Несколько разрозненных мыслей о высшем образовании

О высшем образовании рассуждать легко. Если не считать здравоохранения, в современном обществе, пожалуй, нет иного общественного блага, которое так высоко — и так единодушно — оценивалось бы большинством людей. В высшем образовании обычно видят великого уравнителя, главный источник надежды для заботливых родителей, мечтающих об успехе и социальном продвижении своих детей. Кроме того, высшее образование — хранилище знаний, исходный запас, побуждающий человека постоянно расширять свое миропонимание, чтобы по возможности достигнуть известной мудрости. Понятно, что в экспертах по высшему образованию нет недостатка.

Когда меня уже в довольно зрелом возрасте пригласили помочь вывести один из крупных российских университетов на международный уровень, я начал с того, что попытался найти ответы на самые очевидные вопросы: о назначении высшего образования, его ценности для отдельных людей и общества в целом.

То, что я, благожелательно настроенный практик, прочитал и читаю по этим вопросам, иногда повергает меня в отчаяние. Одни и те же данные — например, статистика приема в учебные заведения, показатели эффективности обучения или трудоустройства выпускников — приводят многих неглупых специалистов из разных стран к самым разным трактовкам проблем высшего образования и к самым разным выводам о том, как эти проблемы нужно решать. По правде говоря, я подчас испытываю досаду из-за того, что руководителей и теоретиков высшего образования, да и обычных любителей о нем разглагольствовать, на свете гораздо больше, чем собственно преподавателей высшей школы.

При таком обилии знатоков, пожалуй, мало что можно сказать в дополнение к тому, что сказано об этом предмете ранее. Ни на что не претендуя, я добавлю здесь лишь несколько разрозненных мыслей, навеянных моей жизнью, в которой высшее образование играло поистине ключевую роль, — я этого не планировал, но так уж вышло само собой. И вот что еще: эти размышления, при всем их личном характере, возможно, подтвердят некоторые прописные истины о ценности высшего образования, которые всегда остаются спорными.

Для начала немного истории. По стечению обстоятельств мне довелось учиться в ряде ведущих университетов мира. Прежде всего это была Уортонская школа бизнеса Пенсильванского университета, затем — Институт политических исследований в Париже, Школа передовых международных исследований Университета Джонса Хопкинса и, наконец, Лондонская школа экономики. Задним числом можно сказать, что мне очень повезло. Мой отец не окончил колледж, а мать вообще в колледже не училась. Тем не менее отец — что, несомненно, объясняется его еврейским происхождением — советовал трем своим детям делать все, чтобы выучиться как можно лучше. Он все время говорил нам, что в этом ненадежном мире у человека есть лишь один капитал, который нельзя отнять, — знания. И был готов оплачивать учебу всех троих, только бы мы получили достойное образование.

Вообще-то в моем положении выходца из семьи среднего класса, живущей в Мемфисе, не было ничего, что внушало надежду на продолжение образования в одном из знаменитых вузов. Штат Теннеси в 1960-х годах представлял собой далекую от образовательных центров провинциальную глушь, где нельзя было найти наставников или примеры для подражания: мы существовали если не в полном информационном вакууме, то во всяком случае за плотной завесой, сквозь которую информация просачивалась очень скупо. К счастью, однако, мой талантливый старший брат под влиянием друга нашей семьи поступил в Массачусетский технологический институт и эту завесу отдернул: за ней мне открылся мир, о котором я раньше имел весьма смутное представление. Для меня и большинства моих сверстников из школы поступление в колледж подразумевало продолжение учебы здесь же, на Юге США, в одном из многочисленных вузов средней руки, с тем чтобы в дальнейшем влиться в семейный бизнес. Большинство моих одноклассников поступили в местные университеты. Лишь считанные единицы покинули родные места, чтобы продолжить образование в лучших университетах на Восточном побережье.

Просто удивительно, до чего мы в те далекие времена были не подготовлены к обучению в вузе. Если мы (под этим собирательным «мы» я подразумеваю себя и своих одноклассников) и строили какие-то догадки о том, что такое «колледж», то мысленно представляли его себе как улучшенный вариант средней школы. Возможно, в практическом смысле назначение колледжа перво-наперво состояло в том, чтобы оградить нас от призыва в армию и отправки во Вьетнам. В остальном же мы имели о нем самое приблизительное понятие. Мы не могли по достоинству оценить воспитательную роль высшего образования и ту самодовлеющую силу, какой обладают знания. Правда, мы слышали о том, что существуют университеты с очень громкой репутацией, но, конечно, не осознавали в полной мере, какое значение известность университета имеет для его выпускников, выходящих на реальный рынок труда.

Мне исключительно повезло: я рано обзавелся выдающимся наставником, благодаря которому, пусть он об этом ничего и не знал, отчасти смог понять самого себя. Когда мне было около пятнадцати, я случайно снял с полки в комнате родителей книгу, написанную молодым человеком из Мемфиса, и заглянул в нее. Этот человек, Ричард Халлибертон, родился в 1900 году и жил в том же районе, что и наша семья. В его рассказах о путешествиях и автобиографической приключенческой прозе меня привлекла романтика странствий, желание открыть для себя мир, лежащий далеко за пределами Мемфиса и даже Америки. Я проглотил все его книги. И вот что я тогда думал: если Халлибертон мог вести такой замечательный образ жизни (как предполагают, он погиб в 1939 году, когда решил переплыть из Гонконга в Сан-Франциско на джонке и попал в тайфун), почему бы мне не последовать его примеру?

Халлибертон учился в Принстоне. Поскольку мне представлялось, что я буду заниматься бизнесом — возможно, бизнесом международным, — я решил поступить в Уортонскую школу бизнеса. Мне снова повезло. Я познакомился с людьми, которые привили мне понимание того, что такое наука, — будь то политология или искусствоведение, которым я раньше не интересовался. И пошло-поехало: я отправился в Париж, затем в Болонью и, наконец, в Лондон. Не вдаваясь в подробности, скажу, что в итоге я получил степень PhD в Лондоне. Как ни парадоксально, в то время я больше всего боялся, что из-за отсутствия практического опыта буду обречен вести жизнь академического ученого. Мне казалось, что глубокие научные познания отделяют людей от реального мира: единственное, на что способны такие люди, думал я, — это в свою очередь стать университетскими преподавателями. Для бизнесменов-практиков подобная участь непривлекательна. А еще мне казалось, да и сейчас кажется, что между миром науки и такими практическими профессиями, как инженерное дело, менеджмент или медицина, лежит широкая пропасть.

Следует подчеркнуть два момента. Даже когда я работал над моим дипломом (а затем над диссертацией) и вел с друзьями-интеллектуалами полуночные споры о роли формы и содержания в искусстве, я толком не понимал практической ценности ученых степеней. Я имел лишь самое расплывчатое представление о жизни за пределами университета. Да и годовой академический отпуск, когда я служил в крупной британской компании менеджером по маркетингу, тут почти ничего не изменил — разве что подтолкнул меня к завершению докторской. Не менее показательной была и моя наивность в отношении конкурентных качеств университетских дипломов. Я и не догадывался, как на самом деле трудно попасть в хороший, тем более в элитный университет. Вероятно, я оказался в Уортонской школе бизнеса только потому, что в 1966 году среди желающих в нее поступить не было других претендентов из штата Теннеси (сегодня меня туда бы не приняли).

А между тем система действует так, что нужно лишь поступить в известный университет, поставить ногу на первую ступеньку лестницы — и дальнейший подъем происходит сам собой. Разумеется, не автоматически, однако репутация университета и приданный им начальный разгон делают свое дело.

Здесь уместно напомнить одну из самых очевидных истин, касающихся высшего образования. Как правило, в мировых элитных вузах сосредоточены лучшие преподаватели, лучшие исследователи и лучшие студенты. Эти студенты находятся в привилегированном положении — не только потому, что общаются с профессорами мирового класса, каждый день тесно контактируют с выдающимися умами и имеют доступ к новейшим исследованиям, но и потому, что в дальнейшем пользуются спросом у потенциальных работодателей. Нравится это кому-то или нет, но, как много лет назад сказал мой старший брат, «мы живем в мире снобов». Диплом престижного университета ничего не гарантирует, но все же открывает путь к лучшим рабочим местам и возможностям роста.

Не вдаваясь в историю образования, напомню общеизвестный факт: хотя в XIX веке в передовых странах начальное образование стало всеобщим, университет, как и прежде, по преимуществу остался уделом немногих. Еще в 1960-х годах в США и Великобритании — а в Европе и позже — доступ к высшему образованию был весьма избирательным. Стипендии были редкостью, а кредитов на учебу и вовсе не существовало, так что высшее образование могли себе позволить лишь дети из обеспеченных семей. Власти были вынуждены как-то реагировать на давление снизу, и роль государства как непосредственного организатора системы образования и источника ее финансирования быстро возрастала; это способствовало превращению высшего образования в благо, доступное широким массам населения, причем наличие университетского диплома во многих странах постепенно становилось общепризнанным мерилом личного успеха.

Распространение массового образования не помогло решить основополагающий вопрос: о цели образования как такового. По-моему, массовое образование, пусть и обеспечив доступ к тому, что раньше было предназначено только для детей элиты, породило множество дополнительных проблем. К наиболее труднопреодолимым из них относятся, на мой взгляд, инфляция дипломов (сейчас, когда едва ли не у каждого есть степень бакалавра, возникла необходимость получать более высокую степень), коммерциализация высшего образования, влекущая за собой высокие административные расходы, стандартизацию экзаменов, гипертрофированные потребности во внешнем финансировании и чудовищный рост числа платных вузов; кроме того, гонка за «корочками», которые становятся более важными, чем само образование. Ситуация крайне противоречива.

Дело еще и в том, что диплом по специальности, чрезвычайно привлекательной для юного ума, может оказаться бесполезным при попытке трудоустройства в реальном мире. Например, моя сестра, вдохновляемая детской мечтой, получила в хорошем американском университете диплом магистра искусств в области хореографии, однако затем не смогла найти для него достойное применение, потому что на рынке труда весьма мал спрос на артистов балета и преподавателей танца с университетским образованием. Производство все большего количества высококвалифицированных специалистов, которые не могут найти работу, является одной из главных причин современного социального кризиса и частых личных разочарований. Считается, что общество в целом выигрывает от постоянно растущей армии дипломированных специалистов — вне зависимости от того, как они потом устраиваются. Однако обманутые ожидания многих людей, потеря ориентации в жизни, а иногда и колоссальная задолженность по кредитам на учебу показывают: значение массового образования явно переоценивается. Не каждому дано подняться на вершину; всегда важно то положение, которое ты занимаешь относительно других.

Что касается лично меня, то здесь главную роль сыграло везение. Я встретил замечательных учителей — особенно в Лондонской школе экономики, — которые помогли мне пройти весь путь к диплому PhD и в дальнейшем сделать правильный выбор между академической карьерой и деятельностью в области мировой политики. Ясно представляя себе диапазон возможностей, которые давало наличие докторской степени, полученной в вузе мирового уровня, я выбрал именно политику и начал работать в Международном валютном фонде, где и смог реализовать себя. Лишь в 2005 году, досрочно уйдя в отставку, чтобы посвящать больше времени семье, я стал университетским профессором и администратором.

По возвращении в университет меня поразило, насколько изменился мир высшей школы, некогда, во времена моей юности, бывший уютным, ласковым миром для немногих избранных. Теперь он стал отраслью индустрии, все более подверженной процессам глобализации, ориентированной на массовое рыночное производство. И в этой отрасли вращаются теперь очень большие деньги.

Впрочем, главный спор — о том, зачем нужно высшее образование, — продолжается, приобретая все более интенсивный характер. Если вдуматься, нет никаких сомнений в том, что специализация и глобализация «индустрии знаний» и сегодня побуждают молодых людей стремиться в лучшие вузы: блестящие студенты из знаменитых университетов, да еще и обросшие необходимыми «клубными» связями, скорее прочих смогут занять высокооплачиваемые должности и получить предложения трудоустройства, которые позволят им наиболее полно раскрыть свои способности. Конкурентная борьба за право поступить в престижные вузы никогда еще не была столь острой.

И российское высшее образование, с одной существенной оговоркой, здесь не является исключением. По-моему, не будет преувеличением сказать, что советской власти удалось надежно изолировать российских ученых от остального мира — за исключением, пожалуй, математики и естественных наук. Процесс реинтеграции долог и труден. По мере того как новое, хорошо образованное (по международным меркам) сословие ученых, получивших образование в России и за рубежом, займет господствующее положение хотя бы в самых лучших российских вузах, они также будут преобразованы в научно-исследовательские университеты мирового класса. Но это произойдет лишь при том условии, что ужасные события прошлого столетия послужат уроком и не повторятся в будущем — тогда Россия вновь займет место среди стран с достойной системой образования.

Я не провидец. Может быть, вскоре новые технологии радикально изменят характер высшего образования и научных исследований, позволят индивидуализировать учебные программы и привести их в соответствие с потребностями и стремлениями каждого человека. Может быть, нам удастся как-то примирить тягу к знаниям и открытиям — и необходимость готовить молодых людей к жизни в непростом мире, где им предстоит найти приносящую удовлетворение и хорошо оплачиваемую работу. Может быть, не удастся. Я твердо уверен: сегодняшняя система не сохранится, пусть я и не знаю, что придет ей на смену. И хотя прошлое не вернется, со временем в нашем мире, где набирает ход глобализация, высшее образование вновь может приобрести более дифференцированный характер.

Одно я знаю точно: именно в этом мире, по-видимому, в ближайшие годы захотят получить высшее образование мои собственные дети. Могу лишь пожелать, чтобы им, как и мне, сопутствовала удача.

Перевод с английского Матвея Непрелова