Заместитель бургомистра

В каждом большом городе и крошечном городке за последнее десятилетие напечатали энциклопедии. Сначала думалось, что они будут посвящены истории городов и людей, их прославивших. Но они оказались заполнены именами многочисленных местных чиновников. У нас такая книга называется «Маленький город Большой России. Опыт краеведческого справочника». Красивое название. В многостраничный том удалось вместить всех руководителей, а в больших городах, наверное, понадобились дополнительные тома.

Не знаю, есть ли в подобном курском издании имя Алексея Григорьевича Кепова. Но если все-таки есть, то статья о нем должна выглядеть так:

Кепов Алексей Григорьевич (1900—1974) — курский архитектор и инженер-металлург, до Великой Отечественной войны главный архитектор города, автор проекта и строитель здания Курского медицинского института. Родился в Курске в собственном доме (улица Володарского, 29). В годы войны был заместителем бургомистра города Курска. В 1944 году был арестован, провел 13 лет в казахстанских лагерях. Поэт и прозаик, коллекционер и библиофил (до войны собрал превосходную нумизматическую коллекцию, в 1960-е годы собирал автографы, открытки с изображением Курска и прижизненные издания Пушкина). Первая публикация в коллективном сборнике стихов, в котором, кроме Кепова, приняли участие Ю. Богатогорский, А. Еськов и П. Загоровский[1]. Рассказ Кепова «Серый» был опубликован в московском еженедельнике «Красная нива»[2] и удостоен премии журнала. Автор неизданных воспоминаний. В последние годы проживал с женой Эвелиной Самуиловной Искольской на улице Ленина.

В 1973 году, когда я подружился с ним, все знали Кепова, и у каждого курянина было свое мнение об этом человеке. А поскольку я большей частью общался с пожилыми одинокими женщинами, потерявшими мужей во время Гражданской и Отечественной войны, их оценка этого человека была осуждающей: «Бабник. Гулял, жене изменял, а потом на ее могилке памятник поставил, все плакал да прощения просил». Но меня больше интересовало военное прошлое Кепова.

Этот интерес был непонятен многочисленным моим тетушкам и их подругам: «Да он и до войны был большой начальник». А друзья моего отца вспоминали довоенную школу и банку в кабинете биологии с мозгом подростка. На банке была надпись: «Мозг комсомольца Кепова (сына А. Г.), который он завещал родной школе».

Два летних месяца 1973 года мы с Кеповым встречались почти каждый день, и Алексей Григорьевич часто повторял фразу: «Ты мне как сын». Эти слова звучали как-то искусственно, было неловко их слушать, но у меня порой возникает мысль поступить так же, как его рано умерший сын, — завещать часть тела любимой школе. Правда, я учился в пяти школах города Таллина, и если начать сейчас раздаривать свои органы, глядишь, через некоторое время весь окажешься в Евросоюзе и в НАТО.

В то лето мы с матерью приехали поступать в Курский медицинский институт. Поселились у маминой тетки Марии Никифоровны Ринчино, которая просила называть ее бабушкой, но я из подростковой вредности все равно называл ее по имени-отчеству. Тетка жила в однокомнатной квартире на углу улиц Садовой и Ленина. В торце дома почта, внизу парикмахерская. Жара. Окна открыты настежь. Весь день несмолкающий шум автомобилей и голос постового милиционера, который орал в мегафон на нарушителей правил дорожного движения: «Красная кофточка, красная кофточка, вернись назад. Белое платье, ты куда идешь на красный свет?! Тебе что, жизнь надоела?!»

Во второй вечер, темный и звездный, с опьяняющими запахами южной ночи, мы отправились в соседний дом, в гости к Эвелине Самуиловне Искольской. Как послушный ребенок, я безропотно пошел к очередной курской знакомой моих родителей. Однако в этих походах присутствовала небольшая корысть. В каждом доме, куда меня приводили, я бросался к книжным полкам и выпрашивал какой-нибудь раритет.

Дверь открыла Эвелина Самуиловна. Ритуал был всегда один: «Максим, как ты вырос! Какой ты большой!» Кроме нее, нас встретил маленький сухонький старичок, представившийся Алексеем Григорьевичем. Мама начала бесконечный разговор с Эвелиной Самуиловной, а я остался с А. Г. Он смотрел на меня настороженно, я же в восторге озирал квартиру: старинная мебель, картины и царство книг! Разглядывал и мечтал: как хорошо быть старичком, сидеть в кожаном кресле и читать свои любимые книги!

— Молодой человек, не хотите ли посмотреть прижизненные издания Пушкина? (Почти как: «Мальчик, не желаете ли посмотреть мои русско-японские открытки?»)

Кепов собирал прижизненные издания Пушкина. На каждой книжке был наклеен экслибрис. Странность заключалась в том, что книги были отпечатаны не типографским способом, а на фотобумаге. Простенькое изображение поэта, облокотившегося на тумбу с вазой. Мне не очень интересно. Книгу Смирнова-Сокольского о прижизненных изданиях Пушкина я читал десятки раз, когда заболевал и не ходил в школу, да и в букинистическом магазине такие книги иногда попадаются.

— Ты Пушкина любишь или постольку-поскольку?

Почему Пушкин? Что это? Недопразднованная годовщина 1937 года? Картинка из журнала «Огонек» времен победившего социализма? На видном месте стоит подборка книг об убийстве Распутина, дневник Николая Второго, воспоминания Вырубовой, сборник стихов Шкапской «Барабан старого господина»... Странное книжное собрание. Энциклопедический словарь Гранта, а не Брокгауза и Ефрона. (Незадолго до отъезда в Курск мне так понравилась обложка сборника Марии Шкапской, что я потратил несколько часов и сделал копию. И экслибрис я бы сделал в такой же манере, подражая Чехонину или Нарбуту.)

— А вот, взгляни, Блок 1917 года. Был митинг, Блок выступал, в типографии напечатали, чтобы участникам раздать. Такого сборника даже в Ленинской библиотеке нет.

— А это что такое?

На нижней полке плашмя лежали характерные книги екатерининских времен в коричневатых кожаных переплетах.

— Ну, это знаешь, когда денег нет, сдаю постепенно в музей. Там покупают, — сказал по-мужски, как хозяин и кормилец. — Когда меня арестовали, книги конфисковали, понадобилось пять возов, чтобы все вывезти.

— А такую ты видел? — и он протягивает «Один день Ивана Денисовича». — Их лагерь рядом был, но я думаю, что Солженицын плохой писатель.

«Ивана Денисовича» я недавно прочитал взахлеб. Он, хоть и полузапрещенный, в каждом интеллигентном доме Таллина на книжной полке стоит.

— А какая у меня коллекция монет была! Я знаю, у кого она сейчас.

— А константиновский рубль был?

— Да.

Трудно поверить, но в голосе такая горечь. Обманываю себя, что понял это тогда, а не сейчас: все эти книги и вещи не его, а Эвелины Самуиловны и ее отца, знаменитого курского врача. А он наклеивает на ее книги свои канувшие в Лету книжные знаки.

Рис.

Нас зовут к столу. Как юный петушок, А. Г. начинает ухаживать за моей матерью. Достает хрустальные бокалы толстого стекла, аляповатые, но с золотыми медальонами, на которых почему-то неровно выгравировано что-то вроде: «В честь славной победы над Наполеоном в 1812 году». А. Г. главенствует за столом, Эвелина Самуиловна смотрит на него с обожанием и улыбкой. Кепов весело рассказывает, как в Курск приехал Сталин, собрал руководителей города и спросил, какой институт они хотели бы иметь в городе. «Нам бы медицинский», — скромно ответили руководители. «Много болеете?» — пошутил Сталин.

Строительство мединститута. Кепов специально поехал к академику Павлову для консультации, чтобы построить мединститут по последнему слову медицинской науки. На кабинете Павлова висит записка: «Закрыто, по случаю праздника Святой Пасхи».

— Очень был вредный старик. Едем в Совмин, он у церкви шофера останавливает и идет молиться, а мы ждем.

Мы заливаемся от смеха, в промежутках я успеваю спросить:

— А что это?

— Это медальон Федора Толстого по случаю победы 1812 года. Копия, родственник Лины подарил. А это очень хорошая копия «Сикстинской мадонны». Я собираю изображения мадонн. Двоюродный брат Лины из Питера присылает.

Я сижу напротив образа, на вид века XVIII. Я такого еще не видел. У моих бабушек все иконы в серебряных окладах, живописи не разглядеть. А это прекрасная работа.

— Эту я в комиссионке в 1942 году купил. Она и тогда дорого стоила. 200 марок за нее заплатил. Я же бургомистром Курска во время оккупации был. Немцы пришли, я и остался городом руководить, даже кабинет не сменил. Ведь должен же был кто-то этим заниматься — водопроводом, электричеством, дорогами.

— Он евреев спасал, — вставляет Эвелина Самуиловна.

— Да, было дело.

Мы с матерью завороженно смотрим на А. Г.

— Я в лагере спрашивал у начальника, за что сижу. А он мне: «Черт его знает». Плохо было в лагере. И били по пяткам, и в карцер сажали, и пытались расстрелять. Как-то охранник, мордатый такой, называет фамилию, выводит за ограждение и говорит: «Беги», а сам автомат снимает.

Вдруг я слышу странные звуки. Это не крик, не плач и не вой. Я не понимаю их происхождения, пока мой взгляд не падает на мать. Лина и А. Г. бросаются к ней, успокаивают, приводят в чувство. Она представила своего отца в лагере. Но мой дед Павел ни дня не провел в лагере. Кто тогда мог подумать, что реабилитационные справки — это очередной обман советской власти и что ее отец умер не в лагере в 1943 году от сердечной недостаточности, а был расстрелян в 1938 году, на третий день после заседания «тройки». Я тоже шокирован и не могу прийти в себя. Я ни разу не встречал человека, просидевшего весь лагерный срок и вернувшегося оттуда.

— Я и там был главным инженером. Мы строили мосты. Я мог сам набирать рабочих. Так вот, у меня работали писатели, ученые, один очень известный литовский художник. У начальника лагеря, татарина, были две очаровательные дочурки. Какой потрясающий портрет он написал. Мы в одном бараке жили. Вечером после работы садились вокруг печки, и каждый по кругу продолжал: «Мой дядя самых честных правил...»

Как забавно жизнь превращается в кино. Я смотрел «Холодное лето 53-го» и видел в герое фильма А. Г., вернувшегося из лагеря в Курск. Как он идет по улице в ватнике, с фанерным чемоданчиком. Эвелину Самуиловну, плачущую от счастья и бросающуюся к нему на шею. «Максим, я еще девчонкой была влюблена в Алексея Григорьевича», — как-то призналась она.

А вот 1999 год, проект центрального телевидения. Сотни разных людей — старые и молодые, красивые и не очень, мужчины и женщины — читали по несколько строчек из «Евгения Онегина». Потрясающее зрелище. Ах, какое славное было десятилетие! Алексей Григорьевич, твои книги, которые едва поместились в пяти возах, вернулись на мои книжные полки.

Вернемся, однако, в лето 1973-го. Утро. Мы с А. Г. пьем кофе со сливками и едим буженину. Я даже дома в Таллине такую изысканную еду ем только по праздникам. Откуда такая роскошь? Старые связи Эвелины Самуиловны.

— Я когда в гимназии учился, мы с приятелем поехали к Куприну. Он нас очень хорошо принял. Он жил тогда на даче и сказал, чтобы мы не торопились с «этим».

Я смутно предполагаю, о чем идет речь, а А. Г. пристально смотрит на меня.

— У меня была очень красивая жена, — показывает на фотографию на столе. В металлической рамке фотография — ангельской красоты молодая женщина.

— Идем как-то с ней по «прошпэкту» (так куряне называли центральную улицу), навстречу нам Алексей Максимович. Подошел, обнял жену и говорит: «Какую отхватил!», — сымитировал А. Г. знаменитое горьковское оканье. — На углу дом знаешь?

Конечно, обращал внимание на красивую дверь с рисунком в югендстиле.

— Там жила семья Черножопик. У них был салон. Каждую среду собирались, музицировали, стихи читали, танцевали. Ты знаешь переводчицу Риту Райт? Ее отец был очень известный в Курске врач. Раиса, его дочь, чуть постарше меня. Так что ее девичья фамилия Черножопик.

— Как Черножопик?

— Ну, Черномордик. Не удивляйся, их так в Курске все называли. У многих евреев были неблагозвучные фамилии. Представь, идет еврей получать паспорт, а полицмейстер специально фамилию посмешнее придумывает. В 1920-е годы было просто фамилию поменять. Платишь 30 рублей и через газету извещаешь... Не могу привыкнуть к названию «Ленинград». Я когда гимназию закончил, послал документы в Петербургский университет, Институт инженеров путей сообщения и Технологический институт. Приняли в Технологический. Я — инженер-металлург по специальности «цветные металлы». А после окончания гимназии я поехал во МХАТ. Прихожу, билетов нет. Стою у кассы, не знаю, что делать. Вдруг подходит Станиславский: «Молодой человек, чем я могу вам помочь?» Провел в театр, усадил на лучшее место. Я актеру Яншину письмо написал. Вот какое письмо он мне в ответ прислал: «Дорогой Алексей Григорьевич, простите великодушно, что сразу не ответил. Плохо себя чувствовал, лежал в больнице. Нам дорого каждое воспоминание о Константине Сергеевиче. Всегда Ваш Михаил Яншин». Потом, в Первую мировую войну, работал на Путиловском заводе. Работал в редакции журнала «Солнце России». Потом вернулся в Курск.

Открытки.

— У меня самая лучшая коллекция видов дореволюционного Курска. В Курске подобная есть еще у одного человека.

Беру у тетушки Елены Георгиевны несколько почтовых карточек. Приношу и хвастаюсь. У А. Г. таких нет. Забирает.

— А вот мои самые любимые. Таких нет ни у кого больше. Во время войны в Курск попал художник. Умирал с голоду. Я ему заказал две открытки — герб Курска и палаты князей Ромодановских.

Я потрясен. А.Г. устал, у него трясутся руки. Он вкладывает в альбом открытки, существующие в единственном экземпляре, и у них ломаются уголки. У меня наворачиваются слезы, но А. Г. этого не замечает и продолжает показывать свои раритеты.

— А вот взгляни.

На открытке изображен Лев Николаевич Толстой. Она засижена мухами, вверху отверстие — то ли от кнопки, то ли от гвоздя, на котором она когда-то висела.

— Как-то сижу в кабинете, мне звонит комендант Курска генерал-майор Марсель. Говорит, не могли бы вы организовать помощь сыну Толстого? Открывается дверь и входит (я не верю своим глазам) Лев Николаевич Толстой. Рядом старушка-жена. Это его сын ехал из Парижа в Ясную Поляну. Ну, я помог, чем мог. Когда он уезжал, подарил мне фотографию отца. Сказал, что дарит самое ценное, что у него есть. Там на обороте довольно длинная надпись по-французски.

Ритуал.

Каждый раз после кофе с бужениной А. Г. приводит меня в свой кабинет и достает из нижнего ящика стола дешевую тетрадь в темном коленкоровом переплете. Книга воспоминаний о Сергее Есенине. Название: «И зверей, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове».

— А его били, — Кепов с горечью начинает читать.

Это, наверное, были самые любимые его воспоминания. Он читал мне их несколько раз. Я не возражал, потому что в это время рассматривал какую-нибудь книжку, взятую с полки. На втором месте был очерк об Александре Вертинском. Действие происходило в Крыму в 1919 году, там были какие-то несоответствия с биографией самого А. Г. И вообще, воспоминания были скучные, без деталей и подробностей. Как школьные сочинения. Написанные с тайным желанием угодить власти и опубликовать в местном книжном издательстве. Как будто это и не он написал рассказ «Серый», который с гордостью прочитал в первые дни нашего знакомства и даже дал мне журнал «Красная нива», чтобы я дома прочитал еще раз. А стихи из сборника «Четыре» нужно было читать, отстукивая ритм. Но качества поэзии это не улучшало. Не было воспоминаний ни о революции, ни о Гражданской войне, ни об оккупации, ни о лагере. Он всегда уходил от ответов на эти вопросы.

Звонок в дверь. Пришел человек неопределенного возраста. У него с А. Г. какие-то дела.

Рис.

— Кто это?

— Я, Максим, до войны крупный пост занимал. У меня шофер был, отличный парень. Это он.

Через пару дней приходит еще один плохо одетый человек.

— Он у меня до войны работал. Отличный краснодеревщик.

— Он нам рамки для картин делает, — добавляет Эвелина Самуиловна.

Разговаривая с ними, Кепов преображается. В голосе стальные нотки, приказной тон. Я не верю своим ушам. Прошло столько лет, и я как будто нахожусь в другой жизни, году эдак в 1939-м или 1940-м.

Богатые книжные уловы. Тетушки и бабушки задарили меня старинными книгами. Каждый раз бегу похвастаться к А. Г. Садимся на полу и рассматриваем книги.

— Ну, эти книги тебе не нужны, — говорит он, вскакивает и забрасывает их на высокий платяной шкаф.

Мне были «не нужны»: «Грибоедовская Москва», «Пушкин и Царское Село», «Петербург Достоевского», «Миф о Христе», «Беседа Сталина с Уэллсом», «Петр Великий и его реформы», «Чехов в Крыму», «Борьба с контрреволюцией». Подшивку журнала «Природа и люди» он стал на моих глазах выбрасывать в помойное ведро. У меня даже слезы навернулись от обиды. Собираюсь в Таллин и прошу вернуть книги. Эвелина Самуиловна извиняется:

— Книги промокли, Алексей Григорьевич их положил сушиться на солнце во дворе, их и украли.

В доме ремонт. Она упала и сломала руку. Кое-как наложили гипс, кость срослась неправильно. Пришлось ломать кость и делать все заново. Эвелина Самуиловна очень страдает, но полна оптимизма. Забежал к А. Г. Не вовремя. Дома Эвелина Самуиловна. А. Г. смотрит детский сериал про обезьяну Джуди. Я сажусь рядом и жду, пока кончится фильм. Вдруг он вскакивает на диван и начинает прыгать, изображая обезьяну. У него расстегивается рубашка. Эвелина Самуиловна прижимает его к груди, как ребенка, и аккуратно застегивает ему верхнюю пуговицу.

— Максим, приходите завтра, — тихо говорит она. Я ухожу, а мне вслед доносятся обезьяньи крики: «У — У — У».

Экзамены сданы. Я еду на неделю домой повидаться с отцом и сестрой. Прощаемся с А. Г.

— Максим, мы больше никогда не увидимся.

Что за глупости, я через неделю вернусь. А. Г. выходит и возвращается с громадной 500-рублевой банкнотой. Розовый Петр Великий строго и задумчиво смотрит на меня. Банкнота в идеальном состоянии, как будто только что из-под печатного пресса. Я складываю ее в четыре раза, кладу в карман и забываю про нее, пока мать не обнаруживает ее при стирке белья. Моей матери он дарит «Графа Нулина», а мне еще «Кюхлю» Тынянова с фотоэкслибрисом. Подписывает дрожащей рукой «Эта книга принадлежит Максиму Хлопонину» и всякие пожелания.

В институт меня, конечно, не приняли. Через неделю пришла телеграмма: «Максим не прошел по конкурсу, не хватило полбалла». Мое самолюбие уязвлено. А как все хорошо начиналось. Мы с бабушкой идем в институт, сам декан лечебного факультета раскланивается и проводит экскурсию по зданию. Все преподаватели бросаются к Марии Никифоровне и сюсюкают со мной. Только что не обнимают и не прижимают к себе. В анатомичке в ваннах с формалином плавают два покрытых плесенью трупа. Праздник для глаз и души.

В Таллине я пошел работать на «скорую помощь», два месяца работал в хирургии. Но стоило мне пару месяцев поносить белый халат, и всякое желание стать врачом пропало. Начинается переписка с А. Г. Я пишу ему о своих книжных находках, он жалуется на свои стариковские болезни. Потом вдруг все прекращается. Приезжает бабушка Анна Ивановна и сообщает последние курские сплетни:

— Алексей Григорьевич-то умер, а Лина Искольская ему жена была. Мы-то думали, что они так просто вместе живут, как брат и сестра.

Помолчала и произнесла свою любимую поговорку: «Вот так они и жили — спали врозь, а дети были».

Бродил по Интернету и наткнулся на переписку бабушки Марии Никифоровны с путешественником Козловым. Как привет с того света. И Алексей Григорьевич тоже мне весточку передает — подписывает постановление коменданта г. Курска генерал-майора Марселя от 19 сентября 1942 года: «Проституцией могут заниматься только женщины, состоящие в списках проституток. Смертью караются женщины, заражающие немцев или лиц союзных наций венерической болезнью».

Из показаний арестованного Кепова А. Г., заместителя бургомистра г. Курска, 3/VI—44 года: «В августе 1942 года в г. Курск в общежитие гестапо была привезена из Воронежа женщина лет 35—40, высокого роста, очень худая. По указанию офицеров гестапо этой женщине в помещении гестапо была предоставлена отдельная комната, и она в течение нескольких дней питалась вместе с офицерами гестапо...»^[3]

Спрашиваю у отца, почему Курск освободили в 1943-м, а Кепова арестовали только в 1944-м.

— Он же с немцами отступил. Если бы в Курске сдался, его бы сразу к стенке поставили.

У меня в руках фотография Курского медицинского института середины 30-х. Какое потрясающе красивое здание построил Алексей Григорьевич Кепов!