Люди и нравы

Физіономія современнаго губернскаго города какъ снаружи, такъ и внутри, это — нѣчто такое, что сразу, съ одного дня разслабляетъ нервную систему и сразу, съ одного дня, дѣлаетъ жизнь какою-то досадною путаницею. Путаница явленій, поражающая вашъ глазъ, наравнѣ съ путаницею явленій, поражающей вашъ умъ, лишаетъ физіономію современнаго города всякого образа и подобія, образуя, вмѣсто какой бы то ни было физіономіи, нѣчто неуклюжее, разношорстное, какую-то кучу, свалку явленій, неимѣющихъ другъ съ другомъ никакой связи и, несмотря на это, дѣлающихъ усилія ужиться вмѣстѣ... Старинный тарантасъ, запряженный пятерикомъ мухортыхъ лошаденокъ, какъ нельзя лучше подходилъ къ глубинѣ той лужи, въ которой онъ обыкновенно застревалъ и изъ которой, тоже обыкновенно, вытаскивали его народомъ; все это вмѣстѣ, т. е. тарантасъ, лужи, люди съ дубинами, какъ нельзя лучше подходило къ широкому постоялому двору, густо застланному мягкимъ навозомъ и широко распахивавшему свои тесовыя ворота выбравшимся изъ бѣды путешественникамъ. Трактиръ, грязный, темный, какъ уголъ, заплетенный паутиной, трактиръ этотъ, помѣщавшійся въ верхнемъ этажѣ постоялаго двора, какъ нельзя лучше подходилъ къ толстому купцу, пришедшему поговорить съ худенькимъ приказнымъ по кляузному дѣлу, а къ обоимъ вмѣстѣ какъ нельзя лучше подходила подъ стать трактирная машина, гудѣвшая лучинушку и заглушавшая кляузные разговоры... А въ хорошій морозный день, какую удивительную гармонію представлялъ обыватель, весело несущій за ногу живаго поросенка или гуся и, несмотря на пронзительный вопль животнаго (которое чуетъ, что его сейчасъ съѣдятъ люди), неупускающій случая приторговывать все встрѣчное и поперечное — какую гармонію представлялъ этотъ обыватель вмѣстѣ съ хрюканьемъ, и ораньемъ, со скрипомъ замороженнаго снѣга и съ веселымъ буханьемъ въ большой соборный колоколъ, по случаю параднаго дня?.. Гармонія во всемъ этомъ была полная. Тряпье, дикость, невѣжество, хрюканье, и пр. и проч. — все это было пригнано и прилажено, все къ тому же невѣжеству, тряпью, хрюканью и дикости и, стало быть, не могло не только поражать вашего глаза, но даже ни на волосъ не обижало его...

Теперь не то. Гармонія подлиннаго тряпья нарушена пришествіемъ рѣшительно не совмѣстныхъ съ нимъ явленій. Изъ превосходнаго вагона желѣзной дороги пассажиръ вылѣзаетъ прямо въ лужу грязи, грязи непроходимой, изъ которой никто не придетъ васъ вынуть, потому что машина прошла въ такомъ мѣстѣ, гдѣ отъ роду не было ни народу, ни дорогъ... Ощущеніе гибели, безпомощности вдругъ овладѣваетъ вами нежданно негаданно, и, съ перваго же шага, нежданность явленій и ощущеній ужъ не покидаетъ васъ: въ новомъ судѣ изо дня въ день тя-нется передъ глазами слушателей одна и та же, до мелочей однообразная повѣсть о крайнемъ убожествѣ, объ убійствѣ съ пьяну, о кражѣ съ пьяну, о кражѣ съ голоду — повѣсть о круглой голи, о какой-то маленькой, зеленой копейкѣ, а обстановка этой копейки стоитъ рубля; на сцену ставятъ дѣло о несчастнѣйшей бѣднѣйшей, забитѣйшей женщинѣ, которая не помнитъ, какъ родила гдѣ-то въ хлѣву ребенка, не помнитъ, живой онъ былъ или мертвый, а только умѣетъ ревѣть, ничего не въ силахъ будучи сообразить, а на обстановку этого несчастія идетъ ничуть не меньше, чѣмъ на постановку Аиды и Африканки. Прежняя, старинная грязь и лужи, прежніе гнилые заборы, съ нищими на углу, поющими «подайте Христа ради!» а надъ головой нищей — «Парижская жизнь», оперетка, а изуродованный куплетъ оперетки заглушается буханьемъ въ колоколъ у Никитья, гдѣ завтра престолъ... Вдругъ нежданно, негаданно на-летитъ по желѣзной дорогѣ Рубинштейнъ, Давыдовъ... Вдругъ забѣжитъ волкъ и перекусаетъ возвращавшихся съ концерта меломановъ... Лохмотья, до послѣдней степени разстроенные нервы, волкъ, Рубинштейнъ, вѣнская карета и первобытная мостовая, мигрень и тикъ рядомъ съ простымъ угаромъ — все это проходитъ одно за другимъ, желая представить изъ себя нѣчто общее, нѣчто переплетенное въ одну книгу подъ однимъ общимъ заглавіемъ «Губернскій городъ такой-то», и нисколько не достигаетъ чего нибудь подобнаго, а только поражаетъ, заставляя на каждомъ шагу спрашивать себя: зачѣмъ и откуда взялась вѣнская карета въ этой лужѣ? Почему не просто соленый огурецъ, а какой-то соленый конкомбръ? Зачѣмъ Рубинштейнъ? Зачѣмъ волкъ? Зачѣмъ «Парижская жизнь»?.. Зачѣмъ желѣзная дорога?.. Словомъ — полная неизмѣнность первобытныхъ условій, при которыхъ по городу свободно могутъ бѣгать волки, при которыхъ даже и состоятельный человѣкъ считаетъ долгомъ, по крайней мѣрѣ, разъ въ мѣсяцъ угорѣть такъ, что его «вытаскиваютъ» за мертво, полная неизмѣнность условій, при которыхъ вполнѣ возможны и законны сугробы, лохмотья и т. д., и, въ то же время, несомнѣнное присутствіе или напоръ въ среду этихъ условій — мигреней, вѣнскихъ каретъ, оперетокъ, громадныхъ окладовъ, разстроенныхъ нервовъ и множества другихъ новостей, рѣшительно не подходящихъ къ старому, но смѣшанныхъ съ нимъ какою-то невѣдомою и невидимою силою — дѣлаетъ эту смѣсь, толкучку явленій досадною до послѣдней степени.

«Отечественныя записки», 1876, № 3, Отд. VIII, с. 645-648