История и память в 2004, 2008 и 2014 годах

Дважды за последнее десятилетие «Отечественные записки» обращались к теме истории и памяти: темой номера 5 (20) за 2004 год стало «Присвоение прошлого», а два выпуска в 2008 году (4 (43) и 5 (44)) были посвящены «Смыслу памяти».

И десять, и шесть лет назад авторы журнала ощущали, что прошлое всё в большей мере становится полем дискурсивных сражений и что государство пытается не только стать влиятельным участником этих битв, но и диктовать их правила. Однако в тот момент многое воспринималось лишь как скрытая угроза или потенциальная возможность. Тем интереснее взглянуть на тогдашние наблюдения, анализ и выводы с позиций сегодняшнего дня, когда линии раскола отчетливо видны, государство поставило целью создание официальной версии памяти, создало для этого институты и назначило ответственных.

Сегодня историческое сообщество озабочено усилением давления государства, выраженным прежде всего в работе над «единым учебником» и изданием «мемориальных законов», ограничивающих свободу исследования Второй мировой войны, состоянием российско-украинских отношений, а также состоянием самого исторического цеха. Любопытно оценить путь, пройденный страной всего за несколько лет в каждом из этих направлений.

Начнем с государства.

Редакция «Отечественных записок» 2004 года приветствовала состоявшийся в мировом масштабе отказ истории «от притязаний на непогрешимость и от желания создать вдохновляющий национальный миф»[1]. Однако уже в 2008 году Борис Дубин отметил нарастание опасной тенденции к «монополизации памяти государством»[2]. Сегодня же мы наблюдаем, как, несмотря на нежелание профессиональных историков в России писать новый «государственнический» нарратив, государство пытается принудить их к выполнению программы позапрошлого века[3].

Если первые попытки восстановить контроль над учебниками по истории, предпринятые на рубеже веков, шли «снизу», от региональных властей и ветеранских организаций, то в 2004 году появились признаки того, что государство намерено вмешаться в процесс создания и распространения учебной литературы. К этому времени словосочетание «соросовский учебник» уже использовалось для обозначения «враждебной» продукции, недопустимой к использованию в российских школах. Однако в тот момент известнейший историк А. Я. Гуревич в своем интервью еще воздавал им хвалу и благодарил самого Джорджа Сороса за проведенный им конкурс. Более того, Гуревич сравнил соросовский конкурс и процесс написания школьного учебника в советское время (которое в наши дни считается некоторыми критиками близким к идеалу): «раньше историки, которые хотели бы сказать правду, были лишены возможности создавать учебники для средней школы. Как и для вузов, эти учебники писались группой авторов, которых облекали специальным доверием, — такие как Нечкина, Рыбаков могли писать учебники, а каким-нибудь другим историкам, которые, может быть, знали больше и были честнее, учебники не заказывали»^[4]. История совершила круг, и мы присутствуем при попытке (а кто-то в ней участвует) создания «единого учебника» истории (как бы сейчас инициаторы затеи ни отнекивались от этого словосочетания, заменяя его, например, «единой концепцией» или «единой линейкой учебников»).

Надежды на возможность дальнейшей либерализации школьного исторического образования заметны и в другой статье того же номера, посвященной школьным учебникам. «Для того чтобы запомнить, что были в истории хорошие "мы" и плохие "они", много трудиться не надо, — писала Тамара Эйдельман. — Так, может, пускай наши дети запомнят меньше фактов, зато научатся лучше строить свои отношения с другими?»^[5] Это предложение стало за прошедшие годы еще более актуальным и, увы, еще более далеким от практики.

В своей статье о «Ледовом побоище» Игорь Данилевский предостерегал читателей от «соединения двух героических традиций — "православной" и "геополитической"», показывая, что школьный курс истории СССР закреплял в сознании советских людей жесткое противостояние всему остальному миру. Важное наблюдение автора связало это противостояние не только с враждебными отношениями с соседями, но и с внутренней нестабильностью собственного общества^[6]. Те же споры вернулись в Россию в 2013 году, когда по заказу государства началась разработка «историко-культурного стандарта» преподавания истории в школе.

В номере 44 (5) за 2008 год опубликована беседа редактора журнала Марка Гринберга с историком Алексеем Миллером. В ходе обсуждения «исторической политики» в Польше, Украине и России они тоже затронули тему учебника. А. Миллер так описывал позицию уже тогда проявившихся сторонников «единого учебника» (в его интервью это Леонид Поляков): «юношество истории не знает совсем... поэтому дайте хотя бы одну "гражданско-патриотическую версию" им сейчас вдолбить». Примером исторической политики историк считал и административное продвижение в школы учебника Александра Филиппова, о котором многие говорили в 2007—2008 годах как о вероятном «едином». Еще одним примером «исторической политики» Миллер назвал телефильм «Византийский урок» — и на этом его список исчерпался. Польша (с ее Институтом национальной памяти) и даже Украина (с одноименной организацией) выглядели сделавшими гораздо больше шагов в развитии исторической политики^[7]. Мы можем увидеть, насколько поменялась картина за прошедшее время.

Бурное развитие исторической политики в России пришлось как раз на период после публикации этого выпуска «Отечественных записок». В мае 2009 года была создана Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, летом 2012-го — Российское историческое общество, а следующей зимой — Российское военно-историческое общество и провозглашена задача создания «единого учебника истории»; был сформирован авторский коллектив для подготовки базы такого учебника — «историко-культурного стандарта». В апреле 2014 года Государственная Дума России сделала еще один шаг — внесла в Уголовный кодекс статью «О реабилитации нацизма», ограничивающую свободу исследования Второй мировой войны. Россия в несколько шагов догнала и перегнала своих западных соседей в стремлении контролировать исторический нарратив. Можно было бы порассуждать о том, что такое стремление — признак того, что элиты ощущают свою слабость в задаче сплочения нации, но пусть это останется гипотезой. Важно, однако, для понимания чрезвычайной роли, которую играет история в современном российском социуме, и наблюдение Александра Эткинда: «Сосредоточенность на исторической памяти есть характерная черта постреволюционного, посттравматического времени», писал он в своей статье, объясняя, что столетняя революция в России еще не завершилась^[8].

Вспомнив о Второй мировой войне, мы перешли уже к содержательной части российского исторического нарратива, в котором война играет важнейшую роль. Статьи Бориса Дубина (и в 2004, и в 2008 году) хорошо демонстрируют, что Великая Отечественная война уже тогда стала «осевым временем» российской истории последнего столетия, восстановив основы «брежневского» исторического нарратива. Сегодня, когда неправильные трактовки приравнены к «реабилитации нацизма», еще более актуально звучит предостережение из 2004 года: «Героизация войны, монументализация ее коллективного образа — вовсе не свидетельство памяти, а указание на место забвения, амнезический след или "шрам" <...> Перед нами, можно сказать, своего рода кенотаф, надгробье над отсутствующим в этом "месте" сознанием — над не состоявшимся фактом осмысления: памятник, но не память. А это значит, что травматическое событие Второй мировой войны в России — в отличие, например, от Германии — реально не пережито»^[9]. В самом деле, вводимый новым законом в 2014 году фактический запрет на изучение Второй мировой войны делает из самого важного события XX века «слепое пятно», выводит его из области живой памяти в сферу сакрального, не подлежащего обсуждению, а потому мертвого. Это «слепое пятно» на месте важнейшего события отечественной истории опасно для общества. Интенсивный интерес к войне, который авторы законопроекта надеются пресечь, означает стремление осмыслить ее итоги во всей их полноте, не сводящейся к славной победе. Четыре года спустя в другой статье Борис Дубин назвал состояние, к которому сейчас стремится привести российское общество законодатель, «дезактуализацией прошлого», выражающейся в «потере социальной способности (и прежде всего — со стороны продвинутых групп интеллектуалов) его снова "спрашивать" и заново интерпретировать "ответы"», что превращает культуру в «почтенный, но малопосещаемый музей»^[10].

В статье 2008 года тот же Борис Дубин уже с тревогой отмечает, что «брежневская версия войны и победы во многом реанимируется», и прямо указывает на практики «сопротивления» государственной памяти, выработанные в советский период как на возможную модель сохранения памяти в современной России. Перечисленный автором спектр практик сохранения альтернативных версий истории войны и в самом деле звучит чрезвычайно актуально: «предельная конкретизация памяти, противопоставленная государственно-панорамному абстрагированию, <...> драматизация памяти, противопоставленная официальной оптимистической картине и нынешнему требованию так называемого "позитива", <.> абсурдизация, иронизация памяти или, по крайней мере, проблематизация смысла и процедуры реконструкции прошлого... умножение субъектности реконструкций прошедшего, умножение субъектов воспоминания».

В той же статье Б. Дубина содержится наблюдение о центральной роли ветеранов в российской памяти о войне. Это вовсе не единственно возможный случай, замечает автор. «Если в нашем российском случае "фигурой", передающей память о прошлом и значение произошедшего, стал ветеран, то вне России находят и другие способы представлять тех, кто в силах удержать и передать память. Это, например, "свидетель" в понимании Джорджо Агамбена»^[11]. За время, прошедшее с момента публикации, уход последнего поколения ветеранов привел к тому, что сейчас, в 2014 году, мы уже не можем сказать, что ветераны продолжают играть ключевую роль в передаче памяти или даже в коммеморациях Победы. В последнем случае их место заняли реконструкторы, на наших глазах во всех смыслах превращающиеся в новых ветеранов^[12].

8 статьях авторов середины прошлого десятилетия можно найти и другие зачатки того, что позднее разовьется в историческую «квазиидеологию» российского государства. Так, например, в середине мая 2014 года близкий, как пишут, к Кремлю Институт социально-экономических и политических исследований провел «первые Бердяевские чтения», посвященные русскому консерватизму^[13]. За десять лет до первых чтений автор «Отечественных записок» Алексей Песков показал, как Николай Бердяев «перекодировал» русскую историософию: «антагонист христианства — советский коммунизм — оказался субстанциально однороден православной вере русского народа»^[14]. Эта сконструированная «преемственность» всех эпох и идеологий российской истории — одна из базовых характеристик современного исторического нарратива.

Номера «Отечественных записок», посвященные истории и памяти, вышли в свет после «оранжевой революции» на Украине и в разгар первой «войны исторических интерпретаций» между нашими странами; авторы и редакторы, конечно, не могли обойти вниманием этот сюжет. Вряд ли, конечно, тогда можно было предположить, как изменится ситуация в 2014 году, — тем важнее свидетельства о направлении, которое было взято российской пропагандой еще в тот период. Вот, например, статья Веры Зверевой, в которой разбирается конструирование истории в телевизионных передачах; в разделе, посвященном Украине 2004 года, мы обнаружим все основные пункты современной «российской» версии истории соседней страны: «что у Украины нет опыта независимости, что своими успехами, равно как и территориями, она обязана СССР», «ради не существовавшей прежде государственности часть украинского народа была готова заключить союз с гитлеровцами и впоследствии была за это жестоко наказана», «Аудитории дают понять, что и в 1940-е годы, и в 2000-е население страны одинаково расколото», «подобно тому как фашистская Германия позволила Бандере провозгласить независимое украинское государство, Запад поддерживает силы оппозиции, ведущие народ Украины к расколу»^[15]. Зато в 2008 году украинский историк Андрей Портнов, проанализировав монументы, воздвигнутые в разных регионах страны, делал вывод, что «отсутствие последовательной государственной политики памяти в Украине во многом способствует сохранению общественной стабильности», и этот «ситуативный плюрализм <...> рождается из взаимодействия образов прошлого, каждый из которых, взятый в отдельности, достаточно монологичен и даже авторитарен»^[16].

Многие материалы журнала затрагивают состояние исторического сообщества. Это прежде всего интервью А. Я. Гуревича, в котором знаменитый историк говорил о тех проблемах, что и сегодня остаются предметом бурных обсуждений: об экспертной оценке исторических трудов («историк никогда не творит в одиночестве, у него есть коллеги, причем не только предшественники и последователи, но и современники, те, кто работает рядом с ним <...> Так что речь идет не только о самопроверке, которую осуществляет работающий в одиночку историк, но и о проверке его труда цехом, к которому он принадлежит»), о механизмах коллективной памяти («потребности современного человека, его невзгоды, заботы становятся тем ситом, через которое одни воспоминания проходят, а другие отбрасываются или переосмысляются»), наконец, о свободе творчества («Мы уже привыкли к тому, что у нас есть свобода творчества. Со всеми оговорками, конечно — мы знаем, что с этой свободой делают, — но, вспоминая свою молодость, я должен признать, что мы сейчас живем в другом мире, и вернуться к той беспардонной тотальной лжи уже невозможно»)^[17]. В характеристике состояния исторического творчества как относительно свободного с Гуревичем был солидарен Александр Эткинд: «Режиссеры продолжают снимать фильмы, показывающие страдания предшествующего поколения. Историки продолжают переписывать историю. Государство не помогает и не препятствует тому, чтобы все это находило своего читателя и зрителя»^[18]. Думается, что именно в этой области, на территории свободы, произошли самые тревожные перемены. Введение уголовного наказания волей-неволей заставит многих включить «внутреннего цензора» — привычная для советских интеллектуалов ситуация, как ничто другое вредящая исследовательской свободе.

Весной 2014 года в Уголовном кодексе России появился и такой состав преступления, как «распространение выражающих явное неуважение к обществу сведений о днях воинской славы и памятных датах России». Надеюсь, под эту статью не подпадает повторение вопроса Владислава Назарова: «Как без натяжек и вранья объяснить школьникам, студентам, всем, кто неравнодушен к российской истории, что же за акт народного единения свершился в 1612 году (то ли в первый, то ли в четвертый день ноября по новому стилю) и почему после "окончания Смуты" русские люди еще целых шесть лет продолжали сражаться друг с другом и воевать с захватчиками?»^[19]

Авторы «Отечественных записок» первого десятилетия нашего века увидели и описали многие процессы, определяющие наше сегодняшнее отношение к истории и памяти. Но было и то, чего они не предугадали или над чем не задумывались.

Так, можно заметить, как меняется центр «живой социальной памяти». Великая Отечественная война перемещается из памяти живущих поколений в исторический нарратив, что способствует и сакрализации ее презентаций. Зато актуализировалась память о позднесоветском времени, «золотом веке» СССР периода правления Л. И. Брежнева. Очевидной причиной такого сдвига является естественная смена поколений. Интереснее было бы проанализировать последствия этих изменений для исторического сознания общества.

Мне представляется, что больше внимания можно уделить разнообразию исторических нарративов, сформировавшихся в постсоветском обществе: как региональных вариантов истории, так и истории отдельных социальных групп, истории общественных движений или истории идей. Именно это разнообразие оказывается под угрозой в случае установления монополии на исторический рассказ; в случае победы этой монополии хотелось бы, чтобы это разнообразие было где-то зафиксировано, в случае поражения — надо понять, что лежало в его основе.

Заслуживают дополнительного анализа и практики «публичной истории», которые затрагивались авторами «Отечественных записок», но, с ростом интенсивности «использования истории», требуют рефлексии и, очевидно, специальной подготовки. Рядом лежит проблема массовых представлений об отечественной и всемирной истории, а неподалеку — разного рода конспирологические и редукционистские теории, «объясняющие» всю человеческую историю одним большим заговором. Популярность подобных идей ставит, в свою очередь, проблему исторического просвещения, опирающуюся на восстановление историками репутации собственной науки.

С момента публикации тематических выпусков, авторы которых в лучшем случае констатировали недопонимание между чиновниками и историками, в отношениях государства и общества — в том числе в отношениях государства и исторического сообщества — сформировался и обострился открытый конфликт. Государство начало проводить активную политику памяти, сужать поле возможных исторических интерпретаций, ограничивая преподавание «единым учебником» и вводя уголовное преследование за неверную трактовку действий Советского Союза во Второй мировой войне. Были созданы Российское историческое и Российское военно-историческое общества, в которых руководящую роль играют чиновники. Это «наступление», в свою очередь, заставило мобилизоваться профессиональный цех. С моей точки зрения, самое важное из нашей сегодняшней жизни, что невозможно было предсказать или рассмотреть несколько лет назад, это активизация самих историков (и, шире, ученых) в защите профессионального отношения к прошлому. Ничто не говорило о появлении «Диссернета» или о создании Вольного исторического общества, о «научно-образовательной колонне» и инициативах по независимой экспертизе научных трудов. Все эти явления, возникшие совсем недавно, внушают надежду, что историков России ожидает не медленное сползание в бездумную бездну, а сложная, но интересная борьба за историю.