Революция в военном деле и «армейские операции вне условий войны»: Обоюдоострое оружие

Когда в начале 1980-х годов советский Генштаб попытался спрогнозировать характер будущих войн, результаты оказались весьма тревожными: впереди маячил призрак надвигающейся «военно-технической революции» (ВТР), которая благодаря появлению высокоточного оружия дальнего радиуса действия, сверхчувствительных датчиков и электронных систем управления «позволит резко, как минимум на порядок, повысить поражающую способность обычных вооружений, так что по уровню воздействия они станут сопоставимы с оружием массового поражения»[1]. Тревога советских военных объяснялась просто: ВТР благоприятствовала Западу с его превосходством в области вычислительной техники и микроэлектроники, но была невыгодна СССР, поскольку его главным козырем являлись громадные группировки бронетанковых войск, между тем как в условиях ВТР противник смог бы уничтожить их высокоточным огнем с дальнего расстояния, из оперативной глубины, прежде чем они сумеют добраться до линии фронта и принять участие в боевых действиях. Хотя в Пентагоне небольшая группа экспертов из Управления общих оценок внимательно следила за развернувшейся дискуссией, а с конца 1970-х годов США проводили «асимметричную» стратегию в попытке компенсировать численное превосходство вооруженных сил СССР с помощью высоких технологий, тем не менее Запад в целом гораздо медленнее осознавал происходящие изменения[2]. Лишь в 1991 году после впечатляющих успехов американских вооруженных сил в ходе войны в Персидском заливе революция, впоследствии названная «Революцией в военном деле» (РВД), получила широкое освещение, стала предметом обсуждения в СМИ и нашла отражение в политике и военных доктринах — в первую очередь в стратегических планах Joint Vision 2010 и Joint Vision 2020, разработанных Объединенным комитетом начальников штабов соответственно в 1996 и 2000 годах[3].

Я упоминаю об истоках РВД не для того, чтобы возвращаться к длившимся более десяти лет дебатам по этому вопросу, но лишь с целью обозначить отправную точку данной статьи: концепция РВД возникла применительно к широкомасштабным, потенциально неограниченным боевым действиям, которые могут вестись с высокой интенсивностью между крупными группировками двух сверхдержав, обладающих сходным вооружением. Первые результаты РВД проявились в ходе войны в Персидском заливе в 1991 году (а затем еще более явно — двенад цать лет спустя во время иракской войны 2003 года), когда показавший полную военную некомпетентность Саддам Хусейн своими действиями лишь максимально способствовал, по выражению Стивена Биддла, «синергетическому взаимодействию» между высокими военными технологиями войск коалиции и иракской глупостью[4]. Но тут возникает вопрос: сказывается ли РВД на других, более распространенных на сегодняшний день конфликтах, в которых нет интенсивных военных действий между крупными группировками? И далее: насколько эффективными окажутся высокотехнологичные и оснащенные по последнему слову РВД войска, предназначенные для ведения боевых действий высокой интенсивности против крупных войсковых группировок, если противник проявит больше умения, нежели Саддам Хусейн, — особенно если он будет вести бои в городских условиях, смешиваясь с гражданским населением и прикрываясь им, нападать из засады, закладывать бомбы или посылать бомбистов-самоубийц и если он нашему численному и огневому превосходству противопоставит терпение и хитрость? Другими словами, насколько РВД эффективна в «армейских операциях вне условий войны» (АОВВ)?

Ответ на этот вопрос во многом зависит от того, что подразумевается под РВД и АОВВ. Поэтому необходимо раскрыть суть этих концепций, чтобы читатель мог объективно судить о моих главных тезисах. Но прежде следует обозначить несколько исходных моментов: во-первых, мы будем опираться на определение, которое дал войне Клаузевиц: это «подлинное орудие политики, продолжение политических отношений другими средствами». По Клаузевицу, война имеет двоякую природу: военную и политическую, причем для разных видов войны соотношение этих двух ее составляющих может быть различным.

«Чем сильнее и глубже мотивы войны, тем полнее они охватывают все бытие народов; чем острее напряженность отношений, предшествовавших ее началу, тем больше война сближается со своей абстрактной идеей, тем отчетливее выдвигается задача сокрушить врага, тем теснее соединяются военная и политическая цели, тем отчетливее выступает чисто военная и тем менее — политическая сторона конфликта. С другой стороны, чем слабее мотивы войны, тем меньше насилие как собственно военный элемент отвечает ее политической задаче. В результате война дальше отклонится от своего естественного направления, политические цели — разойдутся с целью идеальной войны, и конфликт приобретет по видимости более политический характер»[5].

Вторая исходная посылка заключается в том, что войны, которые ведутся с полным напряжением сил в защиту жизненных национальных интересов, имеют ясные политические и военные цели и пользуются активной поддержкой населения, — такие войны относятся к первой модели из приведенной выше цитаты Клаузевица, ибо их военные и политические задачи тесно сближены[6]. И, наконец, третья посылка — чем «более “военной” и менее политической» является война, тем яснее должны сказываться преимущества РВД. Объясняется это тем, что новые технологии оказывают мощное влияние на собственно военную сторону войны, в то время как их воздействие на политическую составляющую весьма неоднозначно.

Отсюда следует, что в тех видах войны, где не ведутся интенсивные боевые действия между противостоящими войсковыми группировками, влияние РВД будет носить добавочный, а не радикальный характер. И хотя новые технологии, порожденные РВД, будут оказывать позитивное влияние на весь спектр военных действий, тем не менее наибольший эффект от применения «системы систем», обеспечивающей тесное взаимодействие между сенсорными приборами и стрелком, будет наблюдаться в самых редких на сегодняшний день видах войны — боевых действиях высокой интенсивности между войсковыми группировками, а наименьший — в наиболее распространенных формах военных действий — конфликтах низкой интенсивности, миротворческих, контртеррористических, противоповстанческих и тому подобных операциях. Чем ближе по шкале конфликтов мы подступаем к традиционной войне высокой интенсивности, тем больше выгод дает РВД и, как следствие, тем большее влияние она оказывает на исход конфликта. И наоборот, чем дальше мы отходим от традиционной войны высокой интенсивности, тем меньшую значимость приобретает РВД — в некотором смысле она даже становится контрпродуктивной.

Нынешний термин «армейские операции вне условий войны» вызывает много вопросов. Что конкретно он означает? Не слишком много ясности вносит и тавтологическое определение Объединенного комитета начальников штабов: «Операции, которые охватывают использование военных сил и средств в рамках всего спектра военных операций, за исключением войны»[7]. К тому же приводимый перечень задач АОВВ настолько обширен, что вызывает растерянность:

«…Контроль за вооружениями, борьба с терроризмом, поддержка операций по борьбе с наркобизнесом, операции по контролю за исполнением санкций и перехвату судов в море, контроль за соблюдением закрытых зон, обеспечение свободы прохода судов и пролета самолетов; оказание гуманитарной помощи, содействие гражданским властям, оказание содействия в защите национального суверенитета, проведении антиповстанческих операций; операции по эвакуации мирного населения, миротворческие операции, защита судоходства, спасательные операции, операции по демонстрации силы, проведение карательных ударов и рейдов, оказание поддержки повстанцам»[8].

В целом создается впечатление, что термин «АОВВ» ничуть не лучше, чем прежнее название «конфликт низкой интенсивности», которое многие годы подвергалось всеобщей критике за недостаточную ясность. Оба термина могут означать самые разные конфликты и включать множество вариантов — от «асимметричных боевых действий» до «партизанской войны» и многого другого. И потому удивительно, что никому до Майкла Смита не пришло в голову задаться вполне логичным вопросом: «…Если объект, который мы пытаемся определить, не поддается категоризации, то существует ли он вообще?» С одной стороны, доводы его не лишены убедительности:

«Несправедливо ославленный Клаузевиц был прав, когда говорил, что не следует вносить путаницу в понятие войны, “пытаясь превратить ее в нечто чуждое ее природе”. И далее: “Это первейший и наиважнейший из всех стратегических вопросов”. Если следовать Клаузевицу, то как войну ни называй — новая, этническая, партизанская, конфликт малой интенсивности, терроризм или борьба с терроризмом, — в конце концов существует лишь одна достоверная категория войны — война как таковая».

С другой стороны, все это не объясняет, почему же мы тем не менее воспринимаем многие современные виды войны как нечто совершенно отличное от войн традиционных. Возможно, все дело в том, что нынешние войны по большей части бывают затяжными, запутанными и не имеют ясных целей — а потому их всячески стараются избегать. Именно так считает, к примеру, Лоуренс Фридмен, утверждая, что различение в американской политике между «войной» как крупномасштабными войсковыми действиями и «армейскими операциями вне условий войны», включающими демонстрацию силы, поддержание мира, контртеррористические и противоповстанческие меры, коренятся в по ствьетнамском синдроме, желании избежать «любого сценария, который грозит обернуться очередной трясиной, не ставит ясной цели... и не содержит стратегии выхода из конфликта»[9]. Большинство аналитиков, однако, склонны классифицировать войны по градационному критерию, различая как минимум три уровня, или вида, военных действий. Верхнюю позицию шкалы занимает «ядерная война» — вид боевых действий, при которых степень разрушений настолько велика, что перечеркивает любые мыслимые политические цели, — этим, вероятно, и объясняется тот факт, что в истории таких войн не было. Ступенью ниже располагается «тотальная война» — сюда входит все, что ниже уровня обмена ядерными ударами. Примером могут служить Первая и Вторая мировые войны, когда основные воюющие стороны мобилизовали все имеющиеся в их распоряжении ресурсы во имя выживания нации. И наконец, остается «ограниченная война» — боевые действия, не достигающие уровня тотальной войны, — здесь конфликт сдерживается теми или иными обстоятельствами, будь то географические условия, применяемые виды вооружений и боевая тактика, или же политическими целями.

Именно в этой категории — ограниченной войны — мы и находим многочисленные разновидности АОВВ. Объединяет их не уровень «интенсивности» боевых действий, который может быть как высоким, так и низким, — да и вообще восприятие интенсивности весьма относительно и зависит от близости к месту боевого столкновения. Не является критерием и масштаб конфликта (хотя к подобным боевым действиям иногда применяют термин «малая война»), — ведь иначе к этой категории не относили бы вьетнамскую войну, которая имела весьма крупные масштабы и отличалась высокой интенсивностью (во всяком случае, для Северного Вьетнама это была тотальная война). Общим для этих войн является то, что они ограничены определенными условиями и потому не предполагают тотальной мобилизации. Но самое важное ограничение задается не уровнем вооруженного конфликта, а его политическими целями, состоящими — для одной или нескольких воюющих сторон — не в завоевании победы, не в выживании нации, а в достижении определенных интересов, причем военная сила используется лишь как часть общего комплекса самых разных мер иного порядка.

Правда, Клаузевиц мог бы на это возразить, что все войны ограничиваются политикой — такова их родовая черта. Так что дело, очевидно, лишь в степени ограничения. Тотальные войны, подобные Второй мировой, обычно имеют грандиозные, но ясно обозначенные цели, например «безоговорочная капитуляция». Для военных такая ситуация относительно ясна — им нужно уничтожить или заставить капитулировать вооруженные силы противника и подавить его волю к сопротивлению, — это упрощает приведение имеющихся средств в соответствие поставленным целям. Ограниченные же войны практически никогда не имеют четких задач. Макс Бут утверждает, что такие конфликты исчерпываются следующими типами:

• войны, ведущиеся без объявления войны; 
• войны, лишенные стратегии выхода из вооруженного конфликта; 
• войны, ведущиеся вполсилы; 
• войны, в которых военные играют роль своего рода социальных работников; 
• войны, сопряженные с вмешательством во внутренние дела других государств; 
• войны, от которых не зависят «жизненные интересы государства»; 
• войны, не поддерживаемые населением; 
• войны, которые ведутся в рамках многонациональных сил под смешанным командованием[10].

Вообще говоря, не стоит удивляться, что военные видят свое назначение в том, чтобы участвовать в тотальных войнах, и всячески стремятся избегать войн ограниченных. Возможно, именно этим можно объяснить тот факт, что хотя по статистике классические военные действия между государствами составляли всего 18–20 процентов от общего числа вооруженных конфликтов за период с 1945 года, мы тем не менее считаем эти военные действия «нормой» — обычными войнами, — в то время как несметное число малых конфликтов и повстанческих движений, которые на самом-то деле и были нормой на протяжении последних шестидесяти лет, мы называем «спецоперациями», необычными видами боевых действий[11]. Считается, что «настоящее» дело армии — «воевать и побеждать» в войнах, защищая жизненные интересы нации, а не лезть в трясину запутанных и бесперспективных «операций вне условий войны», тем более что последние редко имеют отношение к национальным интересам, которые общественное мнение признавало бы «жизненно важными». Такая точка зрения явно прослеживается в статье будущего советника по национальной безопасности Кондолизы Райс:

«Президент должен помнить, что вооруженные силы — это совершенно особый инструмент. Инструмент смертоносный, как ему и положено быть. Это не гражданские миротворческие силы. Это не политический арбитр. И уж никак он не предназначен для построения гражданского общества. Наиболее эффективно применение военной силы тогда, когда за ней стоят ясные политические цели — либо ограниченные, как изгнание Саддама из Кувейта, либо тотальные, как требование о безоговорочной капитуляции Японии и Германии во Второй Мировой войне»[12].

События 11 сентября показали, что такая позиция несостоятельна: даже Соединенные Штаты не могут выбирать, в каких войнах им воевать, а в каких нет. Как бы США ни хотелось участвовать лишь в тех конфликтах, которые [тогдашний] Государственный секретарь США Джордж Шульц язвительно называл «прогулочными войнами» (намекая на набиравшую силу доктрину Уайнбергера — Пауэлла), жизнь диктовала совсем иные законы. «Операции вне условий войны» — это реальность, которой нельзя избежать. Да, вооруженные силы призваны нести смерть, но при этом они должны быть способны на большее, чем просто «убивать и разрушать»[13]. Борьба с террором и иные стратегические планы Соединенных Штатов и их союзников все чаще будут требовать от вооруженных сил вмешательства в обанкротившиеся и близкие к банкротству государства, а это значит, что волей-неволей военным придется овладеть навыками по наведению порядка, стабилизации военно-политической обстановки, поддержанию мира и т. д., а также обзавестись соответствующей техникой и оборудованием.

Тем не менее, пока не появилось более удачного общепринятого наименования, нам придется довольствоваться термином «армейские операции вне условий войны». Однако не будем забывать, что термин этот обманчив: хотим мы того или нет, боевые задания, которые ныне называют «операциями вне условий войны», постепенно перестанут казаться лишь чем-то отвлекающим армию от ее «истинного» назначения — подготовки к «классической» войне типа Второй мировой с участием крупных войсковых группировок противоборствующих государств, ибо такая война становится все менее вероятной. Напротив, АОВВ станут рассматриваться как основной вид военных действий[14].

РВД — концепция не менее спорная, чем «операции вне условий войны». По ее поводу бытуют самые разные мнения. Существует ли РВД на самом деле? Какие именно аспекты военных действий РВД изменила, меняет или изменит в будущем? Даже если предположить, что революция в военном деле действительно происходит, то какое практическое влияние она оказывает на политических стратегов? Можно было бы подробно представить различные мнения, сложившиеся по поводу этих вопросов. Однако в целях анализа мы попробуем упростить дискуссию.

Почти все теории РВД основаны на концепции «системы систем», которую предложил адмирал Уильям Оуэнс, бывший заместитель председателя Объединенного комитета начальников штабов[15]. Согласно Оуэнсу, информационные технологии значительно повысят уровень интеграции и эффективность уже существующих систем вооружений — и тем «рассеют туман войны». С технической точки зрения, «система систем» сводится к трем ключевым технологиям. Это сенсорные приборы, собирающие разведданные о противнике и о местности предполагаемого боестолкновения; средства связи, с помощью которых данные передаются в войска; и, наконец, высокоточное оружие, позволяющее достичь точного разрушительного эффекта с помощью большой концентрации военной силы. Любопытно, что, по утверждению Оуэнса, Соединенные Штаты уже обладают всеми технологическими компонентами такой системы. Для того чтобы полностью использовать их потенциал, остается лишь объединить их в сеть. Это создаст «мощный синергетический эффект... намного превышающий сумму компонентов, что обеспечит три условия успеха на поле боя: подавляющее преимущество в разведданных о боевом пространстве, практически безошибочная постановка боевых задач, мгновенная и всесторонняя оценка обстановки»[16].

Далее. Общепринятого определения РВД, по-видимому, не существует, но поскольку Соединенные Штаты лидируют по внедрению достижений РВД в военное искусство, имеет смысл принять концепцию РВД именно в трактовке Пентагона как наиболее значимую из всех имеющихся[17]. В обеих доктринах Joint Vision делается попытка перевести концепцию «системы систем» в плоскость практических оперативных планов, в результате чего, как утверждают их авторы, на смену таким традиционным военным понятиям, как маневр, нанесение удара, оборона и тыловое обеспечение, придут качественно новые функции — высококоординированный маневр, поражение высокоточным оружием, многомерная оборона и адресное снабжение[18].

Однако наибольшее внимание привлекла к себе новая оперативная концепция «быстрого достижения превосходства» (Rapid Dominance) (в британском варианте — «операции деморализующего воздействия», Effects-Based Operations, хотя пресса предпочитает более устрашающее «шок и трепет», Shock and Awe). Суть этой стратегии состоит в отказе от попыток добиться количественного превосходства над противником в живой силе и технике (т. е. от того вида боевых действий, при которых, по словам Наполеона, фортуна всегда на стороне тех, у кого «больше батальонов») и «деморализующем воздействии» на противника с целью сломить его и парализовать волю к сопротивлению, не прибегая к лобовым, кровопролитным боям. Одним из многочисленных видов такого воздействия является удар по противнику с дальнего расстояния, с позиции, недосягаемой для ответного удара. Наиболее наглядно отличительные свойства боевых действий с применением концепций РВД можно продемонстрировать с помощью следующей таблицы[19].

Если отвлечься от фоновой угрозы со стороны Китая и, возможно, России, то в области новых военных технологий Запад для остального мира практически недосягаем. Только Запад располагает высокотехнологичными стратегиями, при которых быстрота маневра становится важнее численного перевеса, разведывательные сенсорные приборы способны своевременно и безошибочно обнаруживать ключевые объекты в лагере противника, а оружие обладает достаточно высокой точностью, чтобы атаковать эти объекты с дальнего расстояния. В принципе подобные стратегии весьма перспективны. Более компактные и легкие подразделения проще развертывать и содержать, они быстрее одерживают победы[20]. События марта-апреля 2003 года в Ираке наглядно продемонстрировали, что бо лее маневренная, легкая группировка, применяющая более умелую тактику и сетевые информационные технологии, может достичь поразительных успехов на поле боя. «Это была весьма впечатляющая операция, — заявил вице-президент Дик Чейни в начале апреля 2003 года. — Вслед за действиями в Афганистане в прошлом году она убедительно свидетельствует об успехе наших усилий по трансформации вооруженных сил в ответ на вызовы XXI века»[21].

Но так ли уж все однозначно? Можно согласиться с первой частью заявления Чейни — операции по свержению талибов в Афганистане в 2001 году и Саддама Хусейна в Ираке в 2003 году действительно произвели на мир сильное впечатление. Можно, пожалуй, согласиться и со второй частью — успех обеих кампаний, похоже, доказывает правильность курса на технологическую трансформацию американских вооруженных сил. Но так ли точна последняя часть утверждения? Насколько подобная трансформация способна дать ответ на вызовы будущего — которые, как говорилось выше, все более перемещаются в сферу АОВВ? Попробуем ответить на этот вопрос, рассмотрев ключевые компоненты «системы систем»: высокоточное оружие, связь и сенсорные приборы.

Алан Стефенс утверждает, что вооруженные силы Запада, обладающие технологическим преимуществом — прежде всего в области высокоточного управляемого оружия, — рассматривая угрозы конфликтов малой интенсивности, должны руководствоваться следующим основным правилом: «боевые действия следует вести с дальнего расстояния», в случае же «если это правило невозможно соблюсти, нужно уклоняться от боя»[22]. Что ж, можно и так решать проблему АОВВ, слегка видоизменив знаменитый слоган фирмы Nike: «Просто [не] делай это!» К тому же можно с некоторым основанием утверждать, что именно такой подход к ограниченным войнам предпочитала администрация президента Клинтона, особенно после гибели в бою 18 военнослужащих военно-диверсионных подразделений в Могадишу (Сомали) в октябре 1993 года. Такие операции, как «Обдуманная сила» (Deliberate Force) (Босния, август-сентябрь 1995 года), «Длинные руки» (Long Reach) (Афганистан и Судан, август 1998 года), «Лиса в пустыне» (Desert Fox) (Ирак, декабрь 1998 года) и «Союзная сила» (Allied Force) (Косово, март-июнь 1999 года) основывались на применении высокоточного оружия дальнего радиуса действия при практически полном отсутствии наземных боевых действий. Если главная цель — не подвергать опасности свои войска, то высокоточные авиаудары представляют собой весьма соблазнительный вариант, ибо, как заметил Элиот Коэн, «похоже, они позволяют получить удовлетворение, не входя в рискованный контакт»[23].

На самом деле не все так ясно, как кажется на первый взгляд. Можно, конечно, убрать двусмысленность из фразы Коэна, уточнив, что удары с воздуха позволяют добиться «боевого эффекта» (т. е. уничтожения цели), избегая чреватого осложнениями и потерями «контакта» с противником. Однако АОВВ в основном как раз и предполагают такой контакт, а потому высокоточные авиаудары едва ли позволят получить удовлетворение. Более того, как далее признает Коэн, «воздушные удары способны, безусловно, устрашить противника, который прекрасно понимает, что ему нечего напрямую противопоставить американской мощи. Но, с другой стороны, противник прибегнет к непрямым мерам»[24]. Одна из таких мер — разместить объект, который вы хотите уберечь от бомбежек, в населенных пунктах или культурных и исторических зонах: если вы достаточно циничны, то для огневых позиций прекрасно подойдут мечети, больницы, детские дома, музеи и т. д.

При проведении АОВВ, особенно в районах городской застройки, крайне важно наносить удары только по самому противнику (если вы сумеете его отличить), а не по мирным жителям, среди которых он скрывается — иначе будут жертвы среди гражданских лиц и вы лишитесь поддержки местного населения. В городах много мирных жителей и культурно-исторических объектов, и это требует введения ограничительных и сложных правил применения оружия. Обнаружение, отслеживание противника и вступление с ним в бой возможны только с близкого расстояния. Вместе с тем боевое пространство многомерно, и это дает нападающим множество позиций для атак, а зачастую и преимущество скрытых путей подхода и отхода. Если наличие высокоточного оружия делает тактический и оперативный маневр на открытой местности равносильным самоубийству, то тем больше будет стимулов у противника переносить боевые действия в города, где он получит асимметричные преимущества, если проявит готовность использовать мирное население и гражданские объекты в своих целях. Поэтому в большинстве операций АОВВ требуемый уровень точности может быть обеспечен лишь профессионалом с винтовкой. Этот уровень на порядок выше точности существующих видов асимметричного оружия, но и он недостаточен. Как сказал полковник Джон Пол Ванн в 1962 году по поводу вьетнамской войны:

«Это политическая война, и она требует высочайшей избирательности при поражении противника... Лучшее оружие для поражения — это нож, но боюсь, что так мы вое вать не можем. Следующий уровень — это винтовка. Наихудшее оружие — бомбардировщик, затем — артиллерия. Нужно быть уверенным, что убиваешь именно противника»[25].

Сказанное подводит нас к более фундаментальной проблеме, связанной с применением асимметричного высокоточного оружия в АОВВ. Уллман и Уэйд приводят неофициальный девиз Канадской конной полиции: «Никогда не посылай вперед человека, если можешь послать пулю»[26]. Аналитики утверждают, что именно этот принцип лежит в основе представлений Дональда Рамсфельда о «трансформации, в которой упор делается на высокотехнологичные системы вооружений, а не на солдат»[27]. В таком случае возникает явное противоречие: с одной стороны, РВД отводит главную роль высокоточному оружию, с другой — современные операции требуют присутствия на месте личного состава. Есть и еще два противоречия, не столь очевидных. Во-первых, как уже отмечалось, для АОВВ недостаточно обеспечить точность наведения оружия; его еще нужно крайне аккуратно использовать с учетом местных условий — в том числе и политических, — а такой учет гораздо лучше получается на месте событий, чем с высоты птичьего полета. Второе и более важное противоречие состоит в следующем. «Достижение максимальной координации между сенсорным прибором и стрелком» предполагает, что на войне можно забыть обо всем, кроме выявления целей и последующего их уничтожения. Ниже приводится таблица из статьи адмирала Себровски, которая иллюстрирует именно такой подход.

Для боевых действий высокой интенсивности с участием регулярных войск вполне приемлема логическая цепочка: сенсорные приборы — командование и управление — стрелки' — «ликвидированные объекты» — предполагаемый успех миссии. С АОВВ не все обстоит так просто. Во-первых, даже если вести стрельбу все-таки придется, то желательно отдавать приказ «стрелкам» лишь после того, как будут испробованы все прочие возможности. Во-вторых, успех миссии зависит не от того, будет ли уничтожена цель, а от достижения гораздо более значимых вещей: обеспечения политической стабильности, физической безопасности, здорового психологического климата, а также предоставления медицинской и гуманитарной помощи — все это для того, чтобы изменить отношение и взгляды людей. При правильном понимании последствий РВД для АОВВ нужно было бы удлинить вектор, соединяющий в приведенной схеме «стрелков» и «ликвидированные объекты»[28].

Идея сетецентричных военных действий, как и вообще все концепции РВД, основана на способности информационных технологий существенно повышать эффективность командования, управления и связи. Ключом к успеху в бою является «информационное превосходство», т. е. получение более исчерпывающих сведений о противнике, чем он получает о вас, причем быстрее и в более удобном виде. Для этого вы должны уметь, во-первых, собирать необходимую информацию о дислокации и боеготовности противника, о рельефе местности, климатических условиях и других факторах, могущих повлиять на ход боевых действий; во-вторых, обрабатывать эту информацию, т. е. применить к ней ту или иную процедуру оценки (возможно, без участия человека); и в-третьих, передавать эту информацию соответствующему уровню командования, желательно в режиме реального времени. Если вы «знаете противника и знаете себя», как говорит Сун Цу, «то и в сотне битв вам не будет грозить опасность»[29].

Оставляя в стороне первый пункт, касающийся собственно сбора необходимой информации (к нему мы еще вернемся), заметим, что само по себе «информационное превосходство» над противником при любом виде боевых действий является неоспоримой ценностью: тот, кто на поле боя пребывает в блаженном неведении, вскоре становится покойником. Но и тут скрывается парадокс: те преимущества, которые дают информационные сети на тактическом и оперативном уровне, могут превратиться в недостатки на уровне стратегическом. С одной стороны, возникает проблема «капрала-стратега». По мере того как численность подразделений, посылаемых на поле боя, сокращается, а мощь их вооружений растет, резко увеличиваются и потенциальные последствия ошибки любого отдельно взятого солдата для кампании в целом. Обостряют проблему и телеобъективы международных СМИ, которые могут превратить самый мелкий просчет, неверную оценку ситуации или отдельный проступок рядового военнослужащего в событие стратегического значения, прежде могшего возникнуть только на генеральском уровне. У этой проблемы, однако, есть и другая, глубинная составляющая. РВД помогает создать благостный образ войны, имеющий мало общего с суровой действительностью, и порождает неверные представления об отсутствия на войне опасностей и рисков[30]. Как только что-то идет не по плану и иллюзии рассеиваются, падает и основанная на этих иллюзиях общественная поддержка проводимой операции; по сути дела, для командования на местах контроль над «картинкой» операции — тем, как ее показывают обществу, — становится не менее важным элементом, чем контроль за самими боевыми действиями.

Но беда в том, что в век цифровых фотокамер, мобильных телефонов и вездесущего Интернета контролировать «картинку» практически невозможно. Надо сказать, что ужасные вещи творились на войне всегда:

В 1944 году, находясь в составе австралийских пехотных частей на острове Бугенвилль, Джон Генри Юэн вспомнил рассказ дяди, о том как тот во время Первой мировой войны поставил на попа скелет и сунул ему в рот галету. Подражая дяде, Юэн усадил скелет японца под дорожным указателем, вместо волос на череп ему положил солому, а поверх нахлобучил жестяную каску. Скелет выглядел «что надо», вспоминает Юэн, и добавляет, что он очень жалел, что под рукой не оказалось фотоаппарата. Аналогичные эпизоды отмечалась и во время вьетнамской войны: трупы уродовали, придавали им различные позы, прилепляли к ним бирки подразделения. Подобно туристам, путешествующим по аду, боевые товарищи щелкали затворами фотоаппаратов, а «воины-победители» позировали перед трупами[31].

Недавние фотографии издевательств над пленными в иракской тюрьме «Абу Граиб» не являют собой ничего нового. Подобные и даже более отталкивающие Революция в военном деле и«армейские операции вне условий войны» № 5 2005 47 примеры можно легко отыскать в недавней истории. Новое здесь только то, что нынешним последователям Джона Генри Юэна больше не приходится жалеть об отсутствии фотокамеры. Современные солдаты могут сфотографировать все что угодно и сохранить изображение на микрочипе (либо сразу же переслать по мобильному телефону). А это полностью меняет правила игры. РВД сократила не только расстояние между сенсорным прибором и стрелком, но и разрыв между происходящим на войне и тем, что становится известно об этом общественности. «На протяжении многих веков, — писал Эндрю Марр после появления сообщений (как оказалось, недостоверных) об издевательствах британских военнослужащих над иракскими военнопленными, — война была окружена глухой стеной сознательного умолчания, отделявшей гражданское население от жестокостей, происходивших на фронте. Появление цифровой фотографии пробило — пусть небольшую — брешь в этой стене»[32].

В контексте АОВВ эти проблемы приобретают еще бoльшую остроту. По словам Макиннеса, в результате РВД

«...риски и последствия войны снижаются, их влияние на общество в целом становится минимальным. Цена войны при этом виде военных действий не слишком обременительна, и общество не испытывает особых тягот и лишений. Нет обязательного призыва на военную службу: участие гражданина в войне — скорее дело личного выбора, чем гражданского долга, и участие это зачастую не предполагает непосредственного присутствия на передовой»[33].

Отсюда возникает диссонанс в сознании общественности, которая разрывается между противоречивыми чувствами: не участвуя физически в боевых действиях, она в то же время имеет возможность наблюдать страдания в мельчайших подробностях. С одной стороны, ей внушают, что наши войска выполняют миротворческую миссию, ведут «операции по восстановлению порядка», оказывают «гуманитарную помощь» или обеспечивают «безопасную и мирную обстановку». С другой — моментальные снимки с места событий, изображающие откровенное насилие, смерть и жестокость. Зрительные образы могут быть крайне обманчивы: ведь фотографии ничего не говорят о том, что запечатленное на них событие носило неоднократный или массовый характер; тем не менее они обладают большой суггестивной силой. Проигрывая в огневой мощи, противная сторона может прибегнуть к «асимметричному ответу», организуя изощренное манипулирование общественным сознанием, тщательно срежиссированные акции, умело выбирая время нанесения атаки и подбрасывая информацию легковерным, пассивным или необъективным СМИ.

Как признают американские военные, особую остроту эта проблема приобретает в условиях ограниченных войн, поскольку она сопряжена с двумя принципами, лежащими в основе АОВВ: это принцип упорства и легитимность. Как сказано в доктрине о принципе упорства, «зачастую необходимым условием успеха являются терпение, решительность и настойчивость при достижении национальных целей и задач — сколько бы для этого ни потребовалось времени»[34]. Чем больше общественность начинает сомневаться относительно целей и способов ведения той или иной операции, тем менее решительно, терпеливо и на стойчиво проводится последняя. Непростым делом является и поддержание легитимности, которая определяется как признание определенной социальной аудиторией законности, моральной обоснованности и справедливости предпринимаемых действий:

«Такой аудиторией может быть общественность США, иностранные государства, местное население в зоне ответственности/боевых действий либо проводящие операцию войска. Если операция воспринимается как легитимная, возникает твердая мотивация поддержать проводимую акцию. Если операция не воспринимается как легитимная, то ее могут не поддержать и даже активно ей противодействовать. Для АОВВ легитимность зачастую является решающим фактором»[35].

Однако признания проблемы еще недостаточно для ее решения. В ограниченных конфликтах как нигде важно, чтобы Запад проявлял политическую волю и упорство, а это, в свою очередь, зависит от переменчивого общественного мнения. В результате мы получаем пиар-войны, которые, как это ни парадоксально, направлены на завоевание симпатий отечественной аудитории ничуть не в меньшей степени, чем на завоевание поддержки населения в зоне проведения операции. Как ни печально, но либеральная демократия в этом отношении имеет мало преимуществ перед фанатичным и безжалостным, но умеющим влиять на СМИ противником. Если в этом виде информационной войны стратегической задачей (согласно концепции «быстрого достижения превосходства») является «установление контроля над волей и ориентацией противника», то создается впечатление, что именно Запад терпит больший урон от стратегии «шока и трепета». Более того, развязывание информационной войны может в дальнейшем оказаться мощным фактором, уравнивающим военные силы противников и полностью меняющим наши представления о том, в чем, собственно, состоит военный потенциал. Как указывает Брюс Берковитц,

«…Бен Ладен останется в истории не только как террорист. Скорее всего, инструкторы в Вест-Пойнте и Аннаполисе будут говорить о нем как об одном из первых военачальников, применивших новый вид военной организации в ходе успешных операций... Новые технологии заставляют всех без исключения — и террористов, и регулярные армии — придерживаться одной и той же тактики. К тому же большинство новых технологий свободно продаются на рынке, а потому легко доступны. Поэтому едва ли не самые бедные и отсталые страны в мире способны проводить убедительные военные операции против самых богатых и передовых держав, поскольку используют те же методы»[36].

До сих пор мы говорили о максимально эффективной передаче информации внутри войсковых частей и соединений. Третий элемент «системы систем» — разведывательные сенсорные приборы — отвечают за первоначальный сбор данных. Знать о противнике больше, чем он знает о вас, конечно же, хорошо. Некоторые идеологи РВД, однако, идут гораздо дальше: прорывы в сенсорных технологиях, утверждают они, радикально изменят характер боевых действий. Вместо того чтобы проводить операции, основанные на «приблизительной оценке», на наиболее вероятном предположении о местоположении и намерениях противника, новые технологии позволят проводить операции, основанные на «точном знании», т. е. на истине.

«Датчики как средства разведки на поле боя становятся все многочисленней и приобретают все большее значение. В сочетании с высокоточным оружием датчики позволяют войскам заметить противника, получить о нем необходимые сведения и нанести удар с дальнего расстояния. Если в наличии имеются соответствующие боезаряды и пусковые установки, то при обнаружении датчиками противник будет уничтожен. Как и в подводной войне, сам процесс уничтожения противника остается за кадром. Главное в сражении — это обнаружение»[37].

Но существуют и другие мнения. В своей недавней книге «Роль разведки в войне: получение сведений о противнике от Наполеона до Аль-Каиды» Джон Киган утверждает, что хотя разведка, безусловно, полезна на войне, тем не менее сама по себе она решающего значения не имеет. На самом деле даже значительное информационное преимущество может не гарантировать победу, ибо войны в конечном итоге выигрываются благодаря искусному и смелому применению достаточной силы[38].

И хотя я не вполне согласен с Киганом, тем не менее и у меня есть ряд вопросов максималистам, убежденным в способности сенсорных технологий изменить характер войны. Во-первых, как обнаружил Стивен Биддл, изучая недавнюю американскую кампанию в Афганистане,

«...война там не была исключительно асимметричной. Вопреки распространенному мнению, в Афганистане имело место много контактных боев. Действительно, поначалу талибы оказались застигнуты врасплох, однако быстро приспособились к американским методам и стали применять контрмеры, которые позволили многим из них избежать обнаружения со стороны американских средств разведки и выжить после воздушных ударов. Активное сопротивление этих уцелевших талибов, как ни странно, приходилось преодолевать традиционными методами ближнего боя»[39].

Высокоточное оружие может быть чрезвычайно эффективным средством поражения. Однако если умелый, хорошо подготовленный и дисциплинированный противник при грамотном применении маскировки и средств укрытия сумеет избежать обнаружения и сохранить боеспособный личный состав для организации сильной обороны, то все равно придется задействовать наземные войска, чтобы выкуривать противника старым добрым способом. Датчики, конечно, в будущем станут еще совершенней. Однако, как отметил Майкл О’Хэнлон (Michael O’Hanlon), усовершенствоваться они будут в основном за счет миниатюризации, что позволит устанавливать их на самые разные носители, в том числе и беспилотные, тем самым увеличивая общий объем добываемой информации. А вот качество информации будет повышаться медленнее, поскольку способность датчиков «видеть» сквозь дерево, воду, почву, металл и кирпичную кладку будет по-прежнему ограничиваться свойствами вещества и законами физики.

Одним словом, утверждения о том, что новые сенсорные технологии, позволив добиться преимущества в разведданных, произведут переворот в военном деле, скорее всего преувеличены. Слишком многое зависит от того, как будет ис пользоваться добытая информация, — а это, по большому счету, уже не относится к самим технологиям. Важная информация может быть неверно оценена или не замечена в шумовом потоке, в то время как ложная информация может распространиться по войскам с неимоверной быстротой. При грамотном применении новые информационные технологии способны резко увеличить боевую мощь вооруженных сил, однако никакие технологии не заменят умение делать правильные выводы[40]. А правильно оценивать информацию станет все сложнее по мере нарастания ее объема. По сути дела, вместо одного, исчезнувшего, слоя тумана над полем боя может сгуститься другой.

Что касается собственно АОВВ, то тут имеются серьезные проблемы с качеством информации: степень детализации засекаемых датчиками данных совершенно недостаточна для проведения операций, основанных на «точном знании». Современные сенсорные комплексы, такие как AWACS, JSTARS и прочие разведывательные системы, более всего подходят для наблюдения за регулярными войсковыми частями, особенно на открытой местности и желательно на марше. Гораздо менее пригодны они для наблюдения за боевиками в условиях города, партизанами в сельской местности или гражданскими грузовиками, переоборудованными под легкие самоходные орудия. И уж совсем не приспособлены эти приборы для определения намерений противника. Например, человек в гражданской одежде стреляет в воздух из автомата Калашникова: возможно, он пытается сбить низко летящий самолет, но не исключено, что он всего лишь выражает радость обычным для местного населения способом. Как бы то ни было, вряд ли удастся составить верное представление о том, что происходит в зоне проведения АОВВ, если не будет возможности корректно обработать поступающую информацию — а это потребует понимания местных обычаев и культуры, для чего необходимо привлечение экспертов-страноведов, а также достаточно длительное пребывания на месте событий - чтобы понять модели поведения, уловить момент их изменения и предпринять соответствующие действия[41].

Все это отнюдь не означает, что новые технологии для АОВВ вообще не актуальны. Однако наиболее полезными технологиями, как представляется, будут те, что позволят применить достижения РВД на уровне отдельно взятого пехотинца: повысить его способность к естественному поведению в прямом контакте с потенциально опасными гражданскими лицами, не подвергая его при этом чрезмерному риску; помочь ему более точно и быстро выделять боевиков среди мирного населения и снабдить его средствами нейтрализации первых с применением необходимого уровня силы.

Стрелковое оружие, из которого обыкновенный солдат мог бы стрелять со снайперской меткостью (обеспечивающей погрешность попадания в пределах нескольких сантиметров с расстояния нескольких сот метров), подняла бы точность стрельбы до уровня, который очень пригодился бы при проведении АОВВ. Легкое, несмертельное оружие малого радиуса действия могло бы расширить арсенал средств, имеющихся у солдат, которые находятся в сложных, но не опасных для жизни ситуациях. Высокоскоростная, широкополосная индивидуальная связь позволила бы небольшим подразделениям применять сетевую тактику, к примеру, «роение», при котором солдаты, имея общую картину поля боя, могли бы координировать свои действия самостоятельно, без участия командира, контролирующего каждый их шаг. Современные легкие датчики с привязкой к банкам данных — к примеру, базам фотографий известных боевиков противника, номерных знаков автомобилей, замеченных в нападениях или не остановившихся у блокпоста, либо просто регулярно обновляемых паспортных данных — предоставили бы солдатам высококачественную информацию. Легкие и свободные бронежилеты и обмундирование, защищающие от пуль и осколков, обеспечивающие хорошую маскировку и укрывающие от холода и жары, повысили бы выживаемость и способность к длительным действиям в неблагоприятных условиях. Боевые машины с достаточной броневой защитой от стрелкового, минометного оружия и реактивных гранатометов, но в то же время с повышенной маневренностью в условиях узких городских улиц способствовали бы увеличению мобильности во время боевых действий.

Можно представить и более футуристические сценарии. Экзоскелеты — силовые роботизированные костюмы — могли бы позволить солдатам носить более тяжелое снаряжение, быстрее передвигаться и выше прыгать. Взаимодействие на нейронном уровне между людьми и техникой могло бы повысить эффективность и тех, и других. «Трансдермальные системы доставки питательных веществ» смогли бы обеспечить солдат необходимыми в боевых условиях питанием и витаминами, а специальные препараты поддерживали бы их в состоянии бодрствования[42]. Однако на самом деле все это необязательно. Многие из приведенных выше более скромных технологий уже реализованы в американской армейской системе «Land Warrior», включая новую каску с установленным на ней дисплеем, усовершенствованную винтовку с интегрированным многофункциональным лазером, ночной тепловой и дневной видеоприцел, улучшенный бронежилет, оборудование для переноски грузов, а также компьютер с беспроводной голосовой и телекодовой связью[43].

Среди других разрабатываемых или планируемых технологий, предназначенных прежде всего для проведении операций по поддержанию мира, можно назвать акустические или инфракрасные снайперские системы обнаружения для действий в городских условиях, как, например, было в Боснии. Автоматические наземные разведывательно-сигнализационные датчики (сейсмические, акустические, магнитные, оптические или инфракрасные) незаменимы для отслеживания перемещений в опасных зонах либо, при необходимости, для охраны границ. Все виды беспилотных летательных аппаратов, особенно дешевые и способные долгое время находиться в воздухе, зарекомендовали себя с хорошей стороны в целом ряде конфликтов. Оружие временного поражения, такое как ослепляющий яркий свет или дезориентирующие акустические боеприпасы, успокаивающие средства (усыпляющий газ), клейкая пена и сверхскользкие масла неплохо показали себя во многих видах операций — от пресечения массовых беспорядков до проведения контртеррористических мероприятий[44]. Наконец, хотя существуют технологии поиска и обезвреживания мин с использованием инфракрасных, рентгеновских и ядерных методов, тем не менее крайне необходимы подповерхностные радиолокаторы либо химические анализаторы для обнаружения мин, а также, возможно, роботы или направленная энергия для их безопасного обезвреживания[45].

Таким образом, нельзя сказать, что в сфере высоких технологий, имеющих отношение к АОВВ, не происходило ничего существенного. Но одновременно следует отметить, что на сегодняшний день ни одна из этих технологий не получила должной реализации в концепциях РВД, равно как и особо щедрого финан сирования. А это достойно сожаления, ибо новые технологии способны создать крайне полезные средства для проведения АОВВ, причем в целом ряде аспектов. Информационные технологии могут повысить эффективность боевой подготовки и имитационного моделирования и способствовать лучшей ориентации в опасных ситуациях. В сочетании с разведывательными датчиками и средствами связи нового поколения они могут помочь обеспечить лучшую защиту своих частей и подразделений, заранее оповещая об опасности и позволяя наносить высокоточные удары. В результате многократно повышается эффективность и вероятность успешного завершения операции. Однако важно отдавать себе отчет в том, что новые технологии могут далеко не все.

Во-первых, они не могут заменить собой принятие правильных политических решений. Операции вне условий войны, как и война вообще, являются политическим актом — причем, согласно доктрине, «АОВВ сравнительно больше зависят от политических факторов»[46]. Поэтому для их проведения требуются верные стратегические решения, ибо, как убедительно объяснил Колин Грэй, если вы допустили стратегическую ошибку, то никакое тактическое или технологическое превосходство не спасет вашу армию от поражения, потому что в конце концов хорошая стратегия бьет хорошую тактику[47]. Кроме того, новые технологии не в состоянии компенсировать скверное планирование или плохое исполнение операции, равно как избавить от необходимости разработки адекватной военной доктрины, проведения должного обучения личного состава и обеспечения умелого военного руководства.

Наиболее дорогостоящие оружейные комплексы и разведывательные системы американских вооруженных сил зачастую предназначены для эффективного выполнения лишь одной задачи: обнаружения, отслеживания и уничтожения целей противника с дальнего расстояния, чтобы избежать ответного удара. В результате львиная доля финансирования уходит на комплексы и системы, предназначенные для самых редких видов войны — операций высокой интенсивности с участием крупных войсковых группировок. При этом недостаточное внимания уделяется силам и средствам (в том числе и личному составу), применяемым в наиболее распространенных на сегодняшний день видах военных действий. Это рискованная стратегия, ибо она основана на технологическом высокомерии и нежелании признать, что РВД имеет ряд ограничений, а главное — что происходящие изменения в способах ведения боевых действий неким странным, но стратегически значимым образом потенциально работают против Запада. Кроме того, эта стратегия ошибочна, ибо она потакает самоуспокоительным мечтам Запада о том, что он будет воевать лишь в быстрых, чистых и победоносных войнах. А реальность такова, что в будущем придется иметь дело с АОВВ, которые, скорее всего, окажутся полной противоположностью этому представлению: затяжными, грязными и с неопределенными перспективами на успех.

[1] Интервью с маршалом Советского Союза Н.В. Огарковым, «Красная Звезда», 9 мая 1984 г. «Военно-техническая революция» (ВТР) — это советский термин. Важно отметить, что интерес к ВТР советского Генштаба был продиктован не только политически нейтральными, теоретическими, военно-научными соображениями. Вопрос о ВТР был поднят еще и потому, что советские военные, которые к тому времени добились паритета с Западом в обычных и ядерных вооружениях (а в обычных — вероятно, даже превосходства), стремились запустить новый «крупный проект», чтобы оправдать огромные суммы, выделявшиеся на нужды армии. Именно поэтому военные с самого начала поддержали усилия Михаила Горбачева по модернизации советской экономики — ведь это было важнейшим условием обеспечения армии столь желанными высокими технологиями. Для Советского Союза положение осложнялось тем, что в основе ВТР лежали технологии в области микроэлектроники и миниатюризации, программирования и программного обеспечения — т. е. тех сфер, которые влачили жалкое существование в СССР (в отличие от Запада, где они бурно развивались). 

[2] Советский план нападения на Западную Европу зависел от возможности организованной переброски резервных сил, которые по численности значительно превосходили противника. Предполагалось, что эти резервные силы будут наносить удары — волна за волной — вслед за главным, первоначальным ударом. Предполагалось, что первая волна атак на силы НАТО в Западной Германии будет наноситься лучшими и наиболее подготовленными войсковыми частями, расквартированными в Восточной Германии, Польше и Чехословакии. При прорыве обороны противника эти войска понесут тяжелые потери. Однако вслед за ними, спустя приблизительно две недели, в бой будет брошена вторая волна из несколько хуже оснащенных частей, стянутых с территории Советского Союза. Еще через три недели последует третья и окончательная волна, состоящая из сравнительно плохо экипированных, менее боеспособных «кадрированных» частей, которые еще в момент нанесения удара первой волны будут доукомплектовываться резервистами и расконсервированной боевой техникой и приводиться в боевую готовность. Это был классический пример стратегии изматывания противника, призванной воспользоваться слабостью резервов и недостаточно глубокой обороной НАТО; как только передовые части НАТО будут разгромлены, советские войска не встретят сопротивления уже вплоть до Ла-Манша. И пусть войска третьей волны будут сплошь состоять из немолодых резервистов и танков тридцатилетней давности — если у НАТО при этом вообще ничего не останется, то и этого вполне хватит для победы. В основе «асимметричной стратегии» НАТО лежала, выражаясь военным языком, концепция «воздушно-наземной операции», которая, если не слишком вдаваться в подробности, советской тактике изматывания противопоставляла маневренность, координацию всех видов вооруженных сил на поле боя, а также «инициативу, эшелонированность обороны, мобильность и синхронизацию действий» (Department of Defense, Field Manual 100–5, Operations, Washington, DC: Department of the Army, 1982). Суть стратегии заключалась в так называемом «ударе по вторым эшелонам» — т. е. планировалось нанести удар высокоточным оружием дальнего радиуса действия по подтягиваемым советским резервам, не давая им выдвинуться на поле боя и тем самым полностью сорвав замыслы советского нападения. Успех этого плана, в свою очередь, зависел от разработок в двух ключевых технологических областях. Во-первых, нужно было создать «самолеты-невидимки», такие как F-117 и B-2, которые, будучи практически не уязвимы для радаров, могли бы проникать в хорошо охраняемое воздушное пространство СССР. Во-вторых, речь шла о впоследствии так и не развернутом ракетном комплексе «Assault Breaker», который предназначался для уничтожения наземных подкреплений противника на удалении 50–100 миль от линии фронта. Все это связывалось воедино различными системами командования, управления, связи и разведки, которые обеспечивали тесное взаимодействие с высокоточным оружием. А в основе всего лежали информационные технологии — область, в которой Запад, особенно в коммерческом секторе экономики, был впереди, а СССР безнадежно отставал. Более подробно об «асимметричной стратегии» см.: William Perry (Undersecretary of Defence for Research and Engineering 1977–1981), ‘Desert Storm and Deterrence’, Foreign Affairs, Vol. 70, No. 4 (Fall 1991). 

[3] Joint Chiefs of Staff, Joint Vision 2010, Washington DC: GPO, 1996; Joint Chiefs of Staff, Joint Vision 2020, Washington DC: GPO, 2000. 

[4] «Ошибки иракцев, — писал Биддл, — создали условия, позволившие союзникам применить новые технологии совершенно беспрепятственно, как на учениях, и в результате активно сопротивлявшиеся части Республиканской гвардии были буквально сметены с поля боя» — Stephen Biddle, Victory Misunderstood: What the Gulf War tells us about the future of conflict’, International Security, Vol. 21, No. 2 (Fall 1996). 

[5] Carl Von Clausewitz, (Michael Howard and Peter Paret, eds. & trans.), On War, New York, NY: Alfred A. Knopf, 1993, p. 99. 

[6] Определение задач как «более военные и менее политические» является парафразой доктрины «Уайнберга — Пауэла», которая состоит из шести пунктов:
•Войска Соединенных Штатов не должны участвовать в боевых действиях, за исключением случаев, когда речь идет о жизненных национальных интересах США или их союзников. 
•Войска США могут участвовать в боевых действиях только при наличии серьезных и ясных намерений одержать победу. Иначе участие войск в боевых действиях не допускается. 
•Вооруженные силы США могут участвовать в боевых действиях только при наличии ясно сформулированных политических и военных задач и возможностей по их достижению. 
•Численность и состав участвующих в боевых действиях войск должны подвергаться постоянной переоценке с учетом поставленных задач и пересматриваться по мере необходимости. 
•Войска США не должны участвовать в боевых действиях, если отсутствует «разумная уверенность» в поддержке со стороны общественности и конгресса США. 
•Участие войск США в боевых действиях должно рассматриваться лишь как самое крайнее средство.
См.: Michael I. Handel, Reader’s Companion to Military History, ‘Weinberger Doctrine’ [http://college.hmco.com/history/readerscomp/mil/html/ml_057800_weinberge... (ссылка действительна на 5 мая 2004 года). 

[7] Joint Chiefs of Staff, Joint Doctrine for Military Operations Other Than War, Joint Pub 3–07, 16 June 1995. 

[8] Ibid. 

[9] Lawrence Freedman, ‘The Third World War’, Survival, Vol. 43, No. 4 (Winter 2001–02), p. 69. 

[10] Max Boot, The Savage Wars of Peace, New York, NY: Basic Books, 2002, pp. 336–41. 

[11] См. таблицы 2.1 и 2.2 в работе: Kalevi J. Holsti, The State, War and the State of War, Cambridge: Cambridge University Press, 1996, pp. 22–4. 

[12] Condoleezza Rice, ‘Promoting the National Interest’, Foreign Affairs, Vol. 79, No. 1 (January/February 2000), p. 53. 

[13] Выражение генерала морской пехоты Энтони Зинни, процитированное в работе Antulio J. Echevarria II, Toward an American Way of War, Strategic Studies Institute, US Army War College, March 2004, p. 10. 

[14] Я не согласен с утверждением Майкла Манделбаума о том, что «крупные войны уходят в прошлое». Скорее, я поддерживаю тех, кто, подобно Лоуренсу Фридману, полагает, что «крупные игроки не исключают возможности ведения военных действий друг против друга, но в данный момент для этого просто не видно причин». См.: Michael Mandelbaum, ‘Is Major War Obsolete?’ and Lawrence Freedman, ‘The Changing Forms of Military Conflict’, both in Survival, Vol. 40, No. 4, (Winter 1998–99). 

[15] Bill Owens, Lifting the Fog of War, Baltimore & London: Johns Hopkins University Press, 2000. 

[16] Owens, p. 97–102 (выделено в оригинале). 

[17] Сведения о том, как Пентагон трактует РВД, почерпнуты мной главным образом из программ военного строительства Joint Vision 2010 и Joint Vision 2020, а также из других документов, в частности материалов Отдела военной трансформации Министерства обороны США [http://www.oft.osd.mil/]. 

[18] Joint Vision 2010, p. 19. 

[19] Harlan K. Ullman and James P. Wade, Shock and Awe: Achieving Rapid Dominance, Washington, DC: National Defence University Press, 1996 [http://www.ndu.edu/inss/books/books%20-%201996/Shock%20and%20Awe%20-%20D...

[20] «Соединенные Штаты, — пишет Лоуренс Фридман, — в качестве противника теперь имеют отчаянных безумцев, многие из которых алчут мученичества и рвутся к оружию массового поражения — оружию, которое легко спрятать, тайком доставить и применить без всякого предупреждения; возможно, это делается для того, чтобы компенсировать громадное преимущество США в обычных вооружениях, но также и потому, что “бессмысленное разрушение и убийство ни в чем не повинных людей стало самоцелью”. В результате США пришлось прибегнуть к стратегии превентивных мер, решать вопросы безопасности, возникающие внутри или по вине слабых государств, прежде чем последствия таких проблем приобретут глобальный характер. В теории, РВД должна усилить экспедиционные возможности, позволяющие Западу осуществлять военное вмешательство в дела обанкротившихся или находящихся на грани банкротства стран» (см.: L. Freedman, ‘Prevention, Not Preemption’, Washington Quarterly, Vol. 26, No. 2 (Spring 2003), pp. 105–114). 

[21] Цит. по: ‘Regime’s Collapse Evident, But Hard Fighting Ahead, Cheney Says’, American Forces Information Service, 9 April 2003 [http://www.defenselink.mil/news/Apr2003/n04092003_200304093.html]. 

[22] Alan Stephens, ‘The Transformation of Low-Intensity Conflict’, Small Wars and Insurgencies, Vol. 5, No. 1 (Spring 1994), p. 146 and 149. 

[23] Eliot A. Cohen, ‘The Mystique of US Airpower’, Foreign Affairs, Vol. 73, No. 1 (January/February 1994), p. 109. 

[24] Ibid, p. 120. 

[25] Из интервью Ванна репортеру «Нью-Йорк таймс» Дэвиду Халберстаму (David Halberstam), которое приведено в книге Уильяма Прочнау (Wiliam Prochnau) Once upon a Distant War. Я наткнулся на эту цитату в крайне познавательной статье Питера Маасса (Peter Maass), ‘Professor Nagl’s War’, New York Times Magazine, 11 January 2004 [http://query.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F60817F73E550C728DDDA8089...

[26] Ullman and Wade, chap. 2. 

[27] См. статью: Frederick W. Kagan, ‘The Art of War’, The New Criterion, Vol. 22, No. 3 (November 2003). 

[28] Я склонен согласиться с Антулио Х. Эчеварриа II (Antulio J. Echevarria II), что «сетецентричные боевые действия» позволяют одерживать победы в бою, но не в войне, т. е. они еще не переросли в тот вид военных действий, при котором победа на поле боя имеет стратегическое значение. См. Toward an American Way of War, p. 1.

[29] Sun Tzu, S. B. Griffith trans., Art of War, London: Oxford University Press, 1971, p. 84. 

[30] Colin McInnes, Spectator-Sport War: The West and Contemporary Conflict, London: Lynne Reiner, 2002, p. 136. 

[31] Joanna Bourke, An Intimate History of Killing, London: Granta Books, 1999, p. 37.

[32] Andrew Marr, ‘Digital cameras have dispelled the fog of war’, Daily Telegraph, 12 May 2004. 

[33] Colin McInnes, Spectator-Sport War: The West and Contemporary Conflict, London: Lynne Reiner, 2002, pp. 136–137. 

[34] Joint Doctrine for Military Operations Other than War, p. II–5. 

[35] Ibid, p. II–6 (выделено в оригинале). 

[36] Bruce Berkowitz, The New Face of War: How War will be Fought in the 21st Century, New York, NY: The Free Press, 2003, p. 17. 

[37] Robert Leonhard, The Principles of War for the Information Age, Novato, CA: Presidio, 2000, p. 17 & 71. 

[38] John Keegan, Intelligence in War: Knowledge of the Enemy from Napoleon to al Qaeda, New York, NY: Alfred A. Knopf, 2003. 

[39] Stephen Biddle, ‘Afghanistan and the Future of Warfare’, Foreign Affairs, Vol. 82, No. 2 (March/April 2003), p. 32. 

[40] Lawrence Freedman, ‘The Changing Forms of Military Conflict’, Survival, Vol. 40, No. 4 (Winter 1998–99), p. 52. 

[41] John A. Gentry’s ‘Doomed to Fail: America’s Blind Faith in Military Technology’, Parameters (Winter 2002–03), makes sobering reading but pages 96–7 focus in particular on the ‘erroneous notion of the value of data’. 

[42] Перечислять можно довольно долго. Материалы симпозиума «DARPAtech 2004» будут весьма любопытны всем тем, кто склонен строить догадки относительно сверхновых технологий [http://www.darpa.mil/DARPATech2004/proceedings.html]. 

[43] Система «Land Warrior» в настоящее время курируется Отделом реализации программ США (Program Executive Office, Soldier). Для ознакомления с лабиринтами этой программы, в которой участвуют десятки подрядчиков и производится продукция начиная от сапог и кончая очками, лучше всего посетить веб-сайт [https://peosoldier.army.mil/default.asp]. 

[44] Подробнее о новейшем оружии временного поражения можно узнать из книги: Richard L. Garwin and Graham T. Allison, Nonlethal Weapons and Capabilities, New York, NY: Council on Foreign Relations, 2004 [http://www.cfr.org/pdf/Nonlethal_TF.pdf]. 

[45] Anthony Feinberg and Xavier Maruyama, ‘Overview of Key Technologies for Peace Operations’, in Alex Gliksman (ed.), Meeting the Challenge of International Peace Operations: Assessing the Contribution of Technology, Livermore, CA: Centre for Global Security Research, Lawrence Livermore National Laboratory, 1998, pp. 107–134. 

[46] Общая доктрина армейских операций вне условий войны (выделено в оригинале). 

[47] Colin Gray, Strategy for Chaos: Revolutions in Military Affairs and the Evidence of History, London: ank Cass, 2002, pp. 270–90.