные несправедливости; так, один бедолага жаловался, что ему не дают квартиру в Ленинграде; либо, при согласии считать заграницу мрачным злым царством, недовольные уличали партийных вождей в том, что те «продались загранице», изменили народным интересам, загнили (отсюда, в частности, анекдоты с зачином: «Ленин воскрес, идет по улице...»). Воспринимать заграницу как обыкновенный, однотипный своему мир советские люди были неспособны. Крамольное мышление не выходило за пределы используемого пропагандой набора понятий, за редчайшими, единичными исключениями. Это как кубики, которые можно сложить в разном порядке, но их набор остается неизменным.

Впрочем, советская идеология, в свою очередь, формировалась в сложном взаимодействии с запросом, ожиданиями, уровнем восприятия народными массами. Ведь она сильно отличалась от классического марксизма. Марксизм был переварен и переиначен традиционным мышлением примерно так же, как в свое время случилось с христианством, впитавшим языческие привычки и верования обращенных народов. Сталкиваясь с картиной мира, которую суммарно рисуют тексты, высказывания, происшествия, описанные в надзорных делах за 1950–1960-е годы, мы видим картину довольно причудливую, и обычные схемы при анализе социально-политических взглядов здесь не подходят.

В книге «Крамола» и в статьях я рассматривала эту картину мира в категориях классического мифа[12]. Эта модель на нашем материале работает отлично. Поясню, что имеется в виду. Миф в изначальном, терминологически строгом значении — это базовое предание, описывающее мир через рассказ о его происхождении. Бог-творец, демиург, из предвечного хаоса создает упорядоченный космос, дальнейшая история — это история борьбы сил порядка и окружающего хаоса. Загадочным образом мифы разных эпох и народов строятся по сходным канонам. И советская идеологическая схема была не только очень ловким демагогическим враньем. Это был классический миф, выстроенный по всем правилам жанра в соответствии с архетипом. Советский акт творения — это, конечно же, Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая новую эру в истории человечества. До нее были мрак и несчастья; вокруг, за ее пределами, — тоже мрак и страдания трудящихся. Капиталистический мир описывался образами, применяемыми обычно к силам хаоса (неупорядоченность, бессистемность, но также тьма, водная стихия, хтонические твари — гидра контрреволюции, акула империализма). Мир социализма предельно упорядочен (пятилетний план, научное понимание основ общества, парад физкультурников, в конце концов) и, как любое описание космоса, отсылает к архетипам света, воздуха, огня («вместо сердца пламенный мотор»). Имелись свои божества и демиурги, которые были ранжированы. Место главного бога занимали поочередно Ленин и Сталин. Маркс с Энгельсом удивительно соотносятся с фигурой «отдыхающего бога»: во многих мифологиях изначальный бог-творец более не участвует в делах мира и не имеет своего культа (как Уран и Крон в греческих мифах). Эсхатологические ожидания переносились на грядущее торжество коммунизма.

Ряд сопоставлений нетрудно продолжить. Легко и естественно сюда укладываются и представление о Загранице как о Том свете, Тридесятом царстве, и культ Сталина, и шпиономания, и противопоставление себя остальному миру, и многое другое. В том числе преувеличенные представления о роли высказанного и печатного слова, близкие к вербальной магии, когда крамольное высказывание пугало не столько прямыми политическими рисками (ну какая, в самом деле, могла быть опасность от наших стихийных антисоветчиков?), сколько своей силой заклинания. А публикация в газете фельетона, разоблачавшего те или иные недостатки, расценивалась как способ непосредственной их ликвидации.

Конечно, советский миф был не вполне цельной, классической системой хотя бы потому, что в центре «настоящего мифа» должны быть и настоящие боги, а советское мышление, сколько ни говори о культе вождей и сакрализации власти, это квазибоги и квазисакральность. Она сохраняет признаки настоящей, но изнутри пустая. Однако совсем избавиться от этой оболочки не только непросто, но и вряд ли возможно[13].