Большевизм и национальный вопрос — от теории к практике

Терри Мартин. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923-1939. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2011.

Сегодня тема советской национальной политики одна из наиболее горячо обсуждаемых на постсоветском пространстве. В значительной мере это связано с той важной ролью, которую играет этот вопрос в современной исторической политике восточноевропейских стран и конструировании национальных нарративов. К сожалению, слишком часто историки идут на поводу у политиков . В результате многие вопросы советской истории остаются весьма слабоизученными, хотя работ, посвященных данному периоду, выходит довольно много. Однако, по большей части эти публикации ангажированных «бойцов с фальсификациями против интересов...» касаются нескольких вырванных из контекста эпизодов в истории того или иного региона. Именно поэтому так важно появление русского перевода книги Терри Мартина. Книга Мартина – пример высококлассного исследования наиболее сложного периода в истории советской национальной политики – межвоенных лет. Русский перевод вышел через 10 лет после появления оригинала, и за это время книга уже успела стать классикой в англоязычной научной среде.[1]

Терри Мартин – профессор Гарвардского университета. Рецензируемая книга — результат доработки диссертации Мартина, защищенной в университете Чикаго в 1996 году. Собственно, высокий исследовательский уровень диссертации и позволил Мартину получить столь престижную университетскую должность.

Исследование Мартина появилось на волне так называемой «архивной революции». Открытие доступа к документам советской эпохи позволило исследователям переосмыслить феномен межвоенной советской национальной политики. До распада Советского Союза в западной историографии в дуэли тоталитарной и ревизионисткой школ национальная политика была почти исключительно в ведении первой. Ревизионисты, концентрируясь на исследовании общества и в значительно меньшей степени интересуясь политическими процессами, уделяли мало внимания советской национальной политике. В то же время для сторонников тоталитарной парадигмы советская национальная политика представляла больший интерес, так как на ее примере они пытались продемонстрировать свой основной постулат, а именно главенствующую роль террора и принуждения в деятельности советского режима. При этом, правда, историки, пишущие в рамках тоталитарной парадигмы, нередко вырывали анализируемые проблемы из их исторического контекста и отмечали только те исторические факты, которые подкрепляли их позиции. В то же время в Советском Союзе публиковались исследования и сборники документов, целью которых было продемонстрировать благотворную роль «Ленинской национальной политики» в развитии той или иной социалистической национальной культуры. Доверие к этой литературе однако невелико, в частности и потому, что после распада Советского Союза многие историки и политики из бывших советских республик бросились открыли для себя исследования западных историков тоталитарной школы и бросились опровергать то, что врежде утверждали. /здесь я бы все-таки больше хотел бы подчеркнуть иронию постсоветского периода, чем сомнительное содержание литературы советского периода. Однако, если Вы считаете это неуместным, то можете оставить новый вариант, так как это непринципиально./

Собственно сам факт распада Советского Союза на основе республиканских границ вдохнул новую жизнь в исследования национального вопроса и национальной политики в СССР. В начале 90-х в основном по этим вопросам писали политологи и социологи. Тем не менее, необходимо отметить две работы историков, которые показали советскую национальную политику в новом свете и помогли Терри Мартину сформулировать свои идеи и взгляды. Идя вразрез с тоталитарной парадигмой, которая в основном подчеркивала только негативные аспекты советской нациоанальной политики, Рональд Суни и Юрий Слезкин показали, что Советский Союз на протяжении своей истории поддерживал развитие национальных культур, хотя и в специфической, «социалистической» форме.[2]

В российской историографии постсоветского периода межвоенная советская национальная политика привлекает меньше интереса, чем многие другие темы, например, репрессии, военная история, биографии советских лидеров и т.д. В основном - это статьи о каких-то конкретных эпизодах. Были, однако, опубликованы и более обширные исследования. Несколько книг было посвящено проблемам репрессий и депортаций национальных групп.[3] Помимо этого опубликованы детальные исследования советской национальной политики в отдельных регионах.[4] Также важно отметить, что были напечатаны очень полезные сборники документов, содержащие внутренние партийные дискуссии.[5] Представляется, что появление русского перевода книги Мартина подтолкнет российских исследователей к более интенсивному изучению проблемы советской национальной политики.

Основная идея и, собственно, новизна работы Мартина по сравнению с предшествующей историографией удачно подчеркнуты автором в самом названии книги. Автор утверждает, что в значительной части межвоенного периода поддержка бывших имперских национальных меньшинств происходила за счет основной «государствообразующей» группы, то есть русских. Таким образом, в какой-то мере было выгодно быть представителем нерусской национальности в Советском Союзе, так как это открывало широкие возможности для получения высоких должностей, государство активно поддерживало развитие национальных языков, культуры и территорий. Партийное руководство воспринимало русских с недоверием, отчасти даже видело в них источник угрозы, и затруднялось определить их статус и роль в новой системе. В современных странах Западной Европы и Северной Америки такой феномен достаточно широко известен и носит название affirmative action. Он подразумевает преимущества, которые есть у представителей этнических, расовых, сексуальных и/или гендерных меньшинств над представителями большинства, например, при приеме на работу. Представители меньшинств в таких ситуациях часто оказываются в привилигерованном положении. Именно эту коннотацию использовал Терри Мартин, называя Советский Союз affirmative action empire. Как мне кажется, в русском издании этот термин переведен не совсем удачно - «положительная деятельность», в то время как мне представляется, вариант «позитивная или положительная дискриминация» был бы более четким и точнее отражающим смысл.

То, что книга Мартина – переработанная докторская диссертация, весьма заметно при чтении. В частности, у книги достаточно обширная первая теоритеческая глава, что характерно для диссертаций. Но в данном случае теоретическая глава отнюдь не сводится к простому обзору литературы по теме. Значительную ее часть Мартин посвящает обоснованию и описанию своего видения советской национальной политики и ее основной составляющей, коренизации, а также некоторых теоретических инструментов, которые он использует в своем анализе.

Терри Мартин начинает сильным и в целом справедливым утверждением: «Советский Союз был первой в мире империей положительной деятельности. Новая революционная Россия первой из традиционных европейских многонациональных государств оказала сопротивление поднимающемуся национализму, ответив на него систематическим содействием развитию национального сознания этнических меньшинств и созданием для них многих характерных институциональных форм моноэтнического государства». Как в дальнейшем отмечает Мартин, многие ошибочно считают Индию пионером в использовании политики «положительной деятельности» по отношению к национальным меньшинствам. Однако, в Индии такая политика применялась только с 1951 года. Советское руководство не только обратилось к политике «положительной деятельности» значительно раньше, но и внедряло ее в бòльших масштабах. Более того Советский Союз применял принципы политики «положительной деятельности» также по классовому и реже гендерному признакам. Но откуда взялся этот инновационный подход к решению национального вопроса?

Некоторые элементы можно обнаружить в политической мысли большевиков еще довоенного периода. Так, в 1912-1913 годах по настоянию Ленина Сталин написал знаменитую статью «Марксизм и национальный вопрос», в которой подверг критике индивидуалистскую программу «культурно-национальной автономии» австромарксистов и Бунда. В ответ Сталин сформулировал важные элементы территориального подхода к национальному вопросу. Тем не менее, основной импульс для формирования специфической советской национальной политики пришел во время Первой Мировой войны и, особенно, во время Гражданской войны. События, произошедшие во время этих двух войн, впечатлили многих большевистских лидеров (в частности, Ленина) и убедили их, что национализм – это сила, с которой придется считаться. Но не все большевики были убеждены в необходимости поддержки национальных культур. Многие «ортодоксальные» марксисты придерживались интернационалистских позиций и верили, что национальные различия уйдут в небытие при социалистическом строе (например, Пятаков и Бухарин). В итоге, сторонники подхода Ленина и Сталина одержали вверх. Политика «положительной деятельности» была официально сформулирована и принята на ХII съезде партии в апреле 1923 года и на совещании ЦК в июне этого же года. Изначально большевики использовали название «национализация». Чуть позже чаще эту политику называли «коренизацией», чтобы подчеркнуть преймущества коренного населения перед пришлым. Впрочем Сталин не поддался общей моде и придерживался термина «национализация».

Терри Мартин выделил 4 соображения, которыми руководствовались большевики при разработке и внедрении коренизации. Во-первых, опираясь на опыт Гражданской войны, большевики считали национализм маскирующей и опасной мобилизующей идеологией, которая предлагала массам ложные цели и приводила к созданию надклассового единства. Пятаков и остальные противники коренизации сделали единственный с их точки зрения логичный вывод, что национализм – это контрреволюционная идеология и с любыми его проявлениями надо вести бескомпромиссную борьбу. Однако, сторонники коренизации руководствовались иной логикой. Поддержкой национальных форм они надеялись разоружить контрреволюционные силы, лишив их возможности манипулирования национальными лозунгами и мобилизации населения под национальными флагами  . В свою очередь, опираясь на национальные формы, большевики стремились подать собственные идеи и политику в привлекательной для масс национальной обертке.

Вторая, «модернизационная предпосылка» состояла в убеждении, что возникновение национального самосознания – это неизбежный исторический этап развития любого народа на пути к интернационализму. Как отмечал в этой связи Сталин: «Нельзя идти против истории». Политикой коренизации большевики надеялись взять под контроль национальный процесс и направить его в нужное для социалистического строительства русло. Большевики уже не считали национальную стадию развития неизбежным атрибутом капитализма, и в результате придали ей определенную позитивную коннотацию, связав ее с модернизацией и прогрессом. Именно поэтому большевики внедряли политику коренизации даже в отношении тех национальностей, у которых не было никаких признаков каких-либо национальных движений (например, на Крайнем Севере).

«Колониалистская предпосылка» и «принцип главной опасности» предполагали, что национализм «угнетенных народов» - это реакция на репрессивную политику царизма и «великорусский шовинизм». Поэтому только активной поддержкой национальных меньшинств и, в какой-то мере, антирусскими мерами можно было возвратить доверие меньшинств к преимущественно русскоязычным большевикам и, как следствие, рассчитывать на их участие в социалистическом строительстве. «Великорусский шовинизм» был признан главной опасностью. В результате национализм меньшинств в какой-то мере допускался как исторически обоснованный, а русский национализм пресекался.

Наконец, усвоенный большевиками «Пьемонтский принцип» утверждал, что трансграничные этнические связи могут иметь политические последствия. Так, поддержка приграничных меньшинств (например, украинцев и белорусов) могла способствовать позитивному имиджу Советского Союза и социалистического строительсва по другую сторону границы (соответсвенно, у белорусов и украинцев в Польше). Такой политикой большевики надеялись дестабилизировать соседние государства и укрепить там популярность коммунистических партий. Некоторые амбициозные активисты даже надеялись на отделение приграничных регионов соседних государств и их присоединение к советским «братьям».

Исходя из этих предпосылок и была разработана советская национальная политика, которая, прежде всего, предполагала создание национальных территорий для всех национальностей (вплоть до сельсоветов), продвижение местных элит и использование местных языков, государственную поддержку национальной культуры и экономическое выравнивание за счет привилегированного спонсирования национальных окраин. В свою очередь, по логике «положительной деятельности» интересы бывших «угнетателей», русских, нередко ущемлялись. Это выражалось в осуждении русской культуры, непропорциональном представительстве в национальных регионах и т.д.

Одной из самых любопытных сторон советской национальной политики была кампания создания национальных территорий. Система национальных советов, которая привела к четкой территориализации этнических групп, приняла окончательную форму в Украинской ССР к середине 1920-х и потом была постепенно распространена на весь Советский Союз. В результате, начиная от республик и до колхозов, Советская власть создала более 10 000 национальных территориальных единиц. Советские руководители считали, что каждая национальность должна получить, хотя бы какое-то национальное территориальное образование. В результате появились и такие неожиданные территиориальные единицы, как Еврейская автономная область с центром в Биробиджане. Однако, создание национальной территориальной единицы почти всегда предусматривало появление новых национальных меньшинств и в результате приводило к конфликтам на этнической почве, когда разговор заходил о распределении ресурсов и должностей.

Для демонстрации политики империи «положительной деятельности» Мартин отобрал два конкретных случая: Украинскую ССР и «Советский Восток», который в книге сводится преймущественно к Средней Азии и Кавказу. Выбор этих двух случаев связан с разделением на «западные» и «восточные» национальности, которые вводит Мартин. К «западным» относились развитые, с точки зрения большевиков, национальности (украинцы, русские, белорусы, поляки, немцы евреи, грузины и армяне), а к «восточным» - отсталые. Хотя изначально в отношении всех национальностей проводилась одинаковая политика коренизации, очень скоро советская национальная политика приобрела, как показывает Мартин, несколько разные формы. Так, на «Западе», где существовали достаточно развитые национальные движения, элиты и культуры, коренизация преимущественно свелась к выдвижению представителей меньшинств на важные должности и к поддержке изучения и использования местных языков. В то же время среди «восточных» национальностей, где местные элиты, а иногда даже письменная культура, отсутствовали, основной упор делался на воспитание и формирование национальных элит, а также создание национальных культур и языков.

«Советский Восток» занимает второстепенное место в исследовании Мартина и служит, прежде всего, для того чтобы подчеркнуть отмеченную разницу между коренизацией на «Востоке» и «Западе». Помимо этого важный феномен на «Востоке», проанализированный Мартином, - это кампания латинизации национальных языков, начавшаяся в середине 1920-х. Главным идеологом и движущей силой этой кампании стал старый азербайджанский революционер Самед Агамали-Оглы, который к 1924 году добился того, что латинский шрифт стал единственным официальным в Азербайджане. После этого Агамали-Оглы задался целью латинизировать и другие тюркские языки Советского Союза. В этой связи он посетил больного Ленина, и, как сам потом утверждал, получил благословение вождя в виде цитаты: «Латинизация – это великая революция на Востоке». Латинизация преследовала две цели. Среди национальностей, исповедовавших Ислам, латинский шрифт должен был вытеснить арабский и, таким образом, подорвать позиции Ислама и авторитет традиционных культурных лидеров. В более широком смысле латинский шрифт в данном случае считался символом интернациональной культуры и культурной революции на «Востоке» и противопоставлялся кириллице, которая ассоциировалась с православной миссионерской деятельностью и российским колониализмом. Размах этой кампании, которая имела, в том числе, и определенный анти-русский элемент, со временем стал столь велик, что в конце 1920-х всерьез обсуждался вопрос перевода русского языка на латиницу. В частности, нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский был ярым сторонником латинизации русского языка. Необходимо подчеркнуть, что кампания латинизации зародилась изначально, как инициатива местных партийных активистов на Кавказе, и только потом была воспринята центральными властями и применена в широких масштабах.

Преимущественное внимание Мартин уделяет Украинской ССР, поскольку украинцы были наиболее крупной по числености национальностью после русских. Помимо этого для Мартина украинизация предстает как наиболее яркое проявление коренизации, а развитие ситуации в Украинской ССР играет ключевую роль в трансформации советской национальной политики к середине 1930-х годов.

Несмотря на все усилия центральных и республиканских (украинских) властей, как пытается показать Мартин, всесторонняя украинизация провалилась. Тем не менее, как мне представляется, это в большей степени относится к лингвистической стороне проблемы. Институциональные и символические аспекты коренизации несомненно сыграли значительную роль в развитии советского украинской идентичности. На провал лингвистической украинизации, в свою очередь, повлияли как сопротивление русских и русскоязычных украинцев в партии и городах, так и приоритет экономической и социальной политики по сравнению с национальной.

Возможно, что и линвистическая украинизация имела бы больший успех, если бы она продолжала осуществляться с изначальной интенсивностью более продолжительное время. Тем не менее, к середине 1930-х многим партийным деятелям уже было ясно, что коренизация потеряла свою неоспоримую главенствующую роль в советской национальной политике. На основе книги Терри Мартина можно выделить несколько основных факторов, которые в конечном итоге поставили под сомнение те соображения, от которых отталкивались изначально большевики при разработке политики коренизации.

Первые серьезные сомнения у партийных лидеров вызвали их столкновения с так называемыми национал-коммунистами, то есть активистами, которые считали, что путь к коммунизму и развитие национальных идентичностей могут быть тесно связанными. Применительно к советскому межвоенному периоду этими фигурами обычно (но не всегда) были бывшие представители марксистско-националистических движений, а также лево-ориентированные интеллектуалы и деятели культуры. Начало политики коренизации пробудило далекоидущие ожидания национал-коммунистов. Поэтому они не всегда были довольны темпами коренизации, ее размахом и направлением. Хотя изначально центральные власти вели себя достаточно толерантно к такого рода критике, и даже отчасти соглашались с ней, постепенно (приблизительно к рубежу 20-х и 30-х) такие яркие проявления национализма стали считаться неприемлемыми и опасными. Например, уже в 1926 году украинский писатель-марксист Микола Хвылевый вызвал резкое негодование Сталина, когда на волне украинизации выступил с идеей ориентации украинского искусства не на Москву, а на западные образцы. В восприятии центральных властей такого рода случаи демонстрировали, что коренизация не справлялась со  изначально возлагавшейся на нее задачей разоружения  национализма и недопущения использования национальных форм для анти-советских с их точки зрения риторики и действий.

Ситуация усложнялась международным положением. Начиная с середины 1920-х гг. советское руководство было все более озабоченно угрозой войны с объединенными силами империалистов и национальной буржуазии. Кроме того, в 1926 году в результате переворота к власти в соседней Польше пришел Юзеф Пилсудский, который вынашивал романтические планы отрыва национальных окраин от СССР и воссоздания Речи Посполитой, и с этой целью проводил толерантную политику по отношению к польским украинцам и белорусам. Тем самым «Пьемонтский принцип» использовался против Советского Союза, и это вызывало постоянное беспокойство и подозрения у партийного руководства к любым проявлениям про-польских настроений и местного национализма. В 1931 году это восприятие угрозы было подпитано японским вторжением в Манчжурию, в непосредственной близости от Советских границ. В этой связи неудивительно, что первые операции по переселению национальных групп в 1930-х имели место именно в приграничных районах и затрагивали национальности, у которых были близкие культурные контакты с соседними государствами (корейцы на Дальнем Востоке, поляки в западных приграничных районах и т.д.).

Наконец, еще одним фактором стал голод 1932-1933 гг. или, как Мартин уточняет, интерпретация голода в национальном ключе. Ввиду актуальности этой темы, стоит отметить, что Терри Мартин не считает голод 1932-1933 гг. актом геноцида против украинского народа, хотя это не снимает с властей ответственности за катастрофу. Его больше интересует то, какое объяснение голоду дало советское руководство. Как показывает Мартин, основной вывод сводился к тому, что коренизация, и, прежде всего, украинизация, позволили «врагам народа» и контрреволюционным элементам занять высокие и ответственные позиции и, таким образом, негативно влиять на политику центральных властей.

Совокупность описанных соображений и оценок на фоне централизации периода первой пятилетки и поставили под сомнение необходимость продолжения политики коренизации. Официально политика коренизации никогда не была отменена, но фактически после 1932 года отошла  на второй план  /коренизация не была полностью оставлена. Как я отметил чуть ниже, крупнейшие национальности сохранили за собой определенные возможности, предоставлявшиеся коренизацией, хотя и в других условиях (новое положение русских)/. Чтобы полнее понять суть этих изменений, необходимо обратиться к одной ключевых проблем книги Мартина, а именно к «русскому вопросу», роли и позиции русских в Советском Союзе. Эта проблема присутствует в большей части книги, но только в последних главах она выходит на передний план.

Как показывает автор, с начала 1930-х положение русских в Советском Союзе начинает менятся. Они постепенно перестают быть национальностью, которая должна молча нести на себе трудности социалистического строительства и поддержки национального развития других национальностей, при этом, практически не заслуживая признания. Кроме того, «великорусский шовинизм» уже не ассоциируется с главной угрозой. На такую реабилитацию русских повлияло немало факторов: от внешних угроз, негативного восприятия национализма нерусских до необходимости централизации и опоры на преимущественно русскоязычный пролетариат во время преобразований первой пятилетки. Определенную роль сыграло и постоянное давление внутри партии, как с точки зрения положения русских в национальных регионах, так и в вопросе их позиции в РСФСР, которая не была национальной территорей, а скорее тем, что осталось, когда все другие национальные территории были созданы. В какой-то мере изменения в советской национальной политике были совокупностью ситуативных реакций на различные события, тендеции и изменяющийся контекст.

Постепенно, русские стали «первыми среди равных» и распространение получила идея «дружбы или братства народов». Хотя за крупными и достаточно развитыми национальностями сохранялись многие возможности, предоставлявшиеся коренизацией, теперь их развитие должно было происходить в тесном союзе с русскими, которые стали братьями, а не бывшими угнетателями и империалистами. Русскому языку отводилась роль lingua franca. В то же время русская традиционная культура должна была стать стержнем общей всесоюзной культуры. Правда, здесь скорее приходится говорить о реинтерпретации некоторых элементов русской традиционной культуры, чем о простой реабилитации. В любом случае примерно к середине 1930-х мы уже не можем применять определение империя «положительной деятельности» к Советскому Союзу.

В целом книга Мартина написана весьма доступным, даже для неспециалистов, языком. Как переработанная диссертация, книга несколько страдает от переизбытка мелких деталей и многочисленных ссылок. Их оценят специалисты, но неопытного читателя это может несколько обескуражить. В то же время Мартин несколько компенсирует этот недостаток очень понятной структурой и четко поставленными целями.

Исследование опирается на источники из российских и, частично, украинских архивов и библиотек. Хотя автор и пытается, по мере возможности, показать перспективу представителей национальных республик, характер источников в большей мере толкает его к анализу взглядов центральных властей. Кроме того, остается открытым вопрос о роли Украинской ССР и украинизации. Действительно ли мы можем экстраполировать результаты исследования на другие советские национальности или же все-таки украинцы – это скорее исключение, чем правило? Также любопытен вопрос политики национальных республик (например, украинцев) к своим меньшинствам (соответственно, полякам, немцам и т.д.) в контексте взаимоотношений с центральными властями.

Эти замечания отнюдь не умаляют ценности работы Мартина. Книга почти в 700 страниц изобилует любопытнейшими наблюдениями и фактами. Исследование Мартина скорее открыло заново, чем закрыло проблематику межвоенной советской национальной политики. Будущие исследователи, опираясь на работу Мартина и дискутируя с ним, помогут уточнить, дополнить, а возможно даже и переосмыслить феномен советской национальной политики на всесоюзном уровне и в конкретных случаях.

Собственно, одна такая попытка переосмысления советской национальной политики на макроуровне уже была предпринята. Фрэнсин Хирш опубликовала книгу, посвященную роли «имперских этнографов» в разработке и развитии советской национальной политики.[6] В своей работе Хирш стремилась не согласиться с Мартином практически по всем вопросам. Если Мартин подчеркивает новизну советской национальной политики, то один из основных тезисов Хирш сводится к обоснованию преемственности между национальной политикой Империи Романовых и Советского Союза посредством специалистов-этнографов. Мартин представляется более убедительным, говоря об инновативности Советских властей в этом отношении. В отличие от Мартина Хирш почти полностью проигнорировала проблему русских в Советском Союзе, что и привело ее в значительной мере к неточным выводам.

Эта рецензия отразила только небольшую часть вопросов, затрагиваемых увлекательной книгой Мартина. Ввиду того, что вопросы нации и национализма, а также управления полиэтничными территориями остаются весьма актуальными и сегодня, я думаю, что ознакомиться с историей инновативного эксперимента большевиков будет интересно отнюдь не только историкам Советского Союза, но и самому широкому кругу читателей. Не говоря уже о том, что и сегодня на пост-советских территориях и особенно в России последствия этого эксперимента до сих пор заметны. Достаточно лишь посмотреть на административно-территориальное устройство Российской Федерации с ее многочисленными национальными республиками.