Из дневников 1932 года

Из дневников 1932 года*

1932

1 Января. В эту ночь, как бывает, отчетливо пронеслись в моей голове оба моих путешествия, в Свердловск и во Владивосток^[1], все до точности вспомнилось и ни на чем сердце (родственное внимание) не задержалось: везде спех, суета, страх, стон, злоба; через толщу вверженных в бедствие людей невозможно было, как раньше, пробиться к природе, загореться там любовью, как раньше, и с родственным вниманием вновь посмотреть на людей. Вот, кажется, тут-то именно в эту точку моего обычного счастья художника и направлено почему-то ядовитое жало. Я чувствую безошибочно, что именно в той самой точке встречи своего луча с лучом другого человека, отчего являлось со-радование, теперь заложен на тебя капкан или стрихнин... а то еще очень страшно думать, что потребность в со-радовании и совсем не вернется и что лучей уже и нет никаких, а только сам привык искать это и пишешь, и уже и вовсе нет того, кому хочется сказать, и не будет.

Вот дадут в Москве комнату, пойду я к вождям РАППа и всякого рода МАППа и [пойму] и раскрою тайники их душ, вникну в те родники их тайных лучших желаний, из которых потом что-нибудь хорошее, новое сложится. Я искренно отрешусь от себя, выброшу весь балласт свой, чтобы подняться до них и почувствовать ту великую сущность, ради которой теперь родной сын колет своего родного отца. Я переживу там в Москве эту тему жизни, столь непонятную и странную всему христианскому и дохристианскому, всему культурному миру.

Единственное, что теперь остается на радостную память, это одержанные победы, и, по-видимому, этот мотив борьбы и сделается тем основанием, на котором процветет потом наше время, если ему суждено процвести.

Люди с толку сбиты, но, конечно, постоянно стремятся возвратиться к этому же толку, и оттуда опять их сшибают, отчего является страх и раздвоенность: рад бы туда, а нельзя.

Как будто это я напрасно жалуюсь и приписываю времени отсутствие людей в моих последних путешествиях: если вспомнить старые путешествия, то ведь в них каких-нибудь особенных людей не встретил.

2 Января. Ни на какой стройке, будь они самые грандиозные, ни от какой цифры нельзя получить уверенность в правоте большевицкого дела и даже вовсе понять значительность самого факта (из-за легиона мелочей, вихря пыли танцующей мелкоты), если только не чувствовать универсальный ход времени (для этого некоторым надо прямо видеть, что делается за границей).

Мало-помалу легенда о нашей революции за границей на почве их кризиса растет и крепнет, чтобы в конце концов слиться с нашей государственной легендой и ликвидировать то, что мы считали «жизнью» с ее почти что вечными биологическими и культурными устоями.

Бывало, после работы приду, лягу и как убитый! Теперь лягу и не сплю, время провожаю, в голове мечта. Вскину разум свой — и так понимаю: не везде же так жизнь, как у нас, во всем-то мире... Вот бы на этом успокоиться и уснуть, но потому что ведь если это просто наша болезнь, то придет здоровье и болезнь пройдет. Но если — думаешь — бы там было здоровье, то почему же они допускают такую чуму и даже отдают нам сюда на постройку крепости против самих себя машины, оружие и лучших своих мастеров. Значит, не могут согласиться между собой, и время у них, как и у нас, само идет, разделяя людей, обрекая всех их на бессилие. Так отказывается разум понять и опять мечта и вопрос: «Кто нас ведет по черному пути?» Вот как больно станет, схватишься за сердце, воскликнешь по старой привычке: Господи, Господи! и тут петух предрассветный закричит. Вот так и ночь пройдет вся в мечте.

4 Января. В предрассветный час вышел на двор с собаками и очень обрадовался звездам после стольких дней серой «сиротской» зимы. Пока собаки мочились, я так разговаривал со звездами. — Сколько заветного моего вы помогли мне высказать! Теперь неужели же перед новой встающей правдой окажется, что все было неверно? Нет, все останется в глубине душ, но говорить об этом долго не будут. Как странно, что в двадцать — двадцать пять лет я вполне лично мечтал о мировой катастрофе^[2] и находил в этой мечте всего себя, теперь в катастрофе почти нет никаких сомнений, и, тем не менее, очень мало в ней радости. Да, да! вот именно теперь так и понимают «мещанство»: что-то вроде антропоморфизма, вмешивание лично-интимного «гуманного» и т. п. в государственные планы. Это правда, но ведь и обратно есть правда, пока не имеющая своего ходячего названия: это претензия государства стереть все личное.

7 Января. Рождество.

Алекс. Н. Толстой — вот уже год хлопочет о разрешении ему съездить за границу, чтобы сладить делишки с валютой (переводы). Случилось, Горький устраивал у себя вечер и позвал Толстого. А на вечере этом был Сталин. Алеша, известно, когда ему надо, может быть <приписка: хитрым> очаровательным. Сталину до того понравилась его болтовня, что он отозвал его будто бы в сторону и спросил, не надо ли ему чего-нибудь... Было как в сказке, ведь можно было полцарства просить. Но Алеша сумел, как в сказке, попросить только колбасы. И поехал за границу.

марксистских кружков, за что в 1897 году подвергается аресту. После года одиночного заключения в Митавской тюрьме его высылают на родину в Елец. В летописи жизни, составленной писателем в 1918 году, коротко отмечено: «1896... схожусь... с марксистами, перевожу Бебеля. 1897. Попадаю в тюрьму за марксизм. Это один из определяющих моментов жизни... 1898—1900. Высланный на родину в Елец, продолжаю быть марксистом. 1900. В Берлине, Йена, Лейпциг. 1902. Марксизм мой постепенно тает... я учусь на агронома и хочу быть просто полезным для родины человеком». См.: Дневники 1918—1919. С. 366.

Рис.

Творческое бюро

Получил повестку — на клочке [клетчатой] бумаги плохая машинопись: «Творческое бюро» делает смотр очеркистам Союза. Что вы написали в 31-м году? Явка обязательна».

А ведь очень возможно, что это «творческое бюро» явилось следствием книги моей о творчестве «Журавлиная родина».

Вольфила^[3]. Читаю о Блоке у Белого... Ужасно стыдно смотреть на самого себя: пришел талантливый зверь и через талант соприкасается с идеями и по-своему обживает эти идеи, и через это его тоже за человека принимают, сажают за стол, и оттого он чувствует себя хорошо и даже пишет об этом, что был там-то и слушал, что [люди] говорили там^[4]. Талант + романтизм, т. е. личная утонченность. Нехватка в идеях возмещается чувственностью... Но, вероятно, все сводится к чему-то одному, иначе как могли мы быть вместе. Подумать.

Революция движется линейно, события и лица проходят в это время без ритма, а время общей жизни мира (солнце всходит и заходит) идет ритмически: сколько раз солнце взойдет и закатится, пока вырастет и кончится человек. Поэзия есть светлая атмосфера, заря сознания человека. Пусть рушится быт, но ритм жизни и без быта может питать поэзию — конечно, опираясь на то же солнце (всходит и заходит). Но это понимание (мое) не «революционно» — это биологизм — все революционное движется по линии (не по кругу). Ритм движения по кругу с уходом и возвращением... восходом и закатом — здравствуй и прощай, дедушка внуку сказку рассказывает про Ивана-царевича... А то вот предполагается линейный ритм, положим, едем в поезде, и колеса мерно отщелкивают: «погуляй-погуляй!»

Вот именно, что все является и пропадает без возвращения: усвоили и бросили, как выжатый лимон. И дедушки нет... Движение по линии на луну, теснота внутри: умерших и больных выбрасывают без слез. Личность за шиворот и в чан... Тут тоже стихия. Вспомнить Чемреков^[5]. Образы из сектантской поэзии.

Родину, мать, отца, друга — все ради движения вперед без возвращения.

Символизм — встреча текущего мгновения с вечностью, а место встречи — личность. Все верно, пока личность настоящая, но как только явился «изм» и творчество символов стало методом («творческое бюро») и личности стали всякие, то символизм стал ерундой. Вот против этого (не против личности, а чтобы негодники-то не укрывались под символизмом, идеализмом, христианством и т. д.) идет революция и ее диалектика и материализм — из-за этого, но своего не достигают: негодники и тут вьют себе гнездо.

8 Января. В предрассветный час и то капель, значит, снег осядет, и давно пора, вчера по такому снегу ходил на лыжах и пришел еле живой. Дыхание жизни и смерти. Темно и ужасно все нависло, капель.

Есть глубже тоски слой души, царство безнадежности. Вести оттуда тем ужасны, что не оставляют от прошлого ничего: как будто жизни во времени вовсе не было, и все прошлое такое же тусклое пятно, как это серое небо. По-иному сказать: вот ты жил и копил всю жизнь, а когда пришел черный день, то из копилки нечего взять. Это именно и есть то, что ускользает от обыкновенного сознания, когда думаешь о жизни подвижников: борьба с чертями — это совершенные пустяки в сравнении с этим смертным дыханием... Я вижу три возможных выхода. Один «пессимистический», но верный: это вперед признать «ничто» и затем жить без очарований.

Другой выход (мой выход): это когда видишь не темное небо, а чистое, звездное — спешить копить в себе радость и успевать, пока не прошло, давать жизнь другим и так закрепляться вовне радостью (сила родственного внимания, творчество). В эти радостные моменты представляется, что смерти нет, что этой силой творчества она будет побеждена. Но когда приходит час, то все равно все творчество жизни сметается. Раз пройдет, и звезды вернутся, два, три...

И так живешь, терпишь, зная, что пройдет, как раньше проходило. Но есть и конец, когда на одной стороне лежит груда ненужных тебе совершенно твоих собственных заслуг, как приготовленных досок и камней для твоей могилы, на другой — ты сам в безнадежности, верней, ты сам без себя самого, какой-то «плюс на минус», или даже чистый нуль. В христианской кончине это предусмотрено, и пустой конец заделывается страданием, самораспятием. Мне это и несвойственно и близко, и всегда было так, что придет час, и я так сделаю.

Третий путь — это путь <приписка: не свой, и даже не путь, а постороннее разрешение вопроса> заглушения личной тревоги, общественно-принудительный, пчелиный труд, когда некогда чувствовать радостно звездное небо, и тусклые сумерки, и ночь, когда некогда думать, размышлять о конце и кресте. Именно такая жизнь теперь подошла, и всякое углубление, личное миросозерцание и пр., Христос, и поэт, и философ — все против нее. Согласно с этим является скорая философия для простака — «диалектика», и люди крайне упрощенные, а между тем всемогущие.

10 Января. Все эти зимы у соседки рано в темноте разгоралась русская печь, и мне было видно, как старая колдунья действовала там, беспрерывно меняя кочергу на ухваты и рогачи с большими горшками. Нынче там, напротив, темно, а старуха жива: дров нет, старуха перешла на буржуйку и невидимо в другой комнате коптит свои стены. Кончилась сказка.

И вот еще наш московский «тайный прикрепитель» — тоже быт! и как скоро явился бытовой ритм в этом, в сущности, паскуднейшем деле. Каждый месяц мы ездили в Москву и оттуда привозили чудесные вещи, выходило вроде подарков. Злейшая идея разделения, положенная в основу «закрытых распределителей», как-то не задевает особенно обладателей книжек, и С. добродушно назвал эти закрытые распределители тайными прикрепителями. И вдруг потребовали наши книжки (им срок на три месяца) и дали другие. Почему? Мы догадались: новые книжки выдали всем нам, а избранным дали другие в какой-нибудь сокровеннейший источник, в святая святых. Мы же пришли в свой тайник — нет ничего, пусто, как и везде. Все перекочевало к святым. И это коммуна!

Привезли немного баранины, чаю нет, <приписка: сахара>, крупы нет... Смотрю рано в темное окно и думаю [тоже] о старухе: нет у нее дров, печь не [горит], сказки нет у меня под пером.

15 Января. Вчера был Вася Карасев. Ссылка ни в чем не повинного отца, по-видимому, прошибла и его комсомольски-простеганную душу. Так и все они петушатся до времени, [потом] ушибленными отходят с позиций и переживают то же самое, что и все люди, а новые опять петушатся за счет своей юности и невежества. Но среди них, однако, есть замечательные дарования (что-то вроде [администраторов]), удивительные дипломаты — очень возможно, что они-то и есть невидимая «соль» комсомольства.

Идеологическое расхождение.

Рис.

 

Спросите любого о Реомюре, все скажут, что это термометр, и только редкий из редких, какой-нибудь узкий специалист — и то из специалистов специалист по термометрам, и тоже из этих специалист по биографиям изобретателей в области физики — скажет, что Реомюр не термометр, а человек, изобретатель термометра... Жив ли теперь этот замечательный физик — едва ли: ведь я был еще мальчиком маленьким, когда мать моя оттаивала занесенное снегом окошко, чтобы взглянуть на Реомюр. В какой стране он жил? Не знаю — ведь все так коварно подстроено на этом кладбище науки, чтобы человек совсем исчезал, а созданная им вещь похищала себе его имя. Но, вероятно, так и надо: и хорошо, и справедливо: разве он сам-то, Реомюр, изобретая термометр, сколько-нибудь думал о человеке, он был просто физик и смотрел на все с физической точки зрения. Человеком в памяти людей остается только тот, кто был человеком тогда при жизни своей, а не физиком, или химиком, мы можем вспомнить Зачеркнуто: Гёте; приписка: Христа>... Нет, это правильно, вполне справедливо, что какой-то гражданин Реомюр мало-помалу превратился в изобретенный им термометр и стал по-своему вечно жить, то поднимаясь вверх во время теплой погоды, то опускаясь зимой.

Так вот, молодые товарищи, вот в чем наше идеологическое расхождение, вы стремитесь к тому, чтобы люди вышли из жизни Реомюрами, а я хочу, чтобы каждый человек осознал себя как сам человек при жизни...

18 Января. Поездка сорвалась, достали билет только на 20-е. И аппетит поездки пропал: есть слух, что Ленингр. издат[ельство] писателей подвергнулось разгрому РАППа, подобно московскому. По-видимому, мы накануне полной перемены условий вознаграждения авторов. Как-то выбьется Алеша Толстой, а ведь как-нибудь выбьется.

Отчего мы страдаем? Оттого что беспокоимся о средствах существования (простыня все редеет, редеет, а достать негде), второе — что очень трудно работать не для себя, третье — двоиться тяжело: про себя так, а на людях иначе, а в summa summarum^[6]: нет радостей, праздников, подарков, и ждать лучшего тоже нельзя: ждут войну.

Еще особенно тяжело нам, живым отцам, что отец — свидетель не только плохого, но и хорошего в прошлом, что он не может быть не самим собой, что он живой, значит, нельзя же, выжав его сок на пользу обществу, прямо-таки без оговорок выбросить на помойку, как выжатый лимон... Герой современности — это сын, который своего родного отца как нечто личное и прошлое приносит в жертву обществу (понимая общество как «не я» — «я» исчезает в тот момент, когда председатель дает ему слово); и это до того теперь очевидно, что является вопрос о ликвидации всех «я» как класса. (Рапповцы думают, что борются с бурж. искусством, а на деле — с корнем всякого искусства, с личностью.)

Я сам долго отрицал советскую общественность потому, что каждый член ее про себя был совсем другой человек, чем на людях, и мне казалось, что сумма лиц, самоотрицающих себя, дает ничто, нереальность; теперь вижу, что нет, и сумма отрицающих себя личностей дает величину отрицательную. Да и что значит неискренность? В момент самоотрицания на обществе человек тут же преобразуется, утверждает себя общественно, возвращаясь потом к себе самому, как к мусорной яме. Мы же по-обывательски роемся в этой яме и говорим: «вот неискренний человек».

Пример: учительница в субботу в школе учит детей против Бога (антирелигиозная пропаганда), а в воскресенье рано в темноте, закутавшись в черный платок, идет к заутрене отмаливать грех (Бог не должен простить и превращает религию учительницы в мусорную яму). Пример: Художник-мистик N. пишет портрет Ленина и этим живет (3-ю тысячу теперь кончает): ведь в конце-то концов он делает Ленина, а не Бога, в которого будто бы верит (Святого Духа).

Странное дело: Григорьев^[7] рассказал про карьеру Витьки, что Витька попал в руки знаменитому инженеру-электрику, тот его полюбил, научил, и теперь Витька, почти мальчик, является директором электрического «гиганта». Но вот, напр., к отцу его, бедному человеку, привезли три сажени дров, свалили, и их нужно было переложить в сарай. Отец за Витьку, и тот приезжает в автомобиле, раздевается и перекладывает дрова.

Я сказал об этом: — Вот так партиец.

— Это случайность, — ответили мне, — его скоро выпрут. Партия таких хороших не терпит.

«В чем дело?» В том, что поступок этот глубоко «личный», «хороший», «вольный», но никак не советски-партийный характеризует скорее добрые отношения сына с отцом где-нибудь в Америке.

Итак, что нам детям (буржуазной) культуры представляется хорошим — это в лучшем случае безразлично пролетарскому моралисту. В чем же пролетарская-моральная сущность? Вероятнее всего то, что я написал о Реомюре: был человек Реомюр, а превратился в термометр, да еще до того, что никому и в голову теперь не приходит, что Реомюр — человек. Так вот от нас требуется фактически, чтобы всякое «я» превратилось в ударника (= Реомюр) и не чувствовало в этом утраты, обиды и т. п. личных чувств. Или пчела самородящая — в пчелу бесполую работницу.

Мне нравятся, напр., ясли на тракторной фабрике, но я не могу слиться с пролетарскими писателями в похвале яслей: я похвалю ясли, имея в виду, что в Америке еще лучше нашего устраивают фабричных детей, я, если хочу быть пролетарским писателем, должен найти ясли, каких на свете не было; напр., что ребенок, увидев в яслях свет, еду и ласку, оттолкнул бы мать и не пожелал возвращаться в лачугу (тема пролетарская: общественность против рода).

Список возможных пролетарских тем:

1) Сын против отца вплоть до оправдания отцеубийства. [Развить другие «номера»]

Птицы прилетели к тому месту, где был храм, чтобы рассесться в высоте под куполом. Но в высоте не было точки опоры: храм весь сверху донизу рассыпался. Так наверно и люди приходили, которые тут молились, и теперь, как птицы, не видя опоры, не могли молиться. Некуда было сесть, и птицы с криком полетели куда-то. Из людей многие были такие, что даже облегченно воздохнули: значит, Бога действительно нет, раз Он допустил разрушение храма. Другие пошли смущенные и озлобленные. И только очень немногие приняли разрушение храма к самому сердцу, понимая, как же трудно будет теперь держаться Бога без храма — ведь это почти то же самое, что птице держаться в воздухе без надежды присесть и отдохнуть на кресте...

— А может быть и так, — думали они, — что все это отрицание приводит каждого к пересмотру того, что считалось и действительно было положительным, но износилось и требует капитальной очистки и возобновления. После революции все имена должны приблизиться к своим телам, и так, что если назовет кто-нибудь имя, положим, Бог, то это и будет сам Бог с существом своим, а не просто имя-звук, как было допрежь. Вот именно потому так и тревожно теперь жить, что каждому нужно установить существо того, что он просто лишь называл.

<На полях:> Революция требует от каждого имя к телу приблизить, и если Бог, например, то чтобы имя Бог, ставши пустым, пропало, а явилась безымянная сущность. Революция идет за сущность и против имени пустого.

29Января. Возвратился к себе. (Уехал 20-го и по 28-е пробыл в Детском Селе).

Замятин подал через Горького письмо Сталину: «Высшей мерой наказания для писателя является запрещение печататься»... Следуют примеры. Заключение: «Обещаюсь вернуться, тотчас после разрешения печататься». Говорят, что Сталин не дочитал письма, сказал «черт с ним!» и разрешил. Микитов говорит, что Замятин по гордости своей должен вернуться.

Шаляпин возвращается... Говорят, Горький уговорил: «надо себя связать с революцией».

<На полях:> Некоторые говорят, что Ал. Ал. Кроленко^[8] (вылитый П. П. Чичиков) приставлен к Разумнику^[9] от ГПУ. Мы были у него в гостях. Библиотека: три шкафа — мой дом. Начало «Война и мир»: о чем говорят: анекдоты о вожде и цензуре. Мои рассказы о замученных лошадях и телятах. Всякий разговор возможен в такой гостиной.

I Февраля. Ну, какой это князь^[10] — наш «князь»! и все-таки между нами есть классовая рознь: через остатки его гвардейства мне передается эта классовая неприязнь (привилегии офицера и разночинцы). Так наверно у нынешнего пролетария есть неприязненное «классовое» чувство к интеллигенту. Эта неприязнь получила теоретическое, государственное и прямо боевое утверждение под именем «классовой борьбы».

Рассказывали мне, что некто во время чистки принес кипу фотографических снимков, на которых в группах везде был он: группа лиц — это им расстрелянные... Разумеется, чистка сразу прекратилась, человек оказался потрясающе «чист».

Назвали двух видных писателей (Л. и П.): что будто бы они в ГПУ. Разница между ними была будто бы в том, что одному дали сначала гепеушный паек, и он, чувствуя неловкость в поедании дареного пайка ни за что, поступил на работу в ГПУ; другой, напротив, узнав, что П. получает гепеушный паек, очень хороший, сам поступил в ГПУ, и после того ему тоже дали паек.

Что же это? похоже становится, что скоро один за другим, скрывая друг от друга, все будут в ГПУ?

5 Февраля. Рассказывали, будто на вечере у Горького Авербах^[11], заметив, что Толстой сидит нарочно спиной к какому-то знаменитому пролетарскому писателю и время от времени обертывается к нему и просит подать ему то редиску, то ветчину, вдруг встал и начал честить «графа» до последней степени неприлично. Толстой, все выслушав, сказал, что отвечать ему не будет, потому что Авербах для него есть [образец] полнейшей бездарности. Так сошлись талант (спец-человек) и охочий к власти (парт-человек). Там и тут, конечно, довольно пустопорожних людей, жалких на стороне таланта и наглых на стороне власти. Но в общем, огромно большая часть пустопорожних сейчас сидит около власти. Превосходно, что не хватает бумаги, и закрылось 300 журналов. Одновременно открываются специальные журналы, где пустоболтам жить трудно.

7 Февраля. Если бы я, напр., пришел в РАПП, повинился и сказал, что все свое пересмотрел, раскаялся и готов работать только на РАПП, то меня бы в клочки разорвали. (Так было, напр., с Полонским и со многими другими). Причина этому та, что весь РАПП держится войной и существует врагом (разоблачает и тем самоутверждается); свое ничто, если оно кого-нибудь уничтожает, превращается в нечто; и вот, конечно, это должно возбудить гнев, если некто из вражеского стана сдается и сам себя без боя превращает в ничто (прямой убыток).

О. Форш написала книгу «Сумасшедший корабль», пробовал читать, не мог, манерно. Книга ужасно не понравилась, и ругают ее отчаянно.

Слышал такой разговор: «Нет, что вы! мы решили ее (Форш) не добивать, пусть работает». Значит, могут и так решить, чтобы добить и заставить перестать работать.

8 Февраля. Сел за Даурию^[12] и перестал заниматься фотографией. Мне дана одна струна, или, сказать вернее, лирическая нотка, одна для всего, так что если я чем-нибудь занимаюсь, то одним только, напр., музыкой, или фотографией, или рассказом, или стихами; но чем бы ни занимался, по всем видно, что это я, только я так могу; есть люди, которым дана не одна нотка, а сто, но моей одной довольно, чтобы знать о себе, о своей личности как неповторимой: раз был, заявил о себе и больше никогда не повторюсь.

Культура — это связь людей в пространстве и времени.

9 Февраля. Писатель яркий, вроде Белого, главным образом не тем нетерпим, что у него иная идеология, а тем, что он, как «известный», имеет индивидуальность кричащую — выросшую за пределами революции. Отсюда ясно, что чем больше показываться на людях, тем, значит, больше навлекать на себя вражду.

12 Февраля. Все переменится скоро от радио, электричества, воздухоплавания, газовых войн, социализма, и дойдет до того, что каждый будет отвечать за оброненное внутренне слово (вроде Бог). Все слова, улыбки, рукопожатия, слезы получат иное, внешнее, преломленное, условное значение. Но в глубине личности спор о жертве (Троица) останется и будет накопляться. Быть может, настанет время, когда некоторые получат возможность шептаться, больше и больше, воздух наполнится шепотом, или нечленораздельными звуками, или даже теми начальными словами, которыми говорят маленькие дети, и наконец, как у детей, выйдет первое слово... и тут начнется эпоха второго пришествия Христа. (Слова, записанные от прохожего человека.)

Дорогой, не углубляйтесь в чтение таких умных книг. Вам кажется, что этим самоуглублением Вы достигаете высшей ступени относительно окружающего Вас общества, на самом же деле Вы через умные книги становитесь просто умнее себя самого, и это воображаемое более умное существо в Вас презирает, в сущности, не окружающую среду, а Вас самого настоящего, без книг, просто сказать: чужими мыслями Вы убиваете в себе собственное творческое всегда гениальное дитя.

14 Февраля. Вечером с прогулки случайно по звуку колокола зашел в церковь и попал на всенощную — Сретенье (с 1-го на 2-е фев. по ст.). Хорошо пели, неглупо говорил священник. И так представилось, что ведь так было по всей стране, до тундр включительно: везде разыгрывалась та желанная пьеса, которую напрасно пытаются дать на театре поэты при содействии государств всего мира, пьеса эта учит нас, как надо умирать... Но почему же нет пьесы, которая бы учила нас тому, как надо жить?

Уметь умереть это значит (сохранить лицо свое перед Господом) лицо свое удержать как лицо в последнее мгновенье жизни. А уметь жить, это сделать так, чтобы ко всем людям без исключения при всяких обстоятельствах стоять лицом, а не задом.

Рис.

25 Февраля. Приезжал на собств. автомобиле Пильняк с французами. — Как живете? — Я помолчал. — Значит, плохо. — А вы? — С меня, как с гуся вода. — Какой гусь. вот у нас вчера и гусь подох.

<На полях:> Хорошо в Америке? — Нет, дикари (Пильняк). И у нас процесс того же естественного одичания приведет к Америке.

Разумник показал мне записную книжку Блока, оказалось, у него был сифилис и ведь не случайный, а законный («идеологически оправданный»). Так вот, поэты, ваша судьба: Блок — от сифилиса, Есенин — повесился, Маяковский — застрелился.

27 Февраля. Вчера вечером, когда шли к Григорьеву, все небо было закрыто и только намеком единственная светила через матовую тусклость звезда, какая же это большая звезда, если одна только могла осилить тусклое небо!

Б. приходил иногда гостем в церковь и погружался, представляя себе, что он соприкасается с недрами народной души. На самом деле православный христианин в церкви постоянно действует, молясь, он работает очень напряженно. Чтобы видеть это, надо присмотреться к тем, кто прикладывается и ставит свечи угодникам.

Писателя и вообще художника я понимаю так, что в его произведении лично он, как человек, совершенно не виден, но если кто хотел бы допытываться о личности этого художника, желая понять его произведение и с этой стороны, то, чтобы для тайновидца открывались бы все сокровеннейшие, все самые затаенные человеческие уголки души художника без всяких комментариев. Так вот, читая, напр., Блока, можно легко догадаться, понять, как он приходит к какой-то роковой болезни... Но вы, следопыты поэтических душ, открываете просто, что у него был сифилис, и потом публике поверяете свое открытие, и она подходит к стихам Блока, имея в голове мысль о сифилисе.

Да, если по-настоящему напишешь, то в конце-то концов разберут тебя всего.

3 Марта. После ликвидации мужика (единоличника) заметно усилилась по всему фронту борьба с личностью во всяких ее проявлениях. Пальцы сжимаются, узел стягивается. Остается только этот узел, как ручную гранату, швырнуть на кого-то.

Конечно, все это нынешнее свержение личностей и всяких зародышей авторитета для настоящей личности нечто вроде пикировки (подщипывают корешки, чтобы через это раздражение капуста лучше росла). И вот задача каждого из нас научиться так выносить «чистку», чтобы чувствовать не внешнюю боль, а радость внутреннего роста. Вот это все, все, мои друзья, зарубите у себя на носу как основное правило, силу, оружие и вообще условие непобедимости (бессмертия) личности человеческой и вместе с тем торжество человека всего во всей природе.

4 Марта. Сияющий день, ни одного облачка. Сильная сверкающая всюду капель. Орут, надрываются вороны. Поют синицы. При ослепительном солнечном свете снег пахнет какими-то душистыми цветами...

5 Марта. Когда Екат. Мих. входит утром, то говорит непременно: «Какой ужасный холод!» и в тоне ее слышится обвинение — не скажет прямо, но думает бессознательно: «таких холодов при царе не бывало». Вслед за этим она шепчет жене что-то вовсе ужасное и уже прямо в бровь и бороду. — Что она сказала? — Соль подорожала на У коп. — А еще что? И т. д. За чаем же идет уже прямо: — Бывало-то к чаю плюшки Филиппова по 5 копеек, а что сейчас за 5 копеек купишь? Все, все упало. и т. д. А люди какие! Бывало, утром раненько встанешь, самовар поставишь, и пока согреется, тысячу дел переделаешь.

В литературе, как говорят, прочное и неоспоримое положение осталось только у трех писателей, все они три «счастливца» отлично зарабатывают и вообще блистают (у кого автомобиль, у кого особняк, у кого квартира за 30 тыс. и т. п.), это три кита: Леонов, Лидин и Пильняк. Леонов глупенький, Лидин, имитатор, может писать и жить на все руки, Пильняк — «мне все как с гуся вода».

Все утро фотографировал снег в лесу.

Рано утром сильный мороз, до -30°, и туман. Мало-помалу туман рассеивается и является яркое солнце. К полудню капель, снег мажется. На верхушки деревьев при морозе и солнце садится иней такими большими кристаллами, что они долго держаться не могут, чуть поседеет самая верхушка березы, иней рассыпается, и если заслониться от солнца стволом, то кажется, летят целые рои золотых пчел. Вот бы снять! На теле березы белом — белое и ничего не поймешь, а линзы объектива не схватят снежинок.

12 Марта. Не только мы, униженные и оскорбленные, ждем нового пророка, но и торжествующая революция жаждет встречи с ним. Весь мир ждет. И вот тут Р. Роллан пытается заменить собой^[13] (пустоболт).

«Троцкизм» — это соц. словесность, подобная керенщине, с той разницей, что керенщина в вопросе распада слова и дела глуповата, а троцкизм в этом до того дошел, что производил впечатление сознательно подготовленного вреда коммунизму. И чтобы спасти революцию, понятно, надо было сбросить последний балласт гуманизма и дать ход классовой борьбе в таком понимании, что она есть не только принцип, но и личное дело каждого, кто признает себя революционером, все же остальные являются троцкистами или оппортунистами.

«Классовая борьба» — это жестокая сила, необходимая, как цемент, в распавшемся от слабости государстве. Прямо противоположен классовой борьбе «гуманизм» (керенщина, троцкизм, троцкизм — это доведенный до своего абсурда гуманизм).

О классовой борьбе надо судить параллельно с биологической борьбой, первая есть борьба по воле человека, вторая есть борьба «на волю Божию» (за существование).

Классовая борьба нам кажется чудовищно жестокой сравнительно с биологической только потому, что там ведь, в деле природы, и спроса нет. Мы привыкли противопоставлять био-борьбе гуманизм. Теперь же с вырождением гуманизма, с необходимостью прибегнуть к грубой силе мы создаем какой-то био-гуманизм (т. е. принципы (слова) человеческие, а сила (дело) звериная).

Классовая борьба (слова человеческие, а дело звериное) наживает себе двух врагов и зажигает против себя две силы: в защиту человека зажигает религию, а в защиту зверя (зверь ведь тоже обижен) она поднимает против себя животность, или силу земли (и то и другое существует и, возможно, растет в реальности своей силы, но гуманизм (либерализм) абсолютно разбит, это у нас понимают, а в Европе мало, пример Роллан).

14 Марта. Не удивительно ли, что с водворением нэп'а, т. е. разрешения торговли, одновременно возродилось искусство и существовало весьма благоприятно для сов. власти около десяти лет с тем, чтобы с запрещением торговли совершенно исчезнуть. Вместе с искусством исчезли из жизни игра, праздники, подарки (советская игра (физкультура), советские праздники, сов. подарки («премии»)).

Рис.

15 Марта. Деревенская девочка сидит за столом и бессмысленно заучивает стихи о множестве тракторов, преображающих деревенскую жизнь. Ее отец, мужик-молчун, сидит, слушает с уважением и вдумывается. Каждая строфа оканчивается словами: «Ударник, скажи свое большевицкое надо!» И молчун после каждого раза спрашивает вдумчиво девочку: «Что надо-то?» И девочка отвечает: «не знаю» и «отвяжись».

19 Марта. Суровость парт. дисциплины пришла на смену суровости жизни и стала условием жизни новых людей: [признается] военно-госуд. сила, но отнюдь не сила труда; интеллигент превратился в спеца; общество раскололось на спецов и партийцев. Вопрос: возможно ли, чтобы из партийцев вышли спецы? Этот вопрос равняется: возможно ли, чтобы из спецов вышли партийцы? Всякий спец уже отдал себя самого своему спец-делу и в остальном хочет просто жить. Всякий партиец в принципе аскет и если «живет», то фуксом^[14], и он отдался партии, если отдастся второй раз специальности, то на партию его не хватит.

<На полях: Партчеловек, даже самый распущенный, в принципе — аскет. > Спец, даже «мученик» науки, живет для себя. Вот тут-то и вся заковыка. Власть и война: парт. — война, спец. — мир. Самое главное разделение — отношение квойне (роковой вопрос: а где вы были, товарищ, во время гражд. войны?) И тоже: классовая борьба.

Заковыка:

Рождение власти из черной пены жизни (ведь вот: самолюбие спеца удовлетворяется открытием, богатством, славой; самолюбие парт-человека — властью? (вернее, падает во власть).

Спец-человек — материалист, анархист — мир — тут «земля», «жизнь» и свобода, быт, церковь.

Парт-человек — идеалист, государственник — война — тут принципы, власть, религия (не церковь).

Никогда не было так ясно, что церковь в отношении дела Христа есть «оппортунизм».

21 Марта. Вы же видите, что жизнь наша бежит и не только через год или месяц, а через неделю чувствуется перемена. Между тем кто из нас скажет о перемене вперед. Пусть скажут, что перемена зависит от такой-то группы, и все равно в этой группе знают за неделю, за месяц, а за год уже никто ничего не скажет. Перемена накопляется в людях, в личностях и находится у них в подсознательном состоянии. Личности, однако, разные, один осознает перемену раньше, до другого не скоро дойдет. И вот если бы свободно высказываться, хотя бы, напр., в мечтах, подобных романам или стихам, то, конечно, массы скорее бы сознавали себя и жили, чем... Так было в либеральном обществе.

А в прежнем китайском «открытия» личностей считались опасными и должны были проходить через совет мудрецов, которые решали, возможно ли догадку открыть для народа или, напротив, закрыть, забыть о ней и самому догадчику возможно скорей отрубить голову. У нас теперь жизнь идет по-китайски, причем догадчики более и более становятся в такое положение, что по множеству недозволенного им нет никакого расчета догадываться.

22 Марта. Жаворонки пекут^[15].

Дорогой друг, живу так себе, стараюсь сохранить пристойность в неприличном для писателя положении. Так именно я себе представляю свое положение сравнительно, напр., с положением Максима Горького: одно неприличие! Писатель-коммунист именно должен жить под охраной фашистов и, в крайнем случае, ГПУ. Но так жить, как я, в провинции невозможно. Какая-нибудь делегатка, имеющая виды получить новые калоши, врывается в мое жилище и начинает обмеривать сотни раз обмеренную площадь, находит лишние 6 метров и предлагает добровольно впустить рабочего в мой кабинет (внизу для рабочего сыро). Сбудешь делегатку, явится фин.[инспектор]. Пойдешь жаловаться. Председатель слушает и есть яблоко. — Бросьте яблоко! — крикнешь. Он отложит, но после того уж, конечно, ничего не сделает. В конце концов, измучишься и начинаешь сочинять письмо Сталину.

Горький американцам: «"Насилие" как вы и "многие" понимают его — недоразумение, но чаще этого оно — ложь и клевета на рабочий класс Союза Советов и на его партию... На мой взгляд можно говорить о принуждении».

Это из ответа Горького американцу, который пишет ему, что рабочий класс в СССР насилует крестьян. («Известия» № 81. 1932 г.). Теперь это «не насилие, а принуждение» обежит всю страну и, пожалуй, будет венцом славы Максима Горького.

«Святые» народники, в сущности, и породили это дитя: это изнанка их «святости» явилась, т. е. изнанка (воля к власти) давно уже показывалась. но в изнанке оказались тоже слои, и это вот уже самый последний слой «заподлицо». Итак, Горький — это заподлицо святых народников. Ни Ленин, ни Сталин, полагаю, не могли бы уже потому, что за «святость» никогда и не брались. Такое дитя могло родиться только среди писателей-моралистов.

Два мужика. Луна светила ярко. Лошадь шла потихонечку. В розвальнях ехали два пьяненькие мужика. Молодой научал старого чему-то потихоньку и, когда доходил в этом научении до какой-то вероятно последней мерзости, старый как бы громко стонал:

— Побойся ты Бога, Никифор!

И молодой тоже громко ему отвечал:

— Жить хочешь? Молчание.

— Спрашиваю тебя, жить хочешь?

— Хочу.

— А хочешь, так слушай.

И, снизив голос, продолжал научать до тех пор, пока старик опять не стонал.

— Побойся ты Бога.

И опять Никифор резко:

— Жить хочешь?

Луна светила ярко. Лошадь шла потихоньку. Тени домов совершенно скрывали идущих вровень с лошадью людей на тротуарах. Резкие тени на серебряном снегу обрывались на перекрестках, люди показывались на свету, один, другой, третий. не люди, а человек, один в лицах своих, шел, шел, и ему с улицы задавали вопрос:

— Жить хочешь?

— Хочу, — отвечал он и заключал свой договор на какую-то величайшую мерзость. Свидетельницей была чистая луна.

<На полях:> Люди сейчас говорят, а больше молчат об одном и том же. 23 Марта. Соблазн является в виде легкости жизни, вот напр., если это женщина, то кажется, что с этой новой женщиной жизнь будет легкой, и я успею с ней хорошо пожить. На самом деле, если поживешь подольше, то в иной форме выступят те же черты неминучести, но это когда еще... Тут всегда скрывается эротика — истинная причина обмана (хочется неизведанного: своя же баба да на чужом огороде и то слаще). Змея, обновляясь, сбрасывает старую шкуру, а мужчина жену (Керенский, Калинин, Буденный et tutti quanti^[16]).

Вчера 100 лет со дня смерти Гёте. Наши хвалили за безбожие и намекнули на мещанство личной жизни (50 лет прихлебателем у князька). Итак, «мещанство» у всех от Гёте (Веймар) до Горького (валюта). Разница: Веймар помог Гёте написать «Фауста»^[17], и в этом случае «мещанство» превращается в «землю» или «мать». А у Горького наоборот: Горький за валютку с возможностью жить в доме принца в Италии отдает своего «Фауста». Вот и все о мещанстве, кажется, нечего больше сказать.

Разве так еще: <приписка: Так ли я понимаю мещанство: это есть...> мещанство есть первенство, отданное за чечевичную похлебку. Из этого не следует, что сама похлебка есть источник мещанства. Но бывают времена такой суровой борьбы с мещанством, что одно только напоминание о хорошей похлебке соблазняет людей. Так вот теперь эту роль раздражающей похлебки играют земля, природа, семья, праздники, подарки, игрушки. Дело кончено! быт движется силой, подобной электричеству, прекратится ток — не один, а все трамваи остановятся; так точно никакое личное ценное не может вернуть к разрушенному быту с наряженной землей, доброй природой, древними праздниками, подарками. Нет, если мы после долгих странствий радостно говорим «и вот земля показалась!», то пусть это будет новая какая-то земля, на которой все так по-новому должно устроиться, что человеку и незачем, и невозможно будет соблазняться чечевичной похлебкой.

Сказать точно, где это было так, что показалось, будто старого нет на земле ничего: нашей росы нет, нашего тумана, и птицы не те, и бабочки. Но и зато человека того нет, нашего, пушкинского.

Поиски неведомых стран («Колобок» и подобные путешествия^[18]) — эротического происхождения (манит своего рода девственность и перемена: «на чужом огороде»).

29 Марта. Молюсь: Господи, не дай врагам погубить и эту весну мою.

Чудесное солнечное время: середина окна от солнышка вытает, а вокруг легкие морозные узоры; так и день в середине пламенеет и показывается на дороге вода, а утром и вечером легкие прекрасные морозы...

Раскрылось из книги:

— Да не возвратится угнетенный посрамленным; нищий и убогий да восхвалят имя Твое. Восстань, Боже, защити дело Твое, вспомни вседневное поношение Твое от безумного (Псал. 73, ст. 21).

<На полях:> Это продолжение книги Иова: тот переносит несправедливость, сохраняя верность Богу, этот усиливает, просит отмстить, а я: прошу у Бога дать силы не простить^[19].

<На полях: > ...но если скажем: нет Бога! то сейчас же на его место явится диктатор.

День прошел, как самый большой праздник, чего стоит жизнь одного только моего окна: какими чудесными узорами разукрасил его мороз поутру, как от солнца протаяла сначала середка, потом исчезло все и на краях, а вечером опять заузорилось; так и весь день, как окно: в середине пламенеет воздух, плавится снег, и выступает вода на дороге, а утром и вечером все обрамляется легко-морозными зорями: день, как в раме, день, как окно в грядущее...

Вожжи. Вдали поезд. Стрелочник, очень старый, вышел закрывать шлагбаум. Рабочий, тоже пожилой, везущий казенный товар на фуре, сказал: «Пропусти!» Стрелочник ответил: «Ступай!» Рабочий потянул, а вожжи оборвались. Стрелочник начал хохотать, приговаривая: «Ну и вожжи!» А рабочий в ответ ему: «И не говори!» И когда я подошел, старик мне с хохотом: «Ну и вожжи!», а рабочий вслед за ним: «И не говори!» Эти граждане смеялись над своим собственным государством.

30 Марта. Постепенно шаг за шагом солнце одолевает мороз, хотя бой идет открытый, без облаков, один на один. Под Козьей горкой на свалке у навоза собрались все грачи [стаей], черным-черно. И везде в городе слышны грачиные крики у гнезд.

Как художник Фаворский ни за что ни про что получил свет.

Кожевников^[20] встретил своего ученика, он кончил курс пед. техникума, а теперь, как партиец, стал в Птицетресте директором рабфака. Между прочим, поговорили об электричестве, что при настойчивом требовании Москвы Пришвину дали одну лампочку, а Григорьев до сих пор сидит с пятилинейной; что вот есть художник Фаворский, почти мировое имя, — тот даже не смеет и попросить...

Прошло несколько дней. Художник Фаворский идет по улице и видит — рабочие ведут электричество. — Куда это? — спрашивает. — Художнику, — говорят, — Фаворскому ведем электричество.

Вышло, как в сказке арабской.