Книга Жака-Жакоба

Berelowitch W. Le livre de Jacob. Une traversed du XX^е siecle. P.: Les Editions du Cerf, 2014. 170 p.

Wladimir Berelowitch известен историкам как автор «Истории Санкт-Петербурга», написанной в соавторстве с Ольгой Медведковой, и множества тонких и содержательных статей по истории русского XVIII века: о воспитании русских дворян, о русских путешественниках в Европе и др.; французские читатели знают его также как переводчика «Зияющих высот» Александра Зиновьева, «Дамы с собачкой» Чехова, «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя, «Облака в штанах» Маяковского и многих других произведений, ставящих не менее головоломные задачи перед тем, кто воссоздает их на другом языке. По этим работам без труда можно было догадаться, что автор — человек литературно одаренный, однако собственных книг в жанре эссе у него до сих пор не было. И вот теперь он предстал перед читателями в совершенно новом свете — как замечательный прозаик и незаурядный мыслитель. Впрочем, прежде чем говорить о книге, надо объяснить, почему я в самом начале рецензии написала имя и фамилию автора по-французски, хотя, казалось бы, совсем нетрудно было бы написать ее и по-русски: Владимир Берелович. Но в этом-то и проблема: для французов он Wladimir Berelowitch, для русских друзей — Володя, а русские коллеги, не знакомые с ним близко, называют его Владимир Яковлевич. И эта множественность обращений самым непосредственным образом связана с проблематикой рецензируемой книги, которая носит довольно дерзкое название «Книга Иакова», — дерзкое, потому что посвящена она не библейскому Иакову, а вполне реальному Якову — отцу автора Якову Львовичу Береловичу, который, эмигрировав во Францию, превратился в Jacques-Jacob Berelowitsch.

От такой книги ждешь, что она будет мемуарной и биографической, а отчасти — автобиографической. Но «Книга Иакова» устроена совсем по-другому, хотя Берелович, разумеется, не скрывает, что пишет о собственном отце, и порой вставляет в повествование мемуарные «картинки»: как отец читал газеты; как слушал радио; как в старости принимал гостей и проч. Но эти глубоко приватные, семейные вставки — вовсе не главное в книге. Чтобы показать, как далека она от традиционной биографии, достаточно сказать, что лишь на 139-й странице, то есть за 30 страниц до конца, вехи жизненного пути Якова Береловича, пути весьма извилистого и включавшего немало экзотических эпизодов, впервые излагаются подряд — но все равно не полностью.

Соединив разрозненные подробности, получим следующую картину. Яков Берелович родился в 1887 году в Орловской губернии. Дед его разбогател на перевозке золота, добытого на сибирских приисках, отец, унаследовавший родительское богатство, завел в окрестностях Пензы прядильную фабрику, на которой работали местные крестьяне, звавшие хозяина фабрики, даром что еврей, «барином». Яков Берелович вырос в поместье, прилегающем к фабрике, и детство его, парадоксальным образом, ничем не отличалось от детства русского барчука. Отец Якова надеялся, что сын продолжит его дело, но юноша захотел учиться — и уехал в Мюнхен. Там он получил общетехническое образование и на всю жизнь заразился любовью к немецкой культуре и немецкому языку. Вернувшись в Россию, он решил «переменить участь»: захотел стать адвокатом и поступил в Московский университет на юридический факультет, а для того чтобы поступить туда наверняка, не завися от процентной нормы, установленной для евреев, принял христианство — оставшись, впрочем, таким же атеистом, как и прежде. Получив диплом адвоката, он зажил в Москве жизнью богатого денди и донжуана (если верить ему, среди покоренных им красавиц была даже звезда немого кино Вера Холодная), но успел насладиться радостями нового положения совсем недолго, так как началась Первая мировая война. Служил он во флоте на Дальнем Востоке, а затем наступил 1917 год. В 1918 году Яков Берелович бежал по льду в Финляндию, через два года вернулся в Россию, поскольку там оставалась любимая первая жена, но в 1923 или 1924 году эмигрировал окончательно — сначала в Швецию, а потом во Францию, где и прожил до смерти в 1971 году. Жизнь во Франции, довольно бедная и скромная, не была ознаменована никакими особенными событиями, за исключением того, что произошло во время Второй мировой войны. Еврей Берелович не только не уехал из Парижа — потому что предчувствовал: в пределах Франции бежать некуда, — но, воспользовавшись своим блестящим знанием немецкого, поступил на службу в штаб немецкого военно-морского флота и, работая там, через участников французского Сопротивления передавал информацию англичанам; подпольная кличка его была Адмирал. Во всем остальном, если смотреть поверхностно, Яков Берелович (а точнее, согласно паспорту, Jacques-Jacob Berelowitscli) вел жизнь заурядного обывателя, любящего, но довольно деспотичного мужа, отца троих сыновей.

Обычный биограф, пожалуй, не извлек бы из этой биографии вообще ничего интересного. Историк повседневности, возможно, попытался бы создать на ее основе жизнеописание «типичного представителя» определенного социального слоя — примерно так, как поступил французский историк Ален Корбен, взявшийся написать биографию безвестного крестьянина[1]. Но ничего подобного в «Книге Иакова» нет и в помине. Замысел Владимира Береловича гораздо более интересен и более рискован. Не случайно автор начинает книгу с размышлений о единичном и общем и формулирует свою цель: рассмотреть единичный (и вполне уникальный) случай и увидеть в нем универсальное, «очертить вокруг моего отца концентрические круги все более и более широкие, все более и более рискованные и даже потревожить Священное Писание».

Именно так он и поступает. Книга Владимира Береловича не историческая, но он анализирует судьбу своего отца, пользуясь примерно теми же методами, какими привык действовать в своей исследовательской работе историка. Его работа с немногочисленными фактами из жизни отца приводит на ум «уликовую парадигму» Карло Гинзбурга; впрочем, в слове «улика» можно расслышать намек на уличение и подозрение, а Владимир Берелович не просто преисполнен сыновней любви, но, можно сказать, заворожен образом отца. Однако он не столько излагает случаи из жизни Якова Береловича, сколько пытается понять его «феномен».

Между тем эти случаи из жизни сами по себе весьма выразительны. Вот наиболее впечатляющий: во время оккупации, когда Яков Берелович служил в немецком штабе, какой-то доброхот донес во французскую полицию, что он еврей. Вызванный в полицейский участок, Jacques-Jacob Berelowitsch, ссылаясь в основном на написание своего имени и фамилии, доказал, что он никакой не еврей, а русский эмигрант, — и полицейские, которым, видимо, и самим не слишком хотелось углубляться в этот вопрос, поверили и отпустили его домой. Случай любопытный, но не единственный. В 1920 году Яков Берелович возвращается в Россию из своей первой эмиграции, одетый, как «буржуй» (костюм и галстук, шляпа, кожаный чемодан), и не имея при себе никаких документов. Он едет в одном вагоне с чекистами, которые выходят на некоторых станциях, чтобы ликвидировать арестованных врагов трудового народа; но ему никто не задает ни единого вопроса, и он благополучно доезжает до Москвы.

Прибавлю к этому позднейший эпизод, который не вошел в книгу; рассказываю его с разрешения автора, который признал невозможность в данном случае адекватно передать по-французски русский оборот. Уже в 1960-е годы Яков Берелович приехал в Советский Союз как турист. Пришел в булочную и на правильном русском языке сообщил, что хочет купить черного хлеба. — Какого? — рявкнула продавщица. — Черного. — Какого черного? — Ну... солдатского. — Такого у нас нет!!! — И тут какая-то старушка пришла на помощь: «Они хотят сказать "орловского"». Вот это «они» (непередаваемое по-французски) как раз и свидетельствовало о том, что даже под старость Яков Берелович производил впечатление «право имеющего» не только на сыновей, но и на совершенно посторонних людей.

Истолкование «улик» идет, как и обещал автор, концентрическими, постоянно расширяющимися кругами. Два имени в паспорте (Jacques-Jacob), которые сам Яков Берелович объяснял нерадивостью паспортиста, — это следствие двойственности их носителя: Жак отсылает к Франции, а Jacob — это ближайший вариант русского Якова/Иакова. А русский компонент чрезвычайно важен: ибо этот еврей, оказавшись во Франции, тосковал по России точно так же, как многочисленные русские эмигранты-дворяне. Он прочел сыновьям вслух едва ли не всю русскую классику; он с восторгом рассказывал им о березках, катании на санках и прочих атрибутах «русскости». Заметим, что эту свою «русскость» Яков Берелович в полной мере передал сыновьям: все трое (Андрей, Алексей и Владимир) стали русистами, все трое говорят по-русски так же хорошо, как и по-французски.

В число обещанных «концентрических кругов» входит не только «круг» национальный. В полном соответствии с продекларированным намерением показать, как в единичном проявляется универсальное, Владимир Берелович без всякого насилия над материалом вводит фигуру своего отца в самые широкие контексты. Например, глава «Гражданство: апатрид» начинается со ссылки на Жан-Жака Руссо. Эмиль, заглавный герой его книги, по воле автора получает право сам выбрать себе гражданство; этим правом воспользовался и Яков Берелович, но воспользовался своеобразно. Он на всю жизнь сохранил нансеновский паспорт «апатрида», человека без гражданства, именно потому, что дорожил своей независимостью от всех стран: и от России, куда он захотел было вернуться после войны, но русские «дипломаты» в Париже предложили ему стать их осведомителем во Франции, от чего он с отвращением отказался, и от Англии, чьи представители предлагали ему продолжать, как и в военное время, передавать им информацию, и от Франции, где он окончил свои дни, так и не став французом ни по паспорту, ни по языку (его русский акцент, равно как и его «апатридство» вызывали у сына-школьника чувство сожаления и даже стыда), ни по кругу чтения. Когда речь заходит о чувстве почтения, которое старший Бе-релович внушал своим сыновьям, фоном становится фрагмент из «Замогильных записок» Шатобриана: вечером отец прогуливается по огромной зале замка Комбур, а юный Шато-бриан с сестрой, оцепенев от ужаса, следят за ним. А для трагических финальных страниц, где рассказывается об угасании старого больного тела, таким фоном служит не только достаточно очевидная в этом контексте «Смерть Ивана Ильича», но и «Мнимый больной» Мольера.

Но литературными ассоциациями дело не исчерпывается. Судьба и личность самого обыкновенного Якова Береловича проецируются на античные мифы. После освобождения Парижа от немцев, когда его связи с англичанами еще оставались в тайне, он встретил на улице одного француза, который тоже работал на немцев — но, в отличие от Береловича, вполне искренне; тот, полагая, что имеет дело с товарищем по несчастью, вздохнул: «Да, дружище, тяжелые настали времена!» — и тут Яков Берелович с рассчитанной неторопливостью полез в карман и достал оттуда удостоверение «Сражающейся Франции» (сил Сопротивления). Так вот, эта сцена, сама по себе достаточно эффектная, вызывает у автора ассоциации ни больше ни меньше как с «Одиссеей», а именно с той сценой, когда Одиссей наконец обнаруживает себя, натянув тетиву на свой туго сгибаемый лук.

Более того, в ход идут даже ветхозаветные предания вплоть до сравнения отца с Богом: старший Берелович, «не имея необходимости сходить к сыновьям в облаке, как Господь», нечувствительно принуждал окружающих, и прежде всего своих сыновей, поклоняться себе — хотя сам, конечно, удивился бы такой постановке вопроса.

Между тем Яков Берелович, как уже было сказано, не верил ни в иудейского Бога, от которого отрекся, по-видимому, без особых душевных терзаний, ни в Иисуса Христа, которого предпочел из сугубо прагматических соображений. Сам он, скорее всего, никак не формулировал собственное секулярное «исповедание веры»; это делает за него сын. И выходит, что главной, основополагающей идеей Якова Береловича было самостояние человека, который верит в свой ум и свою принадлежность к интеллигенции, то есть к людям, наделенным умом (по-французски ум — intelligence), в стратегию личного успеха, который должен был непременно продолжаться в сыновьях: тот факт, что сыновей родилось именно трое, приводит автору на память любимую русскую сказку про «Семь Симеонов», где каждый из семи братьев обладал каким-нибудь одним даром, но в состязаниях и испытаниях они участвовали как одно многогранное и разностороннее существо. С этим было связано страстное желание Якова Береловича выжить, помогшее ему и в чекистском поезде, и во французском полицейском участке, и его бесспорная любовь к самому себе: в книге очень выразительно описано, с каким восхищением Яков смотрел на себя в зеркало, повязывая галстук-бабочку и тем внося последний штрих в образ некоего высшего существа, безупречного и совершенного.

Наверное, с внешней точки зрения герой книги может показаться всего-навсего авантюристом-апатридом, самовлюбленным эгоистом и семейным тираном — одним словом, существом не очень привлекательным. Но у книги другая оптика. В частности, в самолюбовании отца сын видит не проявление тщеславия, а претворившуюся в такой своеобразной форме многовековую традицию еврейского народа (от которого, впрочем, Яков Берелович отрекся трижды: когда крестился, когда зажил «языческой» жизнью в дореволюционной Москве, наконец, когда поступил на службу к немцам): сохраниться наособицу, не смешиваясь с другими племенами, и стать даже успешнее других именно ради того, чтобы сохраниться, выжить. Это совершенно бессознательное следование традициям своего народа проявлялось в самых разных деталях: например, когда Яков Берелович читал сыновьям на ночь русскую классику, в его торжественном, выразительном голосе оживало исконное почтение иудеев к Книге.

Как правило, если сын пишет воспоминания об отце, это происходит «снизу вверх»: менее знаменитый «наследник» рассказывает о своем знаменитом родителе. В рецензируемой книге случай формально противоположный: о старшем Береловиче помнят, видимо, только его дети, Владимир же, как сказано выше, человек в своей области очень известный. Но в каждой строке «Книги Иакова» ощущается такая завороженность отцовским превосходством, отцовской значительностью, что читатель поневоле проникается этим чувством. У книги есть подзаголовок, который, видимо, правильнее всего было бы перевести: «сквозь ХХ век». В самом деле, на примере одной-единственной фигуры Владимир Берелович ухитряется показать судьбу целого народа в ХХ веке — и не только. Поэтому литературные и библейские ассоциации не режут слуха, не выглядят неуместными; почти никогда не возникает желания сказать автору: не по чину берешь. А вдобавок ко всему «Книга Иакова» — еще и превосходная проза, с пронзительными штрихами (воспоминания отца о любимых женщинах запечатлелись в «плоти его души»), с тонкими наблюдениями (парадокс: когда тело молодо и здорово, человек обращает на него меньше внимания, чем когда начинается распад и отказ разных его функций; чем ближе момент расставания души с телом, тем сильнее это тело берет душу в плен), с композиционными «рифмами»: так, призыв к сыновьям «не быть грязными, как свинья», рифмуются с предсмертным страхом распада и гниения.

У одаренных людей — не у всех, но у многих, — в какой-то момент возникает желание расширить сферу деятельности, выступить в новой роли. К сожалению, не всех на этом пути ждет успех. Но историк Владимир Берелович показал, что может быть не только историком. А вернее сказать, что, оставаясь историком, может быть прозаиком и эссеистом. И притом очень хорошим.