«Не-улыбающийся-Теодор»

* * *

Я родился в Вильно и оставался виленчанином до определенного времени, когда меня арестовали. Бэкграунд такой: солидная буржуазная семья. Люди с достоянием, купцы. В еврейском населении главным социальным разделением было ⎯ это купцы и ремесленники.

В Вильно население состояло примерно наполовину из поляков и наполовину из евреев. Было также немножко немцев, немножко армян и т.д.

Между поляками и евреями не было никакой общности культуры, было противостояние. Как будто два мира, что подчеркивалось тем, что не было смешанных браков. Я помню, как я удивился, когда, попав в Россию, увидел смешанные семьи. Разделение было чисто этническим. И абсолютная вертикаль образования и социальной жизни. Люди одной этнической группы были связаны не только с разными религиозными центрами (синагогой или костелом), но и ходили в разные школы. Очень часто они жили в разных районах. Первый вопрос, который не обязательно задавался, но который немедленно приходил в голову, когда люди встречались: «Кто ты: поляк или еврей?» И тогда сразу становилось ясно, как строить с тобой отношения.

Конечно, между поляками и евреями могла быть какая-то дружба, но очень ограниченная. Выйти замуж за поляка было преступлением в глазах евреев. У поляков это тоже осуждалось довольно резко.

Между поляками и литовцами была нечеткая идентификация. В основном сельское население было белорусское, с вкраплением литовцев и поляков. Люди в селах не всегда знали, кто они. Когда их спрашивали: «Вы кто?» Часто, один из возможных стандартных ответов был: «Мы тутейши». То есть отсюда. Тутейши ⎯ от славянского «тут», местные. Тогда было неважно, поляк ты или литовец. Но еврей ты или поляк ⎯ было очень важно.

Идентификация происходила по религиозному и этническому признакам, которые тесно переплетались. Для большинства населения это было одно и то же. С началом секуляризации для определенной части населения вопрос национальности уже не был вопросом просто религии, поскольку появились первые атеисты.

Формально многие евреи того времени были верующими. Насколько глубоко, неясно, но все же куда глубже, чем в наше время. В синагогу ходило большинство, это было в культуре. Это было место, где люди встречались, раз в неделю, по субботам. Поляки, конечно, встречались в костеле.

* * *

Еврейская община брала на себя немалую ответственность за социальную сферу. Поскольку государства благоденствия не было, кто-то должен был брать на себя ответственность за помощь бедным и нуждающимся. Это делалось на базе этничности и религиозности. Богатые евреи скидывались, чтобы помогать бедным. У поляков это тоже было, но слабее. На польской стороне был костел. Помощь часто возникала вокруг храма.

Моя бабушка была одним из столпов системы взаимопомощи. Когда люди меня представляли, они говорили: «Знаете, он внук такой-то». Она была очень известной и уважаемой.

Родители моего деда были купцами. Когда они поняли, что у них сын «никудышник», то есть из него не получится настоящего купца, он не умеет вести дела, то было решено, что его надо женить на сильной женщине. Они поручили свахам найти такую невесту. В то время это были дорогие и почетные услуги. Свахи быстро взялись за дело, и нашли женщину. Она не была старше его, но была совершенно другого склада. Когда ее отец умер, оказалось, что ее мать совершенно не может справиться с делами. Все начало разваливаться. Тогда ответственность за семью взяла на себя старшая дочь ⎯ моя бабушка. Она выдала замуж всех своих сестер. Ведь по отношению к женщинам главное было ⎯ выдать их замуж, а по отношению к мужчинам ⎯ дать им ремесло или дело. Она все это сделала. Когда все эти задачи были выполнены, ей было уже 30 лет. Она была уже старая дева. Договорились выдать ее за молодого никудышного человека. Было ясно, что ей придется принять на себя новую задачу: поставить на ноги новую семью и возглавить дело.

Бабушка была, по-видимому, совершенно экстраординарных способностей, жесткой, крепкой женщиной, и она начала раскручивать купеческое дело родителей деда. К концу ее жизни оно стало одним из самых крупных и известных купеческих дел. У бабушки было четверо сыновей и три дочери. Дочерей она выдала замуж с хорошим «наданом» (приданым), а сыновья вошли в большое текстильное дело, которое она раскрутила. Они стали купцами (продавцами, не производителями). Бабушка вела все. Она была не очень грамотной с точки зрения свободы языка, но читала и считала очень хорошо. Лично ездила в Берлин покупать текстиль. Самые дорогие ткани в Вильно шли от нее. У нее были чутье и вкус.

Про нее ходила по городу масса рассказов. Например, один из них: она стоит, только что вернувшись из Берлина. Около нее ⎯ главный приказчик, рядом бегает и развешивает новые ткани десяток приказчиков. Она, глядя в окно, как развешивают эти вещи, говорит: «Какую бы цену поставить на эту ткань? Восемь рублей ⎯ много, будут клиенты жаловаться. Четыре рубля ⎯ мало, настоящего навара не будет. Ставь четырнадцать!» Есть целая серия подобных рассказов про нее. Она стала столпом еврейской самоорганизации. К ней, например, приходили люди с просьбой помочь. Мол, есть девушка, ее надо выдать замуж. Денег на надан нету. Бабушка всегда давала, но спрашивала очень жестко: «Насколько это хорошая девушка? Насколько молодой человек, если его женят и дадут ему надан, сможет потом сам справиться?» Дальше она говорила: «Да, интересно. Подождите, я должна посоветоваться с мужем». Выходила в пустую комнату, возвращалась: «Мой муж согласен». Деньги она всегда давала безвозмездно. Это была такая обязанность. Если ты великая купчиха, то должна в своем сообществе помогать другим. Если люди бедны ⎯ их надо вытащить. Самые главные суммы шли на надан, чтобы конструктивно решить вопрос. Если это умно решалось, то потом не было проблем и шло своим чередом.

Между прочим, меня с детства начали готовить к подобным делам. Моя тренировка началась с того, что вместе со своей бонной (гувернанткой) я ходил в разные семьи и носил туда помощь. Скажем, ботинки для всех детей. Это уже моя мама мне говорила, поскольку бабушки не было в живых, когда я родился.

* * *

Мой отец был одним из четырех сыновей, младшим. Второй сын Абрам был меньшевиком, так же как и старшая сестра. Меньшевики в то время были главной социалистической организацией в Вильно. Позже отец был близок к эсерам. Он стал завзятым сионистом. Абрам, стал правой рукой бабушки в бизнесе. Когда бабушка умерла, он возглавил дело. Впоследствии он выделил надан для всех сестер, кроме самой старшей, которой к этому времени не было в Вильно. В дальнейшем Абрам разделил семейное дело между братьями. Каждый получил равную толику. Все четверо занимались текстилем. Все они были купцы, ведь главное разделение среди евреев Вильно было купцы ⎯ ремесленники: ремесленники ниже, купцы выше. Позже, в Еврейском населении Вильно где-то в поколении моего отца, начала выделяться третья группа ⎯ образованные, куда попадали врачи, адвокаты и т.д.

Женщины, в целом, делились по мужу. Потом все изменилось ⎯ пришла мировая война. Во время войны отец был в Петербурге, учился. Он не закончил университет. Вернулся домой, когда умерла бабушка. Получив по возвращении свою долю семейного дела, отец начал развивать его, занимался текстилем и также галошами, которые стали базой его экономического восхождения. Он стал богатым человеком. Отчасти потому что он практически пользовался монополией на продажу галош в Вильна-шизне (окрестности Вильно ⎯ ред.).

В то время Вильно был важнейшим центром еврейской культурной жизни. Параллельно с активностью в бизнесе и политическим движением отец был спонсором одного из еврейских театров, поддерживал спортивный клуб, был меценатом в широком смысле слова. За нашим обеденным столом встречались политические, культурные и общественные деятели того времени. Как и следует «наследнику престола», я там присутствовал с бонной.

Мама была из семьи раввинов. Она решила учиться и пошла в университет. Вышла замуж, будучи в университете, за моего отца. Сходу ⎯ беременность, потому что так было правильно. То был я, старший. Как только я родился, она не хотела просто сидеть дома. Тогда отец ей выделил часть дела, и она повела завод по производству косметики. Отец купил завод у человека, который был инженером-химиком. Евреем, конечно. Завод вели двое человек ⎯ профессиональный специалист и моя мать ⎯ вместе. На определенном этапе завод был продан, потому что тот человек, специалист, уехал из Вильно. Тогда был куплен завод по производству трикотажа. Тот же принцип: моя мама и специалист-инженер вместе вели дело.

Особенность была в том, что мама отказалась быть дамой, которая ничего не делает. Это была редкость для того времени. Обычно еврейские женщины ее уровня сидели дома, играли в карты, выходили несколько дней в неделю в первоклассные кофейни. Это был еврейский средний класс. А мужчины занимались делом. Мама отказалась четко и ясно сидеть дома, она хотела работать. Она не успела закончить университет, когда появился я, но потом вернулась и закончила учебу. Это был неожиданный ход для дамы ее класса. Она должна была сидеть и не рыпаться, но она от этого отказалась. Отец принял это нормально, очень гордившись тем, что у него такая особая жена. Сам он параллельно занимался двумя разными делами ⎯ магазинами текстиля и монополией на галоши в Вильна-шизне... Между прочим, многое определялось этничностью в его деле. Отец быстро богател. Экономическая система была так построена, что заводы галош, которые были где-то в Польше, в центре, продавали эти галоши мелким купцам, которые продавали их в селах и других местах. Чтобы не терять время на мелочь, галоши передавали гуртовнику (купец-оптовик, который не работает с населением, а работает с более мелкими купцами — ред.). Гурт (польское слово) ⎯ это оптовая торговля. Отец был главным и практически единственным оптовиком по этим галошам в районе Вильно.

В то время зимой крестьяне ходили в войлоковых валенках. Без галош ты не можешь их надеть. Пимов из жесткого войлока у нас не было. Поэтому отец практически завоевал рынок.

Таким образом, мы оказались в верхнем классе. Крупные купцы у евреев были верхним классом. У поляков верхним классом было дворянство и хозяева земель, шляхта. Это были два мира, которые жили параллельно, но у каждого было свое классовое разделение.

 Евреи в основном не были хозяевами земель. Они были либо ремесленниками, либо торговцами, либо владельцами доходных домов. В условиях царской России были законодательные ограничения на земельное владение евреями. Но не везде. Я знаю, что Троцкий был сыном евреев, которые держали землю. Это региональное различие ⎯ разные регионы по-разному были организованы. В Вильно и вообще в Литве евреи не имели земель, это было не еврейское дело.

* * *

В поколении моего старшего дяди и тети те, кто бунтовал, были меньшевиками. Это была социал-демократическая партия и в 1905-м они участвовали как меньшевики. Моего дядю Абрама как-то отловили потому, что он залез на здание полиции Вильно и повесил огромный плакат «Долой царизм!» Его взяли и посадили. Бабушка тогда купила всех судей, и дяде было сказано, что все в полном порядке, но есть одно условие. Если его на суде спросят, он ли был тем человеком, который залезал на ту стену, он должен был сказать: «Нет». Тогда его освободят. За день до суда ему разрешили увидеться с тем, с кем он хочет. К нему пустили его невесту, которую я знаю как тетю Сару. Она ему сказала, что если он откажется от своих действий, она от него уйдет. Он должен был остаться героем! И когда его поставили перед судом и спросили: «Вы это сделали?» Он ответил: «Я, и очень горд этим». Его отправили обратно в тюрьму. Бабушка взбесилась: она потеряла деньги! Что с дураком делать? И она его выкупила во второй раз.

Абрам был очень красивый мужчина, самый способный. Она отослала его в Париж учиться, но вскоре произошла революция, был 1917 год. Когда умерла бабушка, он вернулся из Парижа и перенял ее дело. Позже он разделил его между братьями. Потом в жизни он больше партийной работой не занимался, но стал вожаком кеhилы (общины). Когда вошли немцы и создали юденрат (комитет евреев), чтобы заведовать гетто, то дядя был назначен его членом. Он был удачлив. Удачливость в данном случае выразилась в том, что его дочь была вместе с ним в гетто и, будучи врачом, помогала ему. Но также в том, что он умер в гетто своей смертью, то есть его не расстреляли. Бывают времена, когда удачливость выражается именно в этом.

Позже у меня был драматический разговор с отцом. Отец очень любил своего брата. Абрам был фигурой, с которой он себя идентифицировал. Раньше мы о дяде не говорили никогда. Это произошло уже в Польше. Я отцу тогда сказал: «Жаль, что дядя Абрам умер в гетто». И мой отец сделал ошибку, задав вопрос: «Почему?» Я сказал: «Потому что его надо было повесить. Мы бы его повесили. Он был предателем». Отец взбесился. Я таким взбешенным его никогда не видел. Он орал, а я отвечал тихо и зло.  Он мне тогда сказал: «У тебя сердце убийцы». Теперь я думаю, что был неправ. Потому что с тех пор я понял, как широко было распространено предательство. Насколько мало людей выдержали эти времена. Теперь я готов простить, хотя никогда не смогу принять. Когда я оглядываюсь назад, мне жаль отца. В том разговоре он был взбешен больше меня.

Я очень ценил отца, идентифицировал себя с ним. Отец к этому времени был одним из вожаков сионистов. В Петербурге он поддерживал эсеров. Когда он вернулся, то пробовал создать организацию сионистических эсеров под названием «Молодые сионисты». На каком-то этапе они раскололись. Отец был в группе, которая проиграла. И тогда он нашел себя вне этой партии и вошел в ветвь сионистического движения, определяющую себя как либеральные сионисты. Таковым он остался примерно до конца жизни. Та группа, к которой отец принадлежал, тогда определялась именем ее вождя, Гринбаума. Он был членом польского парламента, сейма, возглавлял еврейскую фракцию. Гринбаум был непримиримым националистом. В сейме он жестко защищал права евреев и способствовал  созданию блока национальных меньшинств Польши. В то время стоял вопрос, как определить евреев. Были две позиции: Гринбаумисты определяли себя, как евреев, а вторая группа ⎯ сионисты с южной Польши ⎯ определяли себя «поляками еврейского происхождения». К числу тех, кто определял себя евреям, относился отец. Я шел его путем, конечно, и считал это правильным. Я всегда считал себя евреем.

Когда я приехал из России в Польшу, мне было пятнадцать. Я попал в школу в середине учебного года. Помню первый день в классе. Входит учитель: «А! Новенький?» Я встал. «Как Вас зовут?» Говорю: «Теодор Зальцшнур». «Религия?» ⎯ «Безвезданевы (атеист)» ⎯ Весь класс повернулся ко мне со злой улыбочкой: еврей, скрывающий свое еврейство. Следующий вопрос был про национальность. Я ответил: «Еврей». Слово прозвучало как взрыв бомбы. Ведь после войны в Польше осталось только двести тысяч евреев из трех миллионов и многие скрывали свое еврейство.

Я не сразу поехал в Польшу. Из Самарканда я с мамой отправился в Вильно ⎯ домой. В то время Польша была единственным способом выйти из Советского Союза, а я был «бывший польский гражданин». Вильно оказался единственным «окном». Папа уехал в Польшу раньше.

* * *

В Самарканде какой-то НКВДист делал карьеру на бывших польских гражданах ⎯ взяли одного польского еврея, который крал кожу на своем заводе. Ему сказали, что отпустят, если он будет «докладывать» о контрреволюционных разговорах бывших польских граждан. Потребовали имена людей. Назван был родственник отца Гросман, писатель, его взяли за антисоветскую пропаганду. Его пытали, били, он прошел через все это. В конечном итоге сказали, мол, мы тебя отпустим, только подпиши, что ты говорил вот такие и такие вещи. Он подписал. Тогда его спросили, а кому ты говорил? И он назвал имя моего отца среди тех, кому он говорил. НКВДист раскручивал заговор контрреволюционной организации ⎯ статья 58 УК. Отца вызвали как свидетеля в суд. И тут произошло нечто интересное. Гросмана уже официально прессовали в суде для протокола.

⎯ Вы это говорили?

⎯ Говорил!

⎯ Подписали?

⎯ Подписал!

А его официальным защитником была молодая женщина, я ее называю комсомолка, верящее в светлое будущее. Она убедилась, что все ложь! Она поняла, что все ⎯ неправда, поскольку говорила с ним… Я тогда ждал за дверью и был готов, что отца заберут прямо в суде. Отец вышел и рассказал мне, что эта комсомолка-защитница обратилась к Гросману: «А теперь, говорите правду!» Он молчал. А она стукнула кулаком по столу: «Говорите правду!» Он ответил: «Все ложь! меня били!»

Ну вот… Советский Союз, город Самарканд, 1944 год! Жизнь в том мире была глубоко неоднозначна, о чем теперь забывают. Если бы не такие, как она в этом поколении, они бы не выиграли войну. Удивительна была необыкновенная смесь чистой веры, жестокости и лжи.

Тогда в суде начался необыкновенный скандал. Прокурор вскочил, как будто ему в то самое место шпильку ввели! Прокурор орал: «Я требую не вносить этого в протокол! Это пропаганда!» Она ответила: «Я требую внести это в протокол! Никакой пропаганды! Издеваетесь! Не имеете права не вносить в протокол!» Был страшный базар. Судьи чуть ли под стол не спрятались от страха. Они прямо зелеными сидели, как отец говорил. Я был слишком молод, чтоб понять, что надо узнать ее фамилию, чтобы поблагодарить…. В конечном итоге кто-то из судей, пришел в себя и предложил отложить суд. Суд отложили. Гросмана, конечно, не выпустили и немедленно осудили за другое дело. Но отца-то отпустили, поскольку развалилось дело. Отец был свидетелем. После этого мама срочно отправила его в Польшу.

В то время мама шила одежду советским дамам. Им было приятно, что их обшивала «европейка». Одна из дам была «сестрой очень важного человека», ее звали Хрущева ⎯ не знаю ⎯ мал был ⎯ была ли у Хрущева сестра в Самарканде. Мама выхлопотала отцу разрешение на выезд, сделала бумаги. Он спешно выехал. Единственное место, откуда можно было выехать дальше, это Вильно. Он уехал и исчез. Не было новостей полгода. Мы с мамой думали ⎯ что это может значить ⎯ вестей нет. Быть может он сидит… От него ⎯ ничего. Дома было сильное напряжение. Никаких новостей.

Однажды, я сидел и делал свои уроки дома. Вошел советский солдат, в униформе, и сказал мне: «Я ищу мадам Зальцшнур». Я сразу вздернулся весь, в Советском Союзе не говорили «мадам». Я сказал: «Это моя мама. Кто Вы?». «Я приехал только что из Вильно, хочу поговорить с Вашей матерью». «Подождите, она через два часа будет. Чай?» Он пил свой чай не спеша, читал газетку. Я продолжал писать свою лекцию. Мама пришла, повторилось то же: «Вы мадам Зальцшнур?» Это сходу ее тоже вздернуло, также как и меня, хотя он говорил по-русски совершенно чисто: «А кто Вы?»

⎯ У меня письмо от Вашего мужа. Вы знаете его почерк?

Мама говорит:

⎯ Да

Он вытащил откуда-то письмо, она прочла. Он: «Теперь Вы захотите со мной говорить? Мне негде ночевать…»

Мама сказала, что такие письма можно писать и по указке. Можно заставить человека написать такое письмо. На что он ответил: «Да. Но как такие вещи доказать? У вас топорик найдется?»

⎯ Вот топорик.

Он взял топорик. У него был такой деревянный ящик. Очень часто солдаты носили с собой такие ящики. Он стукнул, и из ящика полетели золотые царские монеты. Русские. Тогдашняя валюта. Сказал: «Ну, вот так... Вам придется мне поверить. Больше доказательств у меня нет». Он открылся перед нами. Дал нам возможность поверить.

«В письме сказано, ⎯ заметил он, ⎯ чтобы я оказал вам денежную помощь, чтобы Вы могли выехать в Вильно. Ваш отец сказал мне, что вы продали все, чтобы дать ему возможность уехать. Поскольку вам нужно прорываться, ваш отец посылает вам деньги. Я вам их передам, добирайтесь туда. Когда приедете в Вильно, найдите там раввина ⎯ назвал имя ⎯ и он поможет организовать вашу поездку дальше».

Он остался с нами на четыре-пять дней. Я помогал ему, бегал по людям и передавал сообщения. Я узнал, зачем он приехал, почему у него так много денег… он приехал выкупать людей ⎯ был членом сионистского движения, крайних националистов. Он родом из-под Вильно. Приехал из Польши искать и вытаскивать «своих». Он выкупил целую группу людей, с которой у нас были проблемы тогда ⎯ литовских евреев. Польские евреи могли, а литовские не могли уезжать в Польшу. Я, бегая с сообщениями, технически помогал в этом. Он уехал, сказав, что в Вильно он может и не быть, когда мы будем там.

Мы спешно собрались и поехали в Вильно через Москву.

* * *

В Вильно мы нашли место для жизни и пошли искать того раввина. Нам сказали, что он уехал на несколько дней, но скоро вернется. Тогда мы стали искать мою сестру. Только через месяц нашлись люди, видевшие моего деда в группе евреев, которых вели на расстрел на Панар (в лесу Панеряй ⎯ ред.). Среди них были дети, а значит и моя сестра. В лесу были вырыты долы для хранения бензина во время войны. Немцы использовали их для погребения семидесяти тысяч расстрелянных.

В Вильно мы жили у семьи человека, прятавшегося от уничтожения в гетто до возвращения Советской армии. Ему одному удалось спрятаться, вся его семья погибла. Он рассказывал, что когда Красная армия появилась, пять дней шли бои на улицах города. Он вышел на штаб советской группы, прорывавшейся в город. Когда он подошел к группе офицеров, ему задали вопрос: «Ты кто?» «Я еврей!» «Если еврей ⎯ почему жив?» Вдруг один из стоявших рядом офицеров на прекрасном идише быстро сказал ему: «Линяй, убирайся, прячься быстро, не то под полю попадешь!» Он ушел, но его отловили немцы. Повели на площадку, заставили вырыть могилу, дали ему папиросу, он сидел с ногами в яме и курил. Немцы тоже курили. Вдруг ему показалось, что двое смотрят не в его сторону, а третий подмигнул, или только показалось… Тогда он побежал. Там были ворота со всех сторон. Когда он пробежал через ворота ⎯ начали стрелять. Ему удалось уйти. Повезло. Потом он встретил женщину, замужнюю, с тремя детьми. Ее расстреляли на Панаре. Она очнулась в обмороке в куче полураздетых тел, вылезла, залитая кровью других людей. Ночью. Вернулась в гетто. Я с удивлением спросил: «Как вы могли вернуться туда?» ⎯ «Больше было некуда» ⎯ был ответ. Позже ее забрали в другой лагерь со швеями, теми, кто шил для немецких солдат. Она шила. Когда закончилась немецкая оккупация, она вернулась в Вильно. Эти двое встретились. Одиночество было страшным, они поженились. Вспомнил ⎯ у нее не было двух пальцев ⎯ отстреляны на левой руке. Она была очень веселой. Я помню ее, как очень веселого человека.

До этого, через несколько дней после нашего приезда, стало ясно, что что-то не в порядке. Что раввина нет, его от нас прячут. В таких условиях ведь нос очень остр, ты быстро видишь, что что-то не так. По городу пошли слухи, что поймали группу из ста десяти литовских евреев, нелегально проходивших границу в Польше. По-видимому, раввина спрятали, так как он занимался этим делом. Стало ясно, что Иегуду, давшего нам деньги в Самарканде, искать не нужно ⎯ наведем на него полицаев. Выбираться придется самим. Маме удалось найти в университете документы, что она ⎯ польская гражданка. Важно было иметь документ, на который можно опереться. В Польше факт рождения в Вильно был достаточным, чтобы тебя считали бывшим польским гражданином. Мы быстро выехали.

В этом доме я получил еще один важный урок в понимании действительности тех времен. Я спросил хозяина дома, приютившего нас в Вильно: «Каковы Ваши планы теперь?» Он ответил: «Какие планы? Двигаться я никуда не собираюсь. Почему в других местах должно быть лучше?» Я говорю: «В Польшу!» ⎯ «Зачем?» ⎯ «Чтобы попасть в Палестину!» ⎯ Для меня это было ясно. Для сионистов это было ясно. Необходимо создание государства. «Зачем в Палестину?» ⎯ «Что значит, зачем в Палестину?!» ⎯ примерно в духе, как вы смеете так говорить, возмутился я. Он ответил мне, и я запомнил это навсегда: «Я в Палестину не хочу. Тот, кто жил с евреями в гетто, никогда не захочет опять быть под властью евреев». Для меня это был ужасный удар. Он же настоящий еврей! Он был в гетто и выжил! Я уважал его таким. И вдруг он говорит мне такие вещи, которые взрывают мою картину мира и заставляют думать о настоящих реальных отношениях между людьми, а не об абстракциях сионизма, великого светлого царства! Я задумался крепко. Я не перестал быть сионистом. Но, если есть евреи, которые так чувствуют, значит были евреи, которые были не менее ужасны, чем немцы. И было гетто, где было ужасно, и в этом гетто был мой дядя... То, что я тогда сказал отцу про дядю, связано было, конечно, и с такими рассказами про гетто. Я начал понимать, что Юденрат служил немцам и помогал немцам выделять, кого брать на расстрел. И была еврейская полиция, которая помогала немцам. Мир для меня перестал делиться на евреев и не-евреев. Я увидел, что евреи могут быть разными. Плохие. Хорошие. Так пошатнулся мой юношеский максимализм. Но осталась базовая особенность моего восприятия, если есть обязанность ⎯ ты должен действовать, ты не имеешь права не действовать. Ты не честный человек, если не действуешь. Честный человек становится в ряд! Плакаться, бездействовать ⎯ не честно. Так меня научила семья. Годами позже я прочел у Назима Хикмета (великий турецкий поэт) короткую поэму: в решающую минуту, когда ты видишь дыру в ряду людей, потому что кто-то упал под пулями ⎯ ты обязан занять его место в ряду.

Для меня то был разговор с человеком, который прошел и огонь, и воду. И с его мнением надо считаться. Ты даже не можешь обругать этого человека, поскольку он прошел гетто, а ты только под арестом был... пацан. Если после гетто есть люди, которые так чувствуют, то они не виноваты. Вина за теми, кто их такими сделал. Они защищались, как могли, как умели, их никто не научил по-другому. Но речь идет о непростом мире, в котором у всех есть задачи, и у меня задача ⎯ создать свою Палестину, в которой будет светло. Тогда в мире много говорили о создании Палестины. Годом позже Объединенные нации уже принимали решение в ноябре 48-го. А беседовали мы с этим человеком в 47-м, годом раньше...

Мы пробыли в Вильно пять-шесть недель. Все думали, что случилось с Иегудой? В Вильно мы его искали и не нашли. Он нам помог, без него мы бы не выехали из Самарканда. И вдруг его нет. Идут советские аресты евреев по всему городу. Этот конвой, литовский, попал в лапы НКВД. Я бы тоже сел, если бы уходил с этим конвоем. Случайность ⎯ что я не попал в Вильно чуть раньше. Потом из Вильно мы приехали в Лодзь и искали там Иегуду всерьез. Нам сказали, что он не доехал. Отец нашел товарищей по Движению, уже в Польше, и сказал ⎯ оставьте это мне. Прошли одна или две недели, открылась дверь и вошел ⎯ он, Иегуда, здравствуйте! Радость. Из его рассказа стало ясно ⎯ граница закрылась, начались аресты. Все его документы стали очень опасны, из-за них могли взять. Он уехал из Вильно в маленький провинциальный городок, откуда он родом, и там купил себе цыганские документы, будто он цыган, возвращающийся в Польшу. Потому и пропал. Его могли искать, как активного подпольщика.

Мы потом встречали его в Польше. Он работал на чешской и немецкой границе ⎯ переправлял своих. Он был железный и такой спокойный. У него была такая особая улыбка, когда он замолкал. Через пол-года, когда я был уже «в структуре», работал, был частью нашего движения, я с ним встретился на улице и говорю ⎯ говорят, что граница закрылась... Он посмотрел на меня со своей этой спокойной улыбкой и ответил ⎯ я об этом не знаю. Но я-то знал, что он в центре всей этой операции переправки через границу, организации побега… После фронта я его пробовал искать, но не нашел. Кто-то сказал мне, что он директор школы. В Израиле.

* * *

Отец никогда не поехал в Палестину и не хотел, чтобы я ехал. Есть люди, которые верят в то, что говорят, и никогда не согнутся. А есть люди, которые говорят. Мой дед не согнулся бы. И я не согнулся. Я был добрым сыном отцу и очень его любил. Думаю, что отца сломал лагерь. Он остался без хребта. Поэтому винить его не надо. Я получил такое странное доказательство ⎯ много лет позже в Париже с друзьями отца. Когда он умер, я полетел на похороны и жил у его друзей, которые были французскими коммунистами, или близко к компартии… боролись с немцами. Как-то зашел разговор об отце, и его товарищ, у которого я жил, известный психиатр, сказал что-то …. а тогда шла схватка между французами, которые поддержали бунт против де Голля, и теми, кто против них…. Я спросил ⎯ а каковы были взгляды моего отца? Начался ведь раскол французского общества, кто за и против... 50-е годы…французы не хотели отдавать Алжир…Так вот ⎯ хозяин дома в ответ махнул рукой…. Я напрягся… Он ответил ⎯ если б ты был здесь, ты бы был с нами, но не твой отец… я тогда подумал ⎯ отца сломали, он был напуган. С той минуты, когда он вернулся из лагеря он был напуган навсегда.

Это сильно повлияло на жизнь нашей семьи. Когда он вернулся, он весь был покрыт ранами авитаминоза, сильно истощен. Он практически умирал. Пока мы были в спец переселении в Сибири, он был в лагере около года. Когда лагерь распустили, он поехал на юг ⎯ так делали все…. Начал искать нас. Ехал впустую, поскольку неясно было, где нас искать. На юг ехали все, поскольку теплее и пищи больше. Так он попал в Джалал-Абад, в Киргизию. Во всех тех местах, где были скопления бывших польских граждан, были большие стены с объявлениями около польских центров. Он ходил там и читал бесконечные объявления, решил уже, что нас нет, умирал с голоду, решил уйти туда, где можно было выжить и, в последний день увидел на стене нашу телеграмму. Ведь мы высылали информацию о себе во все возможные места, о которых знали. Так он приехал к нам, в Самарканд ⎯ покрытый ранами, полумертвый.

У него с собой был золотой портсигар, который у него отобрали, когда арестовали. Какая-то сумасшедшая страна! То тебя пытаются убить, посадить, уничтожить, а то вдруг кидаются «отдавать законнопринадлежащие вещи»!

Он приехал, мы его отмыли, начали кормить-лечить. Он был вне себя, сам не свой совершенно... Потом прошло некоторое время, когда он понял, чем мы занимаемся. Он понял, почему мы не голодаем. Мы ведь занимались спекуляцией хлебом, и поэтому выживали. Позже было шитье матери. Была сеть ⎯ мы брали хлеб от директоров магазинов, по пять кило, на карточки. Директор магазина делал вид, что режет карточки, отдавал нетронутые карточки и выдавал хлеб. Я выходил из магазина, а в парке меня начинал сопровождать человек, которому я отдавал хлеб. Деньги позже передавал уже другой человек. Три директора магазинов были родственники, евреи, вернувшиеся вместе из одного спецпереселения. Двое из них были родственниками Сикорских ⎯ Сикорский был тогда премьер-министром Польши, у него было два брата-генерала, которых расстреляли в Катыни ⎯ их вдовы получили все права генеральских вдов. Эти трое директоров помогали вдовам, полячкам, потому что вместе были в спецпереселении. Такая странная дружба... Позже они, как и многие, исчезли, испарились. Думаю, уехали. Если ты один раз сидел, то уже лучше умел защититься, тем более, что они входили в спекулятивную сеть.

Так вот…. Отец вдруг понял, что у нас такой спекулятивный бизнес, и забился в истерике. От страха. Он боялся, смертельно боялся, что его опять возьмут. Самая страшная вещь — это снова вернуться в лагерь. Сама мысль, что я или мама уходим и возвращаемся с деньгами, смертельно пугала его. Ведь тогда были гонения против спекуляции. А когда человек дома смертельно боится, ты не можешь «работать». Пока он был полумертвый — мы могли не считаться с его мнением, но теперь все, нужно было что-то решать. Он старался истерики не устраивать, но в доме было страшное напряжение, он сильно переживал.

Почему нас не поймали? У нас в глазах не было страха. Мы пробивались, потому что были спокойны. У нас в семье два характера: мамы и папы. Стало ясно, что мы не можем работать, так не может продолжаться.

Отец начал искал работу ⎯ безрезультатно. Тогда мама с подругой стала делать босоножки, продавали… Это стало главным доходом. Но было ясно, что это временно, что отец не готов жить на нашем горбу. Отец ведь привез из лагеря огромный золотой литой портсигар, стоивший многих денег. Было решено его продать чиновникам. За эти деньги родители купили мне место в польском детдоме. Там кормили лучше, чем в других местах. Там можно было жить и есть. Каждую неделю родители привозили в деддом дополнительную пищу. Голодуха же была. Жил я там около года. Воспитатели ⎯ польско-еврейская интеллигенция ⎯ относились ко мне хорошо. А отцу за оставшиеся деньги с продажи портсигара купили место заведующего снабженияем кирпичного завода. Взятку дали директору завода. Отец должен был делиться тем, что своровал на снабжении, с директором. Это был восьмой кирпичный завод. Еще кроме зав.снабжением ему дали место директора столовой. Отец начал приносить домой «добычу», и вещи начали выравниваться. Мама шила. Я был в детском доме. Так прошел год.

Так было, пока однажды я не пришел, и мама не услышала, что я хриплю. Детдомовский врач лишь велел мне теплом закутывать шею. Мама срочно отвела меня в поликлинику. Врач меня посмотрел, снял трубку: «Носилки!» Оказалось, дифтерия. Меня забрали на носилках в детскую больницу, антибиотиков тогда не было. Это было очень опасно. Две недели больницы. В день выхода из больницы мама сказала: «Мы с отцом решили, что ты больше не вернешься в детдом. Там тебя могут загубить. Оставайся дома».

В то время в Самарканде как раз создали польскую школу. Я попал в шестой класс и начал учиться. Странное необыкновенное чувство: только что я был взрослым мужчиной ⎯ зарабатывал, содержал свою семью. Я зарабатывал больше матери. И вдруг ⎯ учиться, уроки делать. Школа была необыкновенно хорошая. Учителей почти не было, поэтому преподавали специалисты в своем поле: физике обучал инженер, истории ⎯ адвокат, биологии ⎯ врач. Обучали по советским учебникам, но совершенно по-другому! Даже для обучения языкам ⎯ нашлись хорошие преподаватели, переселенцы. Лучшая моя учительница литературы была там. Я учился с интересом. Там же я организовал мой первый бунт.

Тогда шел Йом-Кипур  ⎯ Судный день. Религиозные евреи проводят это день в Синагоге, молятся и постятся. В то время я был избран старостой седьмого класса и за два дня до Йом-Кипура пошел к директрисе. Я сказал, что приближается Йом-Кипур, что для евреев это очень большой праздник, что сам я не религиозен и собираюсь учиться, но в классе есть двое, которые хотят поститься и молиться, как они и обязаны. У меня просьба класса ⎯ их отпустить на этот день. Директриса ответила: «Нет, ни под каким видом! Вы не можете указывать мне».

Я сказал, что в Польский праздник 3 мая мы не учились, и это правильно, потому что ⎯ праздник. Йом-Кипур также важен для евреев, как для поляков 3 мая. Даже более важен. Мы просим разрешить для двух евреев не учиться.

Она на меня наорала. Назавтра началась забастовка всей школы, которую я организовал. Я не только добился того, что ни один еврей не пришел. Я провел переговоры с поляками в классе ⎯ объяснил им в чем дело. У них был вожак ⎯ Болек. Я ему объяснил. Возникла солидарность.

Меня исключили из школы. Мама смеялась. Папа не знал, как к этому отнестись. Это был уже конец года. После этого собрался педсовет для принятия окончательного решения. Педсовет раскололся: половина считала, что я правильно поступил, другая половина осуждала. Директриса испугалась, что раскол в педсовете дойдет до ГОРОНО, они узнают, что она не справляется, и тогда скандал замяли. Меня не допустили к учебе в последний месяц этого года, но разрешили сдать экзамен и вернуться на следующий. Так я стал героем. Мы выиграли эту единственную националистическую забастовку.

* * *

Когда мы приехали в Польшу, нас встретил отец. Сразу повез нас в ресторан… такой предвоенный. Новый мир. Зверски кормили. Отец был при больших деньгах. Он опять начал заниматься текстилем. Он был специалистом и вошел с дело с другими людьми. Нас ждала хорошая квартира. Мы попали в сказку. Мы ели, ели… Было странно, я четыре года был голодным, но не мог есть так много ⎯ глаза хотели, но не мог. Помню, как только положил вилку и ложку, чтобы передохнуть — у меня забрали тарелку. Мне очень хотелось его стукнуть, этого человека! Родители много говорили, говорили, я молчал, прислушивался, удивлялся. В конце отец вспомнил про меня, повернулся и сказал: «Ну, Тодик, мы теперь снова в полном порядке, так что, если ты чего-то захочешь ⎯ ты только скажи». Прозвучало это так, что, мол, хочешь машину ⎯ мы тебе машину, мотоцикл — мы тебе мотоцикл… что-то в этом духе. Я сказал: «Спасибо. Движение легально?» Он на меня с удивлением посмотрел, как из другой сказки: «Легально. Ты хочешь встретиться с членами движения?» Я говорю: «Конечно!» Он произносит: «Ну, хорошо, ты передохни, через несколько дней я представлю тебя членам движения». Речь шла о сионистской партии. Я ответил: «Нет, завтра». И он меня забрал в движение.

Потом кто-то мне описывал этот первый мой вечер в Польше: большой клуб молодежного движения; ребята поют, танцуют; все как «в до войны», а это был 46-й год; я стою в углу, одетый в тяжелую женскую шубу, шапка-ушанка на глаза, чуб, выглядел как шпана; ко мне не подходили ⎯ я бычился. Позже меня спросили ⎯ что ты так себя вел? ⎯ А мне очень хотелось плакать… Ведь я попал к своим, домой, в Палестину… В Палестину… в Польше. Я попал в рай. В счастье, о котором мечтал.

Это была такая жизнь, тусовка. Оружие было полулегально. Польские власти приняли решение, что так как они не могут нас защитить, они «не заметят» если у нас будет оружие. Когда немцы ушли — много оружия осталось. Нам многое разрешалось. Мы были организованы. Мобилизованы. Могли защитить своих поверх полиции. Были погромы, но мы могли стать около дверей своих и защитить, если надо.

Моя мама заявила, что мы не уедем, пока я не сдам экзамены средней школы (matura ⎯ иврит). Мама думала, что если я выеду из Польши ⎯ конец моему образованию, поскольку изменится язык. Я знал русский, польский, понимал идиш. Я ответил, что время двигаться, уезжать в Палестину. Отец уже был во Франции. Она мне на это ⎯ уедешь без матуры ⎯ уже не кончишь. Я сказал, мол у евреев и так много интеллигентов, и мне не нужна матура. Мама ⎯ но я без твоей матуры не уеду. И на этом она не кончила. Меня вызвали в центральный комитет нашего движения и сказали, что без образования меня не допустят до руководства молодежной группой, поскольку родители перестанут посылать нам детей, узнав что ими командует неуч. Мне запрещается входить на территорию клуба, пока не сдам матуру. Все рычаги были использованы мамой.

Я все это сдал. Десятью днями позже мы уехали во Францию к отцу, занимавшимся своим текстилем, бежавшим чуть раньше из Польши, в страхе, что поляки начали активно бороться со спекулянтами. Во Франции отца взяли за нелегальный въезд, он сидел четыре недели, потом отпустили.

Мы поехали в Париж. Был 1948-й год, когда было принято решение о разделении Палестины, а это значило создание государства Израиль. У нас было собрание по поводу празднования этого решения. Собрание сионистов. Выступали вожди, включая и моего отца, который произнес прекрасную речь о том, какой необыкновенной будет наша Палестина. После этого председатель собрания, увидев меня в рядах активистов молодежного движения, сказал: «Мы только что выслушали замечательную речь нашего уважаемого Меира Зальцшнура, давайте предоставим слово его сыну!» Я сказал: «Война начинается сегодня. Независимость не дается на золотой тарелочке, все те, кто может носить оружие обязаны спешно двигаться в Палестину». Как холодным ветром повеяло. Меня сильно не любили за эти слова.

Возвращаясь с собрания, я сказал родителям о том, что начинаю готовить свой выезд в Палестину немедленно. Отец кричал, что мне только семнадцать, что он меня не пустит и так далее. Я ответил: «Тебя кто спрашивает?» Был скандал. Мама молчала, и я повернулся к ней: «Ты что скажешь, мама?» Она ответила: «Мне очень страшно за тебя, но если без этого не сможешь жить, ты должен ехать».

Я уехал через неделю. В Палестину я въехал 3 мая 1948 года. Граница была закрыта англичанами. К этому времени мы создали структуру нелегальной переброски через границу. Опыт был. Заводы нелегальных документов были. Этими заводами руководили люди, которые под немцами занимались документами. Мне нарисовали мою историю: еду в Боливию, учиться бизнесу у моего дяди, на пути должен заехать к маме, которая умирает от рака в Тель-Авиве. Такие истории легко проходили. Теперь я думаю, что нет сомнения, что наша организация подмазывала всех английских чиновников. Документы, имена…. рисовались на всякий случай. Так я попал в Палестину. Мобилизация шла вовсю, но я был слишком молод. Пришлось сменить документы: мне стало 18 лет.

* * *

Я попал в 6-й батальон PALMACH и был очень счастлив.

До определенного возраста я был напряжен. Меня даже прозвали Neusmechaeocy-Teodor «Не-улыбающийся-Теодор». Я не воспринимал это как напряжение: я не был комком нервов, но был комком воли. И был всегда абсолютно серьезен. Смотрел из-подлобья. Не улыбался. Был бескомпромисен.

Мой первый скандал с подругой прошел, когда под моим нажимом собрание приняло решение запрещающие салонные танцы в нашем клубе. Ведь в эти жестокие времена, когда готовы отдать все для борьбы за независимость, неприлично заниматься салонными танцами. Halinka гневно спрашивала: «Как ты это сделал? Ведь большинство было против! Но все подчинились твоей воле».

Такой был период. В моем пути была всегда рядом железная уверенность. Я хотел одного ⎯ Израиль должен стать. А потом я буду учиться. Позже прекратился этот напряг, завзятость, уверенность в собственной правоте ⎯ меня успокоил фронт. Я стал другим.

Я был на фронте, когда приехала группа членов движения, которые на фронте еще не были ⎯ они приехали в Израиль, чтобы жить. Привезли их в один кибуц. Я получил отпуск, чтобы с ними встретиться. Война кончалась. Все обрадовались встрече. Один из них сказал удивленно, наблюдая за мной:

⎯ Теодор, ты улыбаешься!

Они заметили, что я во всю морду улыбаюсь.

Я ответил: «И что в этом особенного?» Он сказал ⎯ ты не помнишь? Нет, я забыл свое прозвище. Мне было легко и весело. Кончилось время постоянной борьбы, напряга, бескомпромиссности.

Через год фронта война кончилась. По законам того времени через год от службы освобождали. Теперь служат три года. Меня тогда освободили, поскольку я был на фронте в первой линии. Я хотел учиться. Поехал в Иерусалим искать место для учебы…