Мигранты в российских городах

Космополитизм, присущий ранее лишь немногим крупнейшим городам мира, становится нормой жизни, индикатором успешности и развитости города, его включенности в мировые процессы. О значимости и культурной продуктивности города судят по разнообразию этнической структуры его населения, свободе и легкости этнического самовыражения, частоте и активности культурных репрезентаций, широте спектра возможностей для реализации разных типов поведения и образов жизни.

Обратной стороной стремительного роста разнообразия стало усиление тенденций к культурному и социальному размежеванию ради сохранения привычной картины мира. Разнообразие, не освоенное и не трансформированное в социальный капитал, провоцирует периодические конфликты — социальные по сути, но межэтнические по форме.

На протяжении многих лет социологические опросы фиксируют высокий и устойчивый уровень ксенофобии в нашей стране: идею «Россия для русских» стабильно поддерживает более половины россиян[1]. Особенно негативно воспринимаются представители народов Кавказа (большинство россиян не видят разницы между коренными народами России — выходцами с Северного Кавказа и негражданами — представителями стран Южного Кавказа), Средней Азии и китайцы[2]. Не чувствуя личной потребности в культурном диалоге и испытывая дискомфорт от постоянных контактов с носителями иных поведенческих установок, россияне воспринимают рост этнокультурного разнообразия как внешнее насилие и угрозу. Ксенофобия и страхи отражаются и на политической жизни страны, многие политики не брезгуют использовать их как инструмент мобилизации электоральной поддержки. Не избежали этого искуса даже первые лица государства. Владимир Путин в программной предвыборной статье, посвященной национальному вопросу, также использовал этот ресурс, констатировав, что «люди шокированы агрессивным давлением на свои традиции, привычный жизненный уклад и всерьез опасаются угрозы утратить национально-государственную идентичность»[3]. Особенно остро проблемы межэтнических отношений воспринимаются в крупных городах, ставших основными местами концентрации мигрантов.

Мониторинг общественного мнения, проводимый центром Юрия Левады, с завидной регулярностью показывает, что «наплыв мигрантов», особенно «кавказцев» и «выходцев из южных республик», занимает третье место в рейтинге основных проблем москвичей и петербуржцев[4]. При этом плохая экология, нехватка и низкое качество жилья, произвол милиции, снижение уровня школьного образования и медицинского обслуживания, преступность и бандитизм отодвигаются респондентами в конец списка.

Таблица 1

Сравнение рейтинга проблем, беспокоящих москвичей, петербуржцев и россиян*

* Источник: Пресс-выпуски мониторинга общественного мнения Левада-центра, 2011.

Столь же остро переживают проблему и мигранты. В случае Москвы почти треть этнических мигрантов не принимают нового и чуждого для них порядка, высокого темпа городской жизни с ее насыщенностью событиями, бесконечными соблазнами, показной раскованностью и гламурностью, индивидуализмом и анонимностью, равнодушием и неучастием в жизни соседей. Другая треть критически оценивает состояние «цивилизации», в которую им предстоит интегрироваться[5]. У них свои взгляды и другой опыт социализации, они видят свою миссию в продвижении собственных представлений ради будущего своих детей и улучшения общей ситуации.

Аргументы, часто выдвигаемые представителями принимающего сообщества, типа «устанавливайте свои порядки у себя дома», не работают. Во-первых, лидерами, организующими социальную жизнь вокруг идей этнокультурного возрождения, становятся хорошо интегрированные в городской социум представители этнических элит, часто это второе поколение мигрантов, для которых Москва и является «своим домом». И, во-вторых, поддержку они находят среди тех, кто чувствует себя «дома», но не нашел своего места в жизни, как это было в случае беспорядков в Париже.

От городских властей в данной ситуации требуется выверенная политика, чего далеко не всегда удается достичь. Главное противоречие состоит в том, что этническая культура (хорошая) отделяется от ее носителей (плохих). Первая поддерживается, а вторые рассматриваются как неизбежное зло, с которым приходится мириться. Однако ни дискриминация в отношении мигрантов, ни укрепление этнокультурных институтов не позволяют достичь «гармонии» в межэтнических отношениях. Чтобы хотя бы в общих чертах определить, какая, собственно, политика нужна городам, приходится переосмысливать исходные понятия и подходы. Проще всего это сделать на примере Москвы.

Миграционная история Москвы

Все крупнейшие города мира — мощные миграционные магниты, а большинство их жителей — мигранты в первом или втором поколении. Москва не исключение. На протяжении последнего столетия численность ее населения каждые десять лет возрастала примерно на миллион человек, и основной вклад в этот прирост вносила миграция.

В первое десятилетие ХХ века город вырос с примерно 1,0 млн человек (1897) до 1,6 млн (1912). Результатом двух российских революций (1917) и Гражданской войны стало двукратное сокращение численности населения Москвы: с 2,04 млн человек в начале 1917 года до 1,03 млн — в начале 1920-го. Окончание Гражданской войны и стягивание продовольствия в города вновь сделали Москву миграционно привлекательной. За период между переписями 1920 и 1923 годов численность населения столицы выросла на полмиллиона человек. Вклад миграции в этот рост составил 77 %. По статистическим оценкам того времени, доля московских уроженцев в населении города не превышала 20 %[6].

Миграции начала 1920-х годов привели к сдвигам в этническом составе населения. Если до революции русские составляли 95,3 % населения Москвы, то по переписи 1923 года — 87,23 %. Изменения коснулись не только русских, в разы сократилось число французов и немцев, одновременно в разы выросло число евреев. Свидетель того времени Н. В. Тимофеев-Ресовский пишет в своих воспоминаниях: «Петроград голодал и пустел. Москва тоже голодала, но не пустела, а, наоборот, пухла, наполнялась беженцами самого разнообразного сорта. Москвой завладел так называемый жаргон беженцев»[7]. По состоянию на 1929 год в Москве уже проживало 2,35 млн человек.

Тридцатые годы дают еще более динамичную картину. В сводном томе Итогов всесоюзной переписи населения 1959 года приведены следующие данные: миграционный прирост населения Москвы в 1930 году — 512,9 тыс. человек, в 1931 — 734,4 тыс., в 1932 — 705,5 тыс. Это фантастические цифры, особенно, если вспомнить об остроте жилищной проблемы и скученности населения. В 1931 году, на пленуме ЦК ВКП(б), была поставлена задача ограничения роста крупнейших городов, прежде всего Москвы. В декабре 1932 года было принят закон «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов», который требовал «обязательной прописки» в органах милиции не позднее 24 часов по прибытии на новое местожительство, также регистрировалось и выбытие. Фактически, этот акт был нацелен на регулирование миграции. Однако люди адаптировались к введенным ограничениям, научились их обходить, и спустя два года миграционный поток восстановился до уровня примерно 100 тыс. человек в год.

Война вновь резко изменила ситуацию. Перед началом войны московское население насчитывало 4,2 млн человек, а к январю 1942 года — 2,0 млн. За годы войны было мобилизовано свыше 850 тыс., включая призванных в армию, народное ополчение, войска ПВО, истребительные и коммунистические батальоны, партизанские отряды. В эвакуацию отправилось порядка 2,2 млн[8]. Постепенное восстановление численности населения началось со второй половины 1942 года. При этом, как пишет Василий Гроссман: «Обыватели чувствовали себя в Москве просторно и говорили — хорошо бы, правительство запретило обратный въезд в столицу всем эвакуированным в 1941 году»[9]. Правительство и препятствовало возвратным миграциям, требовалось разрешение на въезд, подтверждение наличия жилья и пр. Тем не менее к 1945 году число жителей города увеличилось на 1,08 млн человек, разумеется, не только за счет прежних москвичей. К началу 1950 года численность населения Москвы превысила довоенную, составив 4,85 млн, и вплотную подошла к прогнозному пределу в 5 млн человек, установленному Генпланом Москвы 1935 года и подтвержденному Генпланом 1959 года. Однако в августе 1960 года в результате административно-территориальных преобразований в состав Москвы было включено сразу пять городов (Бабушкин, Люблино, Кунцево, Перово и Тушино) и более 150 рабочих поселков, сел и деревень. Площадь города выросла в 2,5 раза, а население — на 1,14 млн человек, в одночасье достигнув 6,2 млн!

Все 60-е годы Москва продолжала стабильно расти, причем ежегодный миграционный прирост примерно вдвое превышал естественный. В конце 1960-х годов произошли изменения и в тогдашней миграционной политике. В соответствии с господствующей идеологией Москва как столица рабоче-крестьянского государства должна была сохранять представительный рабочий класс. Но, увы, социально-экономические процессы не подчинялись руководящим установкам «партии и правительства». Развитие столицы как административного, торгово-транспортного и научно-образовательного центра меняло приоритеты москвичей в выборе профессий. Все большее число людей стремилось к получению высшего образования. «Белые», а не «синие воротнички» стали определять лицо Москвы. Промышленные и строительные предприятия города, коммунальное хозяйство остро нуждались в рабочих. В городе наблюдался дефицит работников низкой квалификации. Решение было найдено не в реструктуризации московской экономики, а в пополнении убывающего «рабочего класса». Одновременно в силе оставалась и политика ограничения роста города. Объединение принципов пополнения и ограничения породило лимит прописки. По сути были установлены квоты на завоз рабочей силы.

Лимит обеспечивал Москве 60—80 тыс. лимитчиков ежегодно. Остальные каналы миграционного переселения в Москву были блокированы. Обход, впрочем, был быстро найден. Фиктивный брак стал одним из наиболее употребительных инструментов получения московской прописки и «закрепления» в столице. В целом брачно-семейная миграция давала ежегодную прибавку в 32—37 тыс. человек, еще около 5 тыс. добавляли семейные переезды и обмены.

Согласно переписи населения 1979 года численность населения Москвы достигла 8,13 млн человек. Основными регионами — поставщиками мигрантов по-прежнему были Россия (72 %), затем следовала Украина, а третье место занимали Средняя Азия и Казахстан, откуда уже в 1970-х годах началось возвратное движение русского населения. Заметно стал меняться и этнический состав населения Москвы, на фоне роста доли русских, украинцев, татар, белорусов, народов Кавказа, Средней Азии и Казахстана шло снижение удельного веса евреев, народов Прибалтики, поляков и др.

Тенденции 1970-х годов сохранялись без изменений вплоть до середины 1980-х. За 1970—1985 годы в Москву было привлечено свыше 700 тыс. иногородних рабочих, но этого было недостаточно, чтобы удовлетворить потребности промышленности, транспорта и строительства. Отработав контракт и получив жилье, лимитчики увольнялись, находя себе новое место приложения труда в сфере услуг. Город привлекал все новых и новых мигрантов. Заметное истощение демографических ресурсов страны привело к тому, что на московских предприятиях появились рабочие из Вьетнама и Северной Кореи.

В годы перестройки в Москве впервые со времен войны появились беженцы и вынужденные переселенцы — преимущественно из чернобыльской зоны, Спитака и Нагорного Карабаха. В 1989 году было принято решение о выводе советских войск из Афганистана. Вместе с армией из страны уходили и афганские сторонники Наджибуллы, опасавшиеся расправ со стороны талибов. Порядка 50 тыс. афганских беженцев оказались в Москве[10].

Одновременно с этими событиями происходили и значительные перемены во внутренней жизни города. На волне перестройки в Москве смягчился паспортный режим, в столицу двинулись предприимчивые люди со всей страны, пытавшиеся наладить свой первый бизнес. Перепись 1989 года зафиксировала численность населения Москвы на уровне 8,97 млн человек.

Последовавший затем короткий период бегства населения из города (начало 1990-х) быстро сменился восстановлением притока в прежних объемах. Высокие темпы экономического роста и спрос на рабочие руки вкупе с более высоким уровнем оплаты труда обеспечили рост числа приезжих. По переписи 2002 года в Москве проживало уже 10,3 млн человек, а 2010 года — 11,2 млн. Прогнозная цифра на 2020 год составляет 14 млн.

Новая миграционная волна оказалась по своему составу значительно менее комплементарной к сложившейся структуре населения Москвы. Зримое и быстрое увеличение численности выходцев с Кавказа и из Средней Азии запустило механизмы мигрантофобии, превратившейся в этнофобии, которые затем перекинулись и на соответствующие этнические группы постоянного населения Москвы.

Усложнение структуры миграционных потоков и трудности оценки масштабов миграции породили многочисленные мифы. Размеры миграции, значительные по сравнению с советским периодом, систематически и сильно преувеличиваются. На масштаб преувеличений влияют страхи, а не реальная численность отдельных этнических групп. Особенно сильны страхи в наиболее этнически гомогенных «русских» районах Москвы. Наибольшее преувеличение характерно при оценке численности чеченцев (70 раз), выходцев из Средней Азии (59 раз) и китайцев (53 раза). Численность азербайджанцев преувеличивается в 14,5 раза, а армян — в 9 раз. Жители города уверены в устойчивости и долговременности современной миграционной ситуации и предсказывают дальнейший рост доли «нерусских» в полтора-два раза[11].

Однако первые данные переписи 2010 года преподнесли сюрприз. Они показали значительный рост численности и доли русских в Москве. Думаю, что подобные перемены невозможно объяснить только низким качеством проведения переписи или неполнотой учета мигрантов. Скорее сработал другой механизм. Город — это феномен социальный, а не племенной, и горожане мыслят себя прежде всего в социальных категориях, а уже затем — в этнических. Поэтому, демонстрируя свою лояльность государству и городу, в котором живут, и подчеркивая связь собственной судьбы с Россией и свой выбор в пользу Москвы и доминирующей культуры, мигранты идентифицируют себя как русских.

Таблица 2

Наиболее представительные этнические группы в населении Москвы

Источник: Москва в цифрах: с начала века до наших дней. Статистический сборник. М.: Мосгорстат, 1997. Итоги Всероссийской переписи населения 2002. М.: Росстат, 2004.

Быть в меньшинстве не значит быть «меньшинством»

В разговорах о межэтнических отношениях в городах привычно исходить из оппозиции «большинство — меньшинства», но всегда ли этот подход работает, и всегда ли он будет работать? Даже и сегодня можно назвать целый ряд городов, где на роль большинства могут претендовать две или более этнических групп. Например, Йоханнесбург — столица ЮАР, город с населением порядка 7 млн человек,

из которых на долю черных африканцев приходится 73 %, белых — 16 %, африканеров — 6 %. Однако столь очевидное преобладание черного населения создает лишь визуальный эффект большинства. В действительности город разделен между представителями четырех групп, говорящих на разных языках и имеющих отчетливо очерченные районы проживания. Согласно Южно-Африканской национальной переписи 2001 года в столице ЮАР на языках нгуни говорят 36 % населения, языках сото — 26 %, английском — 19 % и языке африканеров — 8 %. Обособленность этих четырех этнических миров не позволяет говорить ни о большинстве, ни о меньшинствах. Хотя, конечно, в Йоханнесбурге проживают представители других народов, выходцы из азиатских стран, Австралии или Америки, которые могут рассматриваться как меньшинства. Более близкий нам пример — Татарстан, где доли русских и татар в городском населении практически равны. В столице республики — Казани доля татар увеличивалась на протяжении всего ХХ века. Если в 1897 году татары составляли 22 % жителей города, то в 1970-м — уже 36 %, в 1989-м — 40,5 %, а по переписи 2002 года — 47,5 % (доля русских — 48,8 %).

Не лучше обстоит дело и с определением этнических меньшинств. С формальной точки зрения, все просто: есть запись в паспорте, обязательность которой отменена в 1996 году, или самоназвание, фиксируемое переписью. Достаточно подсчитать проценты, и вопрос закрыт, ясно — кто большинство, а кто — меньшинства. Но с социологической точки зрения все далеко не так просто.

Можем ли мы относить к меньшинству человека, родившегося и выросшего в Москве, сделавшего здесь карьеру, создавшего семью, считающего русский язык родным и при этом сохраняющего свою этническую самоидентификацию как дань памяти предкам? Исследования Центра изучения межнациональных отношений (ЦИМО) Института социологии РАН позволили выявить соотношение мигрантов и московских уроженцев среди представителей разных этносов[12]. Оказалось, что доля «коренных» москвичей выше всего среди украинцев (78 %). Русские — на втором месте (60 %), татары — на третьем (45 %). Среди всех этнических групп доля старожильческого населения, проживающего в городе 20 и более лет, очень внушительна. Среди татар — 45 %, армян — 50 %, грузин — 44 %. Эти люди давно обжились в Москве. Азербайджанское сообщество в Москве сложилось относительно недавно, но половина его членов приходится на группу «старожилов», которых трудно рассматривать как меньшинство.

К близким выводам подводят и данные переписи 2002 года, отражающие отношение представителей разных этнических групп к русскому языку. Восприятие языка как родного или его знание на уровне свободного владения означает и глубокое погружение в культуру. Русский язык в качестве родного воспринимают 88 % евреев, 72 % белорусов, 71 % представителей народов Поволжья, 62 % татар, 61 % украинцев, 51 % армян, 45 % грузин, 42 % выходцев из республик Северного Кавказа, 37 % азербайджанцев, 70 % корейцев, традиционно живущих в России, и даже по 3 % китайцев и вьетнамцев. Конечно, знание языка не означает тотального растворения в культуре принимающего сообщества, но это верный индикатор высокой степени интегрированности человека в социум, особенно на уровне повседневной жизни.

Тасуя горожан по формальному признаку, мы сами конструируем «меньшинства», а затем пугаемся их росту. Классик российской этнологии Юрий Арутюнян не устает подчеркивать, что этнические группы принципиально важно рассматривать с учетом их включенности в городскую жизнь. Они, как любые сообщества, не монолитны, а глубоко дифференцированы по социальным, статусным, имущественным и даже этническим признакам, выраженность которых зависит от стремления человека к воспроизводству этнической особости[13].

И все-таки понятие «этническое меньшинство» небесполезно, хотя бы потому, что меньшинства являются субъектом защиты со стороны международного права. Поэтому, не отрицая роли факторов дискриминации и изоляции в формировании этнических меньшинств (например, москвичи вполне успешно загоняют узбеков и таджиков в эту нишу), мне хотелось бы обратить внимание на необходимость разорвать жесткую связь между представлением об этнической группе и этническом меньшинстве. Человек может считать себя представителем этнической группы, но это не означает его принадлежности к этническому меньшинству.

В условиях крупнейших городов этнические меньшинства — это не столько этнические, сколько социальные группы, они вовлечены во множество разнообразных социальных взаимодействий, выдвигая свой «этнический интерес» на первый план. Борьба за утверждение особого статуса группы, представляемой в качестве дискриминированной, является борьбой за обретение дополнительных ресурсов или контроль над их распределением. Как ни странно это звучит, но для «этнического меньшинства» как социальной группы в многомиллионном городе этничность и культурная отличительность — второстепенные признаки, лишь определяющие их специфику, а главными становятся «меньшинское» мировоззрение и поведение, мотивированное дискурсом об экзистенциальных угрозах. Самоутверждение, самовозвеличивание и самообожание[14] — это характерные признаки этноцентричного мировоззрения, порождающего «меньшинское» поведение. В этом смысле «этническое меньшинство» выделяется не по отношению к «большинству», а по отношению к остальным членам собственной этнической группы, которые не разделяют или в малой степени разделяют подобное мировоззрение. Русские, несмотря на свое доминирующее положение, не являются исключением. Интернет и печатные СМИ полны рассуждений, в которых принадлежность к русским является бесспорным обоснованием права на привилегии и безусловной детерминантой, объясняющей их действия: «русский, и этим все сказано».

Диаспоры — реальные и вымышленные

Сегодня этот термин употребляется неоправданно широко, став жаргонным и отождествляющимся с представлением либо об этнической группе, либо об этнической преступности. Известный российский политолог Ростислав Туровский пишет: «Обычно о диаспоре говорят применительно к народам, происходящим из зарубежных государств. В России расширили это понятие. Мы, например, говорим о чеченской диаспоре, хотя Чечня — это часть России. Если использовать это допущение, можно говорить обо всех народах, проживающих в Москве, кроме русских, как о диаспорах»[15].

Использовать такое допущение можно, поскольку важна не формальная сторона вопроса, а самоощущения людей, их вера в то, что они «чужаки» и никогда не будут приняты местным социумом. Но стоит уточнить: диаспора[16] — это структурированное сообщество, важнейшими признаками которого являются, во-первых, наличие миссии и скрепляющей группу идентичности, способность к ее устойчивому воспроизводству; во-вторых, развитая система социальных и экономических связей, включая обмены информацией, капиталом, авторитетом, идеями, кадрами и прочее; в-третьих, сохранение отношений с «родиной» — лоббирование интересов «своей» нации и поддержка реализуемых «дома» проектов.

Во второй половине ХХ века диаспоры стали исчезать, однако процессы экономической глобализации и резкая интенсификация миграций воскресили их: диаспоральная идентичность в условиях доминирования сетевых отношений, присущих глобализации, показала способность успешно конкурировать с национально-гражданской.

Сетевой принцип организации диаспоры делает невозможным ее отождествление с этническим меньшинством или землячеством, нередко оказывающимися в социальной или даже социально-пространственной изоляции. Диаспора предполагает ячеистую структуру с множеством иерархически независимых центров включения (культурных, экономических или общественных). Конечно, отдельные этнические сообщества (территориальные общины) могут входить в диаспору, но диаспора будет содействовать росту социальной и пространственной мобильности членов окукленной группы и в конечном итоге — ее разрушению. В целом «диаспора» и «мобильность» — это две стороны одной медали.

Как всякий сложный социальный организм, диаспоры имеют свои позитивные и негативные проявления. Они вносят огромный вклад в накопление капитала культурного разнообразия, без эффективной политической и финансовой поддержки диаспор многие социальные и культурные проекты не были бы никогда реализованы. В то же время создаваемые диаспорой сети используются не только в благих целях. Реализация гуманитарных и политических целей, провозглашаемых диаспорой, требует чрезвычайно высоких затрат, часто не приносящих никаких дивидендов. Поэтому диаспора всячески поддерживает этнический бизнес (жертвователи значительных средств на благотворительность часто находятся в теневой или даже криминальный бизнес-среде) и стремится выстраивать отношения с теми представителями своего народа, которые достигли высокого социального положения и могут лоббировать интересы диаспоры.

И все же диаспора — это не «Коза ностра» и не «Аль-Каида». Основная цель диаспоры — не обогащение и не борьба с политическими режимами, а сохранение и развитие своего народа, повышение его мировой значимости и в конечном итоге — служение исторической родине. Эта своеобразная патриотическая миссия позволяет интегрировать всех членов диаспоры — независимо от их происхождения, материального положения и межгрупповых противоречий.

Диаспору нельзя смешивать и с институтами гражданского общества. НГО, НКО, гражданские ассоциации и союзы действуют от лица группы, но в интересах всех, диаспора действует только в своих интересах, которые могут совпадать или расходиться с интересами общества в целом. Главным критерием оценки социальных и политических событий, с точки зрения диаспоры, служит то, как они отразятся на жизни ее народа или на жизни исторической родины. Диаспора скорее использует институты гражданского общества в своих целях, периодически оказывая им поддержку.

Диаспора не монолитна и не нуждается во властной иерархии или корпоративной дисциплине. Главное — осознание людьми своей причастности и участие, которое может быть разовым, эпизодическим или активным и систематическим.

Наличие или отсутствие диаспор это реальность, с которой необходимо считаться. Более того, последние десятилетия заставляют предполагать, что диаспора, наряду с национальными государствами, станет одной из ключевых форм организации общества[17]. Диаспора заинтересована в интеграции с принимающим сообществом, поскольку это дает дополнительные возможности саморазвития, в том числе и за счет коррумпирования власти, но не в ассимиляции. Это предопределяет непростые отношения между диаспорой и властными структурами в городах, которые требуют постоянного согласования различающихся интересов, в том числе и в сфере этнокультурной политики.

Классические диаспоры (еврейская, итальянская, греческая, армянская, китайская, русская и пр.) функционировали и продолжают функционировать во многих городах мира на описанных принципах. В развитых странах отношение к ним кардинально переменилось. Если в начале XX века диаспоры и там воспринимались негативно, ассоциируясь с мафией и этническими проблемами, то в начале XXI века они вызывают неподдельный интерес и симпатии общества как маркеры культурного разнообразия.

Наличие диаспор в городе свидетельствует о его культурной и экономической продуктивности и жизнеспособности. В российских городах, несмотря на широкое использование и даже демонизацию термина «диаспора», их практически нет, за исключением представительств старых мировых диаспор — китайской, еврейской, армянской и остатков греческой и испанской. Подтверждением этому служит развитость системы еврейских и армянских благотворительных организаций, ориентированных непосредственно на помощь людям, и практическое их отсутствие у других этнических групп. Большинство российских этнических благотворительных фондов являются целевыми и служат для реализации какого-либо конкретного проекта — строительства мечети, поддержания школы и пр.

В Москве ближе всех к оформлению диаспоры стоят чеченцы, консолидированные в результате войны, сохраняющие надежду на обретение собственной государственности и верящие в свою особую миссию на Кавказе. Однако сложившимся сегодня в разных городах страны и за рубежом чеченским общинам еще нужно продемонстрировать свою способность противостоять процессам интеграции, преодолев разногласия между приверженцами и противниками идеи независимой Ичкерии. Мобилизованное на определенном историческом этапе чеченское сообщество может оказаться не слишком устойчивым.

Наиболее многочисленные украинская и татарская общины не являются диаспорами в принципе и могут в них превратиться только в результате каких-то невероятных насильственных действий в отношении украинцев или татар. Украинцы и татары — такие же коренные жители российских городов и такие же государствообразующие народы, как и русские. Рост интереса к этническим и религиозным традициям или раскол СССР вовсе не превращают украинцев или татар в диаспоры. Живя в российских городах, они ощущали и ощущают себя частью местного социума, а не народами, оторванными от основной территории проживания — диаспорами Украины или Татарстана.

Этнические группы в российских городах — вымышленные диаспоры. Несмотря на то что в крупных городах действуют десятки и даже сотни национальных общин, землячеств и культурных ассоциаций, они слабо взаимодействуют и могут даже не знать друг о друге. В этнической среде сильны внутренние противоречия. «Старожилы» нередко неприязненно относятся к вновь приехавшим. Этническая интеллигенция стыдится и дистанцируется от своих «необразованных» сородичей. Одновременно среди этнических мигрантов довольно сильно выражено стремление к интеграции в принимающее сообщество, их поведение не слишком выделяется на общем фоне. Люди сохраняют хорошие, чаще всего дружеские или родственные отношения со своими соотечественниками и одновременно налаживают новые контакты в новом месте жизни.

Сложившаяся ситуация не означает, что вымышленные диаспоры не могут трансформироваться в реальные. Во-первых, если следовать терминологии Джона Армстронга, наряду с этническими диаспорами существуют «диаспоры гастарбайтеров»[18] со своими отношениями, рекрутинговыми компаниями, сетями поддержки, культурными центрами, местами решения проблем, оказания медицинских услуг, обучения детей, авторитетами и связями. Второе поколение, дети сегодняшних трудовых мигрантов, частично будут ассимилированы, а частично, по мере обретения средств для саморазвития и компенсации пережитого унижения и комплексов, вполне могут вдохнуть жизнь в диаспору — по формуле, согласно которой «внуки стремятся вспомнить то, что их деды стремились забыть».

Во-вторых, этничность постепенно привязывается к социальным институтам, к системе школьного образования. В Москве, как и во многих других российских городах, созданы школы с этнокультурным компонентом, которые позиционируются как бикультурные, русско-этнические. Предполагается, что учеба в таких школах позволяет детям лучше узнавать другую культуру, сравнивать и критически осмысливать ценности каждой из культур и в итоге формировать свою собственную культурную идентичность. Главная проблема таких школ — нерешенность ключевого вопроса, касающегося иерархии системы ценностей. «Двойные» школы довольно быстро утрачивают свой смешанный характер, дрейфуя в сторону этнической составляющей. Они воспринимаются как завоевание этнических меньшинств, как выделенное социальное пространство. Поэтому крайне тяжело, несмотря на все декларации, добиться, чтобы ученики признали приоритет общих интересов над интересами своей этнической группы. Тем более что общие интересы в значительной степени воспринимаются и неверно трактуются как интересы русского большинства. В таких школах учатся дети второго, а то и третьего поколения представителей этнических групп, живущих в Москве. Это значит, что школы работают прежде всего на воспроизводство этнических барьеров и этноцентричного мировоззрения, обслуживают интересы не этнических групп, а этнических меньшинств в их составе.

Советское наследство

«Репрессирован по национальному признаку» — такова формулировка сотен тысяч приговоров сталинского времени. Почему же легенды об этнической толерантности, царившей в советские годы, живы до сих пор? Ответ, видимо, состоит в том, что наряду с откровенной дискриминацией в СССР практиковалась политика интеграции, наиболее эффективная среди молодого поколения, переселявшегося в города в ходе индустриализации и урбанизации. Даже в самых элитных советских домах была существенная доля коммунальных квартир, где жили рядовые работники. Дети поступали в школу по месту жительства, что лишало выбора, но создавало атмосферу активных межсоциальных и межкультурных контактов. Требование «обеспечивать успеваемость», в том числе и «трудных подростков», вынуждало учителей «подтягивать» учеников-мигрантов до уровня московских старожилов. К тому же активно действовали многочисленные школьные кружки и дворцы пионеров, объединявшие детей по интересам и вовлекавшие их в социальную жизнь. Из детской дружбы вырастала дружба народов. Наконец, массовые молодежные организации обеспечивали преемственность и связь поколений — от октябренка до коммуниста и работали на интеграцию.

Конечно, советская политика интеграции была партийной и авторитарной, но в советских условиях она работала достаточно эффективно. Крах Советского Союза обнаружил главный порок советской модели, эффект толерантности и гражданской интеграции возникал благодаря идеологическому принуждению, которое крайне слабо трансформировалось в универсальные ценности гражданского общества и культуру участия. Ныне российским городам предстоит соединить принципы гражданской интеграции и культуру гражданственности.

В условиях глобализации мы не можем вернуться к ситуации принуждения к «монокультурности», хотя многим проповедникам особой российской цивилизации это кажется привлекательным. Культурное разнообразие превратилось сегодня не в досадное следствие миграций, а в реальный капитал, без которого немыслимо дальнейшее успешное развитие городов. Несколько утрируя, можно сказать, что сегодня оно опирается не на оседлый и добропорядочный средний класс, как это было на протяжении всего послевоенного времени, а на миграцию, как это было в эпоху бурной урбанизации. Экономика и информационная революция всех нас вынуждают становиться в той или иной мере «мигрантами», разница между «мобильностью» и «миграцией» все больше стирается.

Большее значение для освоения культурного разнообразия обретают задачи модернизации национально-гражданской и городской идентичностей, позволяющие освободиться от пут этнокультурного фундаментализма. Хотя мы не привыкли применять это понятие к себе, связывая фундаментализм с религиозным, прежде всего исламским, фанатизмом, его можно наблюдать в самых разных сферах жизни. Суть фундаментализма состоит в догматическом отстаивании своего видения мира и способа жизни, в отрицании позитивности изменений других и отказе меняться самим под предлогом защиты традиций и устранения угрозы развитию общества.

Чтобы не быть голословной, упрекая население российских городов в тяге к фундаментализму, приведу короткую цитату из вполне научного труда, посвященного этническим проблемам Москвы. «Мигранты, если они ориентированы на долгосрочное пребывание в столице, должны приспособиться к условиям жизни русского города ... отказавшись от многих этнических и культурных атрибутов, дабы не выделяться среди жителей Москвы и не вызывать недоумения и недовольства»[19]. Почему? Ведь этнокультурное разнообразие приносит обществу не только культурные, но и политические дивиденды. Проблемы этнических меньшинств и диаспор, социального неравенства, порождаемого этнической принадлежностью, выведенные в публичное поле, дают мощный толчок обсуждению как шовинистических, так и либеральных точек зрения. Чем больше дискуссий, тем больше новых идей, позволяющих сделать этнокультурную политику менее «топорной» и более нюансированной, что в конечном итоге ведет к улучшению социального климата в городах и формированию гражданского общества. В этом направлении и должна была бы работать этнокультурная политика, акцентирующая одновременно идеи культурного плюрализма и интегрирующие ценности. Подчеркну, что плюрализм означает не только то, что всего много, но и то, что все — вместе.

К сожалению, современная российская миграционная политика и практика поддержания этнокультурного разнообразия не предполагают плюрализма и далеки от публичных дебатов, наследуя советской управленческой традиции. Мы по-прежнему не в состоянии адекватно отвечать на вызовы все более усложняющегося общества; по-прежнему сильно желание остаться в рамках упрощенных управленческих схем, понятных и четких нормативов; как и раньше, чрезвычайно низкой остается восприимчивость к новым культурным практикам. Поэтому сохраняется высокий риск того, что принимаемые управленческие решения могут дать результаты, обратные запланированным.

* * *