Педагогическое поражение и педагогическое продвижение

Полез Мичурин на вишню за яблоками, а его там арбузом прибило! Есть такой анекдот.

Прямо про нас с мужем и нашу приемную дочь.

Были мы в советское время такими мичуринцами: взяли в 1979 году на воспитание девочку шести лет (у нас тогда было двое своих детей) и свято верили, что привьется «девочка из лужи» к нашему семейному древу… Оформили опекунство.

Дело в том, что тогда мать девочки посадили в тюрьму, а о ребенке никто не подумал — так она и бегала голодная во дворе. Не только голодная. Когда я стала ее мыть, то вши фонтанами выпрыгивали из волос. Лишаи струились по всему телу. Зубы у нее болели, почки отказывали, а хронический гепатит, тонзиллит, аденоиды не давали ей ни есть, ни дышать, но совершенно не мешали ей думать. Она, например, говорила мне:

— Теть Нин, знаешь, что самое-самое страшное на свете?

— Что?

— Когда родят ребенка: ты холёсенький-холёсенький, а потом бросят его и забудут!

Сначала мы жалели ее, потом быстро полюбили, не быстро, но все же вылечили (даже сняли ее с учета по хроническому пиелонефриту).

Труднее было с учебой. Дитя алкоголиков, она никак не могла, например, усвоить иксы. 4х = 8 — такой пример она не могла решить ни при какой погоде. Но я заменяла ей все иксы на конфеты: 4 конфеты стоят 8 копеек — она решала уже мгновенно.

В житейском смысле она была вообще очень умна, но это не мешало ей врать, воровать и все такое прочее. Поскольку воры получают энергию не только от присвоения чужого, но и от самого процесса (они «творцы», как в театре почти: сами пишут сценарий, сами режиссеры и актеры, а также жюри, приз тоже сами получают), мы стали переключать эти способности приемной дочери на настоящее художественное творчество — живопись. За пять с половиной лет жизни у нас она так преуспела, что в 1984 году у нее была всесоюзная выставка в Тбилиси, в Доме детского творчества.

Вот тогда-то мы и выхлопотали девочке комнату (картины, написанные маслом, долго сохнут, запах краски мешает, поэтому мы считали, что эта комната будет мастерской).

Да, мы жили в коммуналке, а комнату ДЛЯ МАСТЕРСКОЙ получили в другой коммуналке (в гораздо более новом доме). Поэтому туда охотно переехала наша соседка по кухне: таким образом наша приемная дочь стала формально нашей соседкой. На деле же мы надеялись и дальше жить как одна семья.

Но на следующий день родная тетя девочки (тетю мы не видели шесть лет) пришла и пообещала девочке… джинсы. В 1984 году джинсы были, как сейчас «мерседес». И наша приемная дочь ушла к тете! 

Я сразу сказала: дело в комнате. Но девочка не слушала меня:

— Нет, они мне родные, они мне джинсы купят!

Тогда мы стали умолять тетю, чтобы она поменяла эту комнату — жить рядом с предавшей нас девочкой уж очень трудно.

Ведь я все-все для нее делала, а она! Перед этим как раз у нее была желтуха, а время советское – т. е. в марте фрукты можно было купить лишь на рынке, втридорога, и я сдала свое обручальное кольцо, чтоб носить ей эти фрукты с рынка 40 дней в больницу. А она… И какой пример нашим детям — что можно предать, забыть! Однако тетя подала на нас в суд (мол, мы не впускаем ее), суд этот выиграла, а потом взломала дверь в квартиру и въехала.

Начался тяжелейший период совместной жизни. И тетя, и девочка (видимо, наученная тетей) нас буквально оскорбляли, материли, но сейчас уже не хочется вспоминать это страшное время…

Потом оказалось, что я права, тете в самом деле нужна была только комната. А девочку она сдала в детский дом. Но тут уж мы стали бороться против тети! И комнату отстояли, сохранили для девочки. Она пришла в нее хозяйкой, когда шестнадцать исполнилось… Но с нами уже не общалась. Да и мы тоже не рвались к общению — уже разлюбили ее.

Для нас это педагогическое поражение было шоком. Я как раз в 1984 году родила дочь, и у меня от переживаний пропало молоко, с трудом я вышла из страшной депрессии. Любишь ведь того, в кого вкладываешься, а мы очень вкладывались в нашу приемную дочь. Муж писал ей записки в стихах, клал под подушку:

Полюбила ты глиста,
так целуй его в уста!

Это чтоб отучить ее грызть ногти: мы говорили, что там яйца глистов, но слова не действовали, а такие вот стишки — помогали.

Почему же она от нас так легко ушла (за джинсы, которые тетя ей так, кстати, и не купила)? А потому что росла при матери-алкоголичке, которая даже не кормила ребенка (девочка воровала размоченный хлеб у голубей — его крошили старушки во дворе, причем не раз голуби ее били своими сильными крыльями, так как недокормленное дитя было мало ростом).

Не видя от мира заботы о себе, она думала, что МИР ЕЙ ДОЛЖЕН (все должны). И обещание тети восприняла как должное. Я-то не могла купить ей джинсы в 1984 году (мы жили весьма скромно, как все советские люди).

Прошло лет десять, наша бывшая приемная дочь однажды пришла к нам и попросила у меня прощения за все. И я простила (не сразу — сложная была коллизия, но потом я сказала ей, что простила).

В настоящее время нашей бывшей приемной дочери 32 года, она стала коммерсанткой, замужем. У нее растет сын. Он учился одно время в той же школе, где учились мои младшие дочери, поэтому я знаю, что сын этот накормлен, одет, вымыт и прочее. То есть даже шесть лет, прожитые с нами, изменили «традицию» семьи. Дело в том, что бабушка ее тоже пила и не кормила свою дочь (которая была матерью нашей девочки). Соответственно та пила и не кормила свою дочь. А вот эта — «наша» — кормит сына, учит, одевает. То есть наш проект оказался не такой уже провальный, как мы думали в момент ухода девочки от нас… Некоторые положительные результаты налицо, просто они не сразу проявились.

Муж мой в свое время предлагал взять еще двое-трое детей из детского дома, чтобы наша приемная дочь не могла придираться к нам. «Свою родную Сонечку больше любите — не заставляете посуду мыть!» В то время как Соне было два го да, и глупо было бы ее заставлять мыть посуду. Однако нам тогда не позволили взять даже одного ребенка из детского дома, потому что не было у нас соответствующих бытовых условий (большой жилплощади и прочего).

И вот случай дал мне возможность убедиться в том, что муж был прав: воспитание сразу нескольких детей, брошенных родителями, когда они все на равных, оказалось более успешным проектом.

В 2000–2003 годах я преподавала живопись в детском приюте «Шаг к дому». Там были дети-бродяжки, которых ловили на рынке, кормили кашей и приглашали в приют. В приюте их мыли, одевали, кормили, учили в школе, а помимо этого — я с ними занималась живописью два раза в неделю. Не думаю, что арттерапия играла очень большую роль, но сам факт, что четыре часа в неделю дети не носились по улицам, не воровали, не нюхали клей, а писали картины маслом, уже отраден…

Все эти дети напоминали мне мою приемную дочь: расторможенные, но очень талантливые. Мы начали с автопортрета. Я сказала: каждый из вас — единственный на земле, больше такого нет, поэтому всматривайтесь в себя в зеркало и передавайте свои особенные черты (кто считает себя веселым, пишите улыбку, кто считает себя красивым — это передайте, и т. д.). И вот кто-то себя, как Пиросмани, изобразил в черных тонах, кто-то кисочку такую написал — под Мари Лорансен, розово-бежевую… А один мальчик, который во время бродяжничания был замешан в убийстве бомжа, никогда не писал людей или животных:

— Я ничего живого рисовать не буду!

Даже рыбку, петушка или бабочку он не мог рисовать, даже ангела! Только всегда — цветы или пейзаж… 

Когда я давала им сюрреализм как сон или мечту: напишите, кто что видел во сне или в мечтах (свадьбу, золотую рыбку), еще один мальчик с затравленными глазами, перенесший сексуальное насилие, нарисовал, как один черный человек стреляет в другого черного человека. И подписал: «Террорист расстреливает мента». Я просила его:

— Хотя бы ангела сбоку нарисуй, ведь ангел в рай уносит душу милиционера, который погиб мученически…

Но мальчик отказался. Тогда я всех стала хвалить, а этот мальчик ждал-ждал похвалы, не дождался, взял новый лист ватмана и нарисовал там речку, из которой выпрыгнула золотая рыбка. И я его похвалила…

Но не так все легко и быстро меняется в душе ребенка! На следующем занятии я хотела дать им какое-то — очень упрощенное, конечно, — представление об абстрактной картине. Мы рисовали сердце, вписанное в треугольник, который был вписан в круг, а тот — в квадрат. И я просила в сердце поместить то, что хочется (улыбку, маму, солнце, конфету, яблоко и так далее). Самый маленький Дима сказал мне: «А у меня в сердце — вы!» А тот, что с затравленными глазами, спросил:

— А если в сердце черви?

Я растерялась, даже очень. Но виду не подала и говорю:

— Это у всех бывает, но ты на этом не заклинивайся, и все пройдет.

После этого он все равно червей в сердце поместил, но это уже были какието скорее декоративные арабески желтого цвета — не совсем как бы уже черви… Я похвалила его: мол, какие красивые узоры! И тут случилось чудо: глаза мальчика засияли, он забегал и закричал: «У меня красивые узоры! Красивые узоры!»

В конце урока воспитательница всех угощала всегда разными сладостями, а из рисунков и картин детей потом сделали большую выставку, на которую пригласили родителей и родственников детей (приют этот — именно «Шаг к дому», там стараются вернуть всех в свои семьи или — в патронатные семьи).

Так вот: за три года работы в этом приюте я увидела, что результаты воспитания сразу многих «трудных» детей, которые в прошлом имеют одинаково несчастливые судьбы, плодотворно. На моих глазах они менялись: стали учиться в школе, глаза их повеселели, ножи к горлу воспитателей они уже перестали подносить, но главное — от клея все отказались.